Год семьи

– За что?

– За навоз. Экологически натуральный продукт, никакой химии. Исторически себя зарекомендовал.

– Ну ты и соглашатель! – осуждающе помотал головой напарник. – Разуй глаза, Колыванов! Народ по уши в дерме! Где культура, где?!

– Культура – дело наживное, – примирительно заметал шофёр.

– А бабы?! На кого глаз положить, Василий?! С кем сердце успокоить?

– Не бабы, а женщины.

– Глянь, какие страшные!

– Не скажи. Ты порхаешь по жизни, как мотылёк, приземлиться не можешь. А кроме того, мужики виноваты. Такие, как ты.

– Чего, чего?! – Тягин сделал вид, что ослышался, что подвёл его слух и щурился свысока, насмешливо кривил губу.

– Внешний вид женщины зависит от мужчины, – убеждённо заявил Колыванов.

– Это почему? – капризно, ломко и даже с явным вздором спросил напарник.

– Окружи женщину любовью, вниманием и заботой, и она расцветёт.

– Любая, что ли? – недоверчиво глянул Тягин.

– Любая!

– Уверен?

– Убеждён! Было бы желание, – твёрдо ответил Колыванов, ничуть не сомневаясь в полной своей правоте. – Ты попробуй. Женись и посмотри.

– Ну да, разбежался! Щас всё брошу, побегу жениться!

– Хоть бросай, хоть не бросай, но ты, Тягин, спесь проявляешь и презрение демонстрируешь. Вроде бы ты из другого теста.

– Из какого я теста?! – едко глянул и задиристо поинтересовался напарник.

– Вроде бы к нашей жизни ты отношения не имеешь. Вроде бы прибыл издалёка и смотришь чужими глазами. Вроде бы не в силах терпеть и не понимаешь, как можно так жить, – подробно растолок, разжевал, растолковал свою позицию Колыванов. – Отстраниться хочешь, отмежеваться?

– Тебе, что ли, вонь по нраву?! – возмутился напарник.– Можно подумать, ты портянки нюхаешь!

– Портянки не ношу, – кратно известил шофёр.

– Вот именно, о том и речь! Оx – ox – ох, я не такая, я жду трамвая! -

с вызовом, но и жеманно, как бы копируя женское кокетство, передразнил его Тягин.

– Ну вот, в бутылку полез, – с сожалением отметил Колыванов.

– Не люблю, когда меня унижают! – нервно или даже взвинчено объяснил Тягин.

– Ничего подобного! – решительно отказал ему Колыванов. – Никто тебя не унижал, никто не оскорблял. Это ты всех унизил и оскорбил. Запах, видите ли, ему не нравится! Цивилизация отсутствует! Культуры не хватает! А где твой патриотизм?!

– Патриотизма у меня навалом! Чересчур и больше! Мне питания не хватает! – напарник выпростал себя из одеяла и голый по пояс, босой и весь какой-то взъерошенный, всклокоченный, взлохмаченный просочился между спинками кресел.

Плюхнувшись в полураздетом виде на сидение пассажира, Тягин выудил из сумки батон и пакет молока. Для проверки съедобности напарник постучал батоном по щитку, звук образовался вполне индустриальный, практически заводской, как будто фабричный пролетарий употребил металл.

– Машину повредишь, – предостерёг напарника Колыванов.

– Зачерствел слегка, – согласился Тягин и обнаружил, что молока в пакете кот наплакал, да и то скисло. – Патриотизма у меня выше крыши, а с продуктами совсем худо.

Не надо распинаться, не стоит растекаться, не будем распыляться и распаляться погодим. С полным нашим сожалением, с нескрываемым огорчением тихо выразим сочувствие всем голодным, и не забудем, что голод не тётка, пирогом не потчует, калача не поднесёт. Народ пробавлялся впроголодь, изгилялся с голодухи от недоедания кто во что горазд, кого как угораздит. Брюхо, де, не лукошко, впрок не наешься и не напасёшься, пора бы знать. С другой стороны, голод не сосед, не зевака, не прохожий, от него не уйдёшь и не убежишь. Да что суесловить, прописную истину всяк без слов знает, а кто не знает, дойдёт своим умом: голодный и от камня откусит, голодной курице просо снится, голодному Федоту репа и пустые щи в охоту, голод и волка из леса гонит и так далее, так далее без конца. Видно, пришлось народу изрядно поголодать, знает не понаслышке.

Дискуссия, понятное дело, угасла сама собой, как огонь в безвоздушном пространстве. Что спорить, если голод негативно, непродуктивно, неконструктивно влияет на ход и содержание мысли, а принципиальные разногласия на голодный желудок теряют всякий смысл.

Вскоре дорожные знаки оповестили экипаж о близкой удаче. Скрещенные вилка и ложка в белом квадрате на синем фоне означают пункт питания и всегда радуют проезжего человека, даже если он сыт, одет, обут. Знак, похоже, намекает, что в пустыне теплится жизнь, что не так страшен чёрт, как его малюют, что судьба благосклонно улыбнётся и колесо фортуны вот-вот повернёт в правильном направлении. Другими словами, голодная смерть уже никому не грозит. И какой резон таиться и скрывать, русский народ давно усвоил, что голод старит и крючит, а радость прямит и молодит. Вот и Тягин, завидев знак, радостно встрепенулся, оживлённо потёр ладони и проглотил слюну. Предвкушая еду, он ёрзал, сгорая от нетерпения, всматривался заинтересованным взглядом в поисках заветного места, где, наконец, сбудется мечта.

– Притормози, Василий, – скромно обратился напарник. – Я хоть заправлюсь слегка.

– Остановка не запланирована, – безучастно как-то, практически индиферентно или даже казённым голосом ответил безадресно Колыванов. – Ещё сто километров осталось.

– У меня от голода живот подвело! – скандально вспыхнул Тягин. – Сто километров мне не протянуть. Хочешь, чтоб я околел?! На твоей совести будет!

Если честно, его можно понять. До запланированной остановки он и впрямь мог не доехать, не дожить, не дотянуть. В конце концов, мало ли путешественников трагически погибли в дороге от голода, примеров вдоволь и больше, нужен ли ещё один? Впрочем, гуманизм и человеческое отношение к шоферам играют в мире тоже далеко не последнюю роль. По здравому смыслу и выводам ума, сочувствие и забота способствуют производительности труда, ведь от голодного шофёра мало проку, да и спрос с него невелик. А если думать об экономических показателях, как ежедневно, ежечасно, ежеминутно думал о них Колыванов, который дотошно вникал в бухгалтерию и регулярно пёкся о рентабельности перевозок, о балансе дебета с кредитом, о сальдо-бульдо, то остановка по причине еды и пищи, в конечном счёте, окупится.

Между тем, осторонь дороги показалась неказистая постройка, смахивающая на деревенскую избу. Похоже, именно здесь располагалась харчевня, о которой, загодя оповестил дорожный знак – то ли предупредил, то ли предостерёг. Завидев избу, Колыванов не стал пререкаться, покладисто сбавил скорость, медленно съехал с шоссе, под скрип тормозов покатил на стоянку, даже пешеходы двигаются быстрее. Напарник тотчас распахнул дверцу и готов был сигануть вниз, словно десантник-парашютист.

К вящим мукам голодных, над местностью висел одуряющий запах жареного на углях мяса, которое в других местах планеты называют барбекю. Головокружительный запах растёкся далеко окрест, окутал стоянку, вознёсся над дорогой, над лесом, над всем бренным миром. Тягин понюхал воздух и едва не лишился сознания. От нетерпения он бестолково ёрзал, бесконтрольно сучил конечностями, мелко и суетливо трясся, словно тело бил копотун, неподвластный сознанию и уму.

– Ты идёшь?! Тебе что-нибудь заказать?! – надо отдать ему должное, в спешке-горячке Тягин не забыл про напарника.

– У меня свой харч, – без эмоций, экстаза и экзальтации Колыванов расстелил перед собой матерчатую салфетку с кокетливой бахромой по краям.

– Тогда я побежал! – второпях бросил Тягин, готовый к немедленному десантированию, но его настиг рассудительный голос напарника:

– Так и побежишь? Голый и босой?

– Ах ты, мать честная! Совсем голову потерял! – Тягин на лету изменил курс, прервал траекторию летящего тела и принялся впопыхах судорожно одеваться.

Тем временем и Колыванов не терял времени понапрасну. Без спешки, аккуратно, со знанием дела, с чувством, с толком, с расстановкой он разместил на салфетке нож и вилку, хлеб, соль, баночки с домашними салатами, разнообразные специи и соусы. Подготовка много времени не заняла, но разожгла аппетит. С особым тщанием и любовью Колыванов выложил лоснящуюся, золотисто-янтарную курицу, которую умело зажарила в дорогу жена.

Если нам не изменяет память, о курице уже шла речь, народ изрядно высказался. Тема, однако, не исчерпана, курица не солена, не перчена, и если никто не против, мнением народа не стоит пренебрегать.

А и то правда, курица ещё в гнезде, а хозяйка печь разжигает, сковороду вздумала греть. В свою очередь, народ многие явления из своей жизни по куриной повадке меряет: курица пьёт – на небо смотрит, пьяница пьёт – в землю уткнулся, курица на седало – прялья за пряслице, курицу не накормить – прожорлива, бабу не нарядить – разборчива. Да кто ж нас не знает, нашей породы не ведает, поневоле курицу помянешь: мужик курицу не поймал, а уже ощипал, курица ещё яйцо не снесла, а хозяйка уже на базар спешит – цыплятами торговать. К слову напомним, курица по зёрнышку клюёт, да сыта живёт, обжора в три горла жрёт – за ушами трещит, а голодным ходит. Нередко, впрочем, курица и уважением пользуется. Да и как иначе, курица по одному яйцу носит, да каждый день, другие птицы обильней несутся, да раз в году. Случается, курице и должное отдают. Как не отдать, если курица кудахчет, да хоть яйца носит, а что кочет зря глотку точит? И уж, конечно, яйца курицу не учат. Ещё на ум приходят беглые мысли о нелепостях и несуразице в нашей жизни: курочка бычка родила, поросёнок яичко снёс… Ещё присутствует в народе загадочное мнение, которое, как ни старайся, на трезвую голову трудно уразуметь: курица да корова – ранний обед. К чему бы это?

Если откровенно, на бедного Тягина больно было смотреть. Его рот и горло стянул болезненный спазм, жареная курица, похоже, заворожила шофёра, загипнотизировала, заколдовала, он не сводил с неё глаз, видно, картина произвела неизгладимое впечатление.

– Жена, небось, постаралась? – после долгого молчания спросил он с некоторой обидой.

– Жена, – подтвердил Колыванов, принимаясь за трапезу.

– Мужу… любимому… в дорогу…– обида в голосе неуклонно росла.

– Угу, – мычливо кивнул Василий и не мог членораздельно и слова произнести по причине набитого рта.

Неподвижно и немо, в глубоком молчании, с мучительным страданием в лице, Тягин пристально наблюдал, как напарник поглощает еду. В свою очередь, и Колыванов как бы не замечал чужого присутствия, не терял хладнокровия, не обращал внимания, тщательно жевал, полностью отдавшись процессу. Что ж, всякое время переходчиво, всяк хромает на свою ногу. Не выдержав смертных мук, Тягин пулей вылетел из кабины, в сердцах так хлопнул дверцей, что жаренная курица подпрыгнула на салфетке и, как перелётная птица, едва не умчалась в дальние края.

Нет резона спорить, выше лба уши не растут. Время на время не приходится, вчера не догонишь, от завтра не уйдёшь. Насытясь, Колыванов не растягивал удовольствия, но выбрался из кабины – то ли ноги размять, то ли естественная надобность проявилась в натуре, недвусмысленно и конкретно напомнила о себе. Если говорить начистоту, порядки и нравы в родном отечестве переменчивы не хуже погоды, даже флюгеру угнаться нелегко. Ещё совсем недавно придорожные туалеты на большинстве магистралей были вполне доступными для отдельных граждан и для широкой общественности, не исключая и праздной публики, которая беспрепятственно и повсюду снуёт туда и сюда в силу беспокойного характера, а крометого, зависит от неопределённых и непредвиденных причин.

Отыскав туалет, шофёр без лишних раздумий сунулся на порог, однако не тут-то было, дверь украшал замок. Вдобавок к замку при двери на посту дежурила ключница, злобная, как сторожевой пёс, старуха.

С какой стороны ни взгляни, народ к месту определил: стара баба, сварлива да вредна, но не везти же на погост. Старики тоже разные, один стар да умён, два угодья в нём, а другой стар да упрям, ни людям, ни нам. Никто не спорит, старость не радость, смерть не корысть, но и то правда, стара берёза, да корень свеж, стара плотва, да уха сладка.

– Закрыто! – объявила старуха неподкупным голосом, похожим на скрип несмазанной телеги, и въедливым, как толчёное стекло.

– Открыть можно? – непринуждённо или даже фривольно, практически игриво поинтересовался Колыванов с независимым видом: не столько, мол, надо, сколько разбирает интерес.

Вместо позитивного отбывета старуха бесстыдно выдвинула ультимативное требование:

– Покажи чек!

– Какой чек? – не понял Колыванов.

– Тебе в кассе чек дали?

– В какой кассе?

– Экий ты непонятливый! – от досады и недовольства старуха озлобилась ещё больше. – Ты машину у нас заправил?

– В Москве полный бак залил! – хвастливо, с очевидной спесью и недальновидным чванством усмехнулся Колыванов.

– Может, поел у нас?

– Поесть поел, но харч свой. Жена снабдила.

– Вот так все норовят, – бранчливо проворчала, ворчливо пробренчала ключница. – Ты мне толком скажи: покупку у нас совершил?

Стыдно, конечно, признавать собственные грехи, но из стыда похлёбку не сваришь. Колыванов молча и без сожаления качнул головой – нет, мол, не совершал, и она посуровела сразу, насупилась, обидчиво поджала губы и буквально на глазах до крайности постарела. Какие наши годы, народ давно усвоил, старое дерево скрипит, да не ломается, старую собаку к цепи не приучишь, старый пёс на ветер не лает.

– Ничо у нас не купил, а нужда взнуздала, так и к нам?! Дескать, пусти бесплатно, а ты за мной, старуха, мой да подтирай! – предъявила она тяжёлые обвинения и решительно, без толерантности, снисхождения и терпимости объявила зубодробительный приговор. – Накося выкуси! Отойди, злыдень! Не дам зазря чистое помещение испоганить!

Что ж, народ знает, старого дятла на гнезде не изловишь, старого воробья на мякине не проведёшь, старая ворона зазря не каркнет. От несправедливости и напора у шофёра в полном смысле опустились руки, ослабли ноги, присох язык. Но и то правда, хочешь справить нужду в цивилизованных условиях, имей веские основания, докажи свои права. А иначе всяк захочет, любой вознамерится, каждый пожелает, тогда как право надобно заслужить, заработать, удостоиться и завоевать. А нет прав, хочешь-не хочешь – от ворот поворот, плачь и стенай, умойся и утрись, иди на все четыре стороны, проваливай, как говорится.

Верь-не верь, но как ни смотри, время времени рознь, временем и сухой ломоть за пирог сойдёт, временем и вода шампанским возомнится. У нас всяк умён, кто сперва, кто опосля, да всем на дороге не перекланяешься. Перво-наперво пришло Колыванову в голову заявить решительный протест. Ну и возражения, конечно. Дескать, права человека и хартия вольностей. Дескать, свобода мнений и перемещений. Дескать, узурпация власти и ограничения личности. Дискриминация, одним словом.

Разумеется, в наглядном виде наблюдались всевозможные посягательства, различные вымогательства, злонамеренные проявления, злокозненные поползновения, злопыхательские высказывания, а кроме того, присутствовали незаконные выпады против всеобщего гуманизма и всепроникающей человечности.

По совести говоря, замахнуться может каждый, да не каждый сподобится ударить. При желании Колыванов мог обратиться в суд, в правозащитные организации, в международный трибунал, погнать волну в прессе, объявить голодовку и бойкот или предъявить ключнице претензии через общество потребителей и обжаловать её поведение в органах власти.

С другой стороны, шофёр мог устроить демонстрацию силы, поиграть мышцами, пойти на приступ и взять сортир штурмом, не считаясь с потерями. К счастью, Василий своевременно одумался, проявил самообладание и выдержку, одёрнул себя и не стал метать бисер, пылить, раздувать скандал.

В свою очередь, и ключница, похоже, оценила его благородство и благоразумие, боевой пыл угас, враждебность ослабла, непримиримые интонации растаяли, градус нервного накала заметно понизился, словно старуха изменила позицию и пересмотрела взгляды. Народ прав, старую лису хитростям не учат, старый конь борозды не портит, старые башмаки никогда не жмут.

– Купи у нас что-нибудь, я и пущу, – примирительным тоном ключница предложила разумный компромисс.

– Из принципа не куплю, – ответил Колыванов: не тот он был человек, чтобы в основополагающих вопросах мировоззрения пойти на сделку с совестью или, выражаясь доходчиво и доступно, проявлять конформизм, подыгрывать, подстраиваться, приспосабливаться шофёр не любил и не собирался.

– А не купишь, так и ходи в штаны! – гневно отрезала старуха, и в её лице возобновились первоначальная непримиримость, антагонизм и вражда.

– Зачем в штаны? – спокойно отразил нападки Колыванов и без трагедии, без лишних слов и лишних осложнений предложил альтернативное решение. – На свежем воздухе и дышится легче.

– Вот-вот, – мстительно покивала старуха. – За вами, котами блудливыми, глаз да глаз. -Такие, как ты, всю местность нам засрали!

– Ох и сварливая баба! – морщась, попенял ей Колыванов. – Никакого понятия! Люди таким образом свой протест выражают. Свободу и независимость отстаивают.

Впрочем, шофёр догадливо уразуме, что втолковать ей современные взгляды, понятия и международные принципы не удастся – расшибись в лепёшку, не вдолбишь, мозги не вправишь, хоть кол на голове теши, проще кошку геометрии выучить или зайца курить. Но и то верно, старой бабе и на печи ухабы, старого не учат, мёртвого не лечат.

– Свобода, говоришь?! – ядовито прищурилась старуха. – Много вас тут свободных шастает, до халявы охочих! – взбеленилась и буквально вскипела ключница .– Не выйдет! Пока я здеся, ни один голодранец, вроде тебя, мимо не проскочит!

– Муха не пролетит, – в едкой манере подсказал ей Колыванов.

– Не пролетит! – подтвердила она истово и убеждённо.

– Мышь не прошмыгнёт!.

– Не прошмыгнёт!

– А ты часовой на посту…

– Часовой! – она осеклась, глянула подозрительно, метнула в ответ молнию. – Насмешничашь?! Насмехашьси?! Ах ты, поганец! Не надейся, не пущу! Даром за амбаром! Ишь, выискалси! Я тебя наскрозь вижу!

– Ну да, рентген, – понятливо кивнул шофёр.

– Ишо выражатца, охальник! Совсем стыд потерял!

– Я не выражаюсь. Я сказал – рентген, – твёрдо опроверг её Василий.

– Стыдоба! Стыд и срам! Креста на тебе нет!

– Угомонись, клюшка старая! Есть на мне крест, есть! – вконец рассердился и вышел из себя Колыванов, что случалось с ним крайне редко, от случая к случаю или ещё реже – по пальцам можно пересчитать.

– Иди, иди, проваливай! Неровен час, шваброй задену или ведро на голову опрокину, – пригрозила старуха. – Уноси ноги подобру-поздорову, а то схлопочешь у меня!

– Ленинский принцип. Каждая кухарка управляет государством, – охарактеризовал Колыванов поведение ключницы.

– Тебе, что ль, управлять-то? Я хоть баба деревенская, малограмотная, а что к чему понимаю. На дурной нрав – крепкая палка!

– Ты бы лучше хвосты коровам крутила, глупая тётка, хоть польза была бы, – в досаде и отрицательном состоянии духа посоветовал ей Колыванов и двинулся прочь – не драться же с ведьмой.

– Ошибаетесь, молодой человек,– незнакомый женский голос, приятный по мелодии и вполне благозвучный, прилетел вдогонку и коснулся слуха. Василий, ясное дело, обернулся, но кроме зловредной ключницы, никого не обнаружил, не заметил, не нашёл. К полному недоумению Колыванова, симпатичный голос, по всей видимости, принадлежал именно ей, что и подтвердилось сразу, почти незамедлительно, даже безотлагательно, практически тотчас. – И хвосты крутить надо умеючи, – сказала она в привлекательной манере чарующим образом, словно заслуженная актриса, которая исполняла до сих пор одну роль, но вдруг передумала и взялась за другую.

Надо признаться, Колыванов обомлел, никак не брал в толк, что произошло. Как последний олух он растерял все сознательные мысли и некоторое время существовал, будто растение или животное простейших форм жизни – амёба, к примеру, или инфузория туфелька. В следующую минуту Василий очнулся, пришёл в себя и заподозрил, что ослышался, что повредил нервную систему мозга, что образовалась пробоина в психике, что мерещатся ему странные фантазии ума, что ключница приснилась в неправдоподобном и кошмарном сне. Так или иначе, впору было свихнуться, рухнуть, опрокинуться навзничь, как случается иной раз, когда впечатлительного человека настигнет сверхъестественный и необъяснимый сюрприз.

Глава 13

Вопреки ожиданиям Колыванов, однако, не пострадал, природный иммунитет оказался на высоте, устойчивость нервной системы держалась на должном уровне. Судя по внешним проявлениям, в организме от рождения присутствовал большой запас прочности – семейная закваска, если можно так выразиться. Впрочем, здоровье здоровьем, но по внутреннему устройству личности Колыванов оставался непоколебимой персоной. Чужому влиянию, по крайней мере, он был мало подвержен, трезвость мысли и собственное мнение сохранял неприкосновенными в любых передрягах и перипетиях. И всё же неухоженная простонародная тётка произвела на шофёра неизгладимое впечатление, потому как проявила себя совершенно непредсказуемым образом в неожиданной манере, в непредвиденном ключе.

– Вы, сударь, упомянули о свободе, не так ли? – спросила она вполне учтиво и даже церемонно, как будто пропагандировала старинную этику, эстетику и китайский этикет.

– Так, – ошеломленно подтвердил Колыванов.

– Позвольте напомнить, что свобода, как учат классики, есть осознанная необходимость, – мягко и ненавязчиво ключница изложила научные взгляды и культурное мировоззрение, как будто в полной мере обогатила себя образованием, как будто насквозь и глубже овладела достижениями мысли, как будто родители и все предки в роду были сплошь вдумчивыми людьми и бездонную содержательность она унаследовала генетическим путём, всосала с молоком матери.

Что говорить, относительно матери народ давно во мнении утвердился:

мать кормит детей, как земля людей, мать гладит по шерсти, мачеха – супротив, мать высоко замахивается, да не больно бьёт.

– С другой стороны, свобода – это возможность выбора, не возражаете? – продолжала ключница приветливым тоном.

– Не возражаю, – скованно и осторожно, словно нёс в открытой посуде жидкость и боялся пролить, ответил шофёр и был явно не в своей тарелке, оседлал чужого коня, был незваным гостем на чужом пиру.

– С экзистенциальной точки зрения, выбор всегда трагичен. Это только кажется, что мы выбираем между плохим и хорошим, между хорошим и лучшим. На самом деле человек выбирает между плохим и худшим. Но узнаёт он об этом слишком поздно, когда выбор уже сделан. Вы согласны?

– Согласен, – оцепенело кивнул Василий, чувствуя, как пересохло горло, как трудно глотать, как от напряжения затекла спина.

– Чудесно! – обрадовалась женщина.– У нас на кафедре преобладает именно эта теория.

– На какой кафедре? – тупо спросил шофёр.

– На кафедре философии, – ответила она непринуждённо.

Обозначив научные приоритеты, ключница повела себя вполне неожиданно, непонятно, необъяснимо, а если без лицемерия, то и вовсе двусмысленно. Она вдруг сняла глухой фартук, рассупонила бесцветный, бесформенный, безразмерный халат, стянула резиновые перчатки, сдёрнула с головы всклокоченный парик и, как царевна-лягушка, обернулась белокурой, белозубой, белокожей красавицей с прозрачными глазами. Лишь тяжёлые сапоги она не разула, но даже в них угадывалась стройная линия ноги. Если начистоту, ни дать, ни взять – принцесса! Василий не мог оторвать взгляд, но давно известно, красавица среди народа, что маков цвет посреди огорода. Вдобавок она была ещё и умна, а красота без ума – пустая сума, кошелёк без денег.

– Офелия! – ошеломлённо прошептал Колыванов в гипнотическом состоянии, в сомнамбулическом настроении, в коматозном самочувствии, которое застигло его врасплох.

Кстати сказать, невеста принца Гамлета всплыла в памяти шофёра отнюдь не случайно. К Шекспиру, надо признаться, Колыванов относился с уважением, хотя великий писатель земли русской Лев Толстой англичанина недолюбливал, даже испытывал неприязнь. В свою очередь, Колыванов, разумеется, прислушивался к Толстому, а кроме того, шофёра посещали сомнения относительно происхождения драматурга, чья фамилия на староанглийском диалекте означала "наконечник копья".

Как бы то ни было, Колыванов не мог решить окончательно, кому принадлежит фамилия Шекспир: то ли актёру и владельцу театра "Глобус", то ли за псевдонимом укрылся кто-то другой – граф Эссекс, к примеру, философ и лорд-канцлер Френсис Бэкон или, скажем, известный драматург Кристофер Марло. Впрочем, колебался и переживал трудности не только Колыванов, в неведение оставались и крупные учёные из многих стран. Убедительных фактов и обоснованных аргументов никто из них не представил и не предложил, но в отличие от научных грамотеев шофёр, к счастью, пользовался заслуженной поддержкой народа, который, как известно, всегда прав. А сейчас Колыванов онемел, остолбенел, ополоумел, потерял дар речи. Новая действительность до такой степени не вязалась с прежней картиной, что брала оторопь – хоть стой, хоть рухни наповал.