Дорога на Голгофу, серия «Фемидизм Кандинского»

Вот прокурор и шпарил:

– По версии следствия, обвиняемый, являясь управляющим АЗС, разработал преступный план, для чего приискал соучастников из числа сотрудников этой АЗС, а именно оператора-кассира, и вступил с ним в предварительный преступный сговор…

«Таким образом образовалось преступное сообщество, в простонародье именуемое шайкой!» – подумал Кандинский и, не сдержавшись, хмыкнул.

Вообще-то, дело было в своем роде замечательное. Сначала Кандинский смеялся над незадачливыми жуликами, потом в голос хо- хотал над фабулой обвинения. Следователь перепутал все, что можно было перепутать, и, если верить фабуле обвинения, прибор жулики установили на одну колонку, топливо недоливала другая колонка, недолитое топливо собиралось в резервуаре, подключенном к третьей колонке. А напоследок жулики слили топлива вдвое больше, чем сэкономили. И когда прокурор зачитывал фабулу, профессионально игнорируя явные нестыковки, Кандинский не столько слушал, сколько разглядывал его.

Воистину вечен вопрос, откуда что берется, но еще более неразрешим – куда что уходит. Здоровый тридцатилетний мужик, наверняка получил юридическое образование, а на физиономии тоска и должностное усердие. Ведь еще вчера куролесил с однокурсниками, флиртовал с девчонками, влюблялся. Из чего же получился этот унылый госслужащий? Про таких говорят «система перемолола». Возможно.

А может быть, всегда таким был.

Прокурор словно почувствовал взгляд Кандинского, скосил глаза и даже чуть запнулся, но оправился и продолжил гундеть по написанному:

– Учитывая, что за время судебного разбирательства обвиняемые могут скрыться, следствие настаивает на избрании меры пресечения в виде заключения под стражу до вынесения приговора.

Кандинский поглядел на своих подопечных. Те смотрелись каменными изваяниями, которых прихватил временный паралич. Что ж, этот урок они запомнят на всю жизнь.

Прокурор прекратил гундеть, опустился на стул.

– У вас все? – осведомился Проскурин.

– Да, ваша честь, – ответил прокурор.

– Защита, – проскрипел судья полувопросительно.

Кандинский встал.

– Ваша честь, защита категорически возражает против избрания самой суровой меры пресечения! – произнес он громко.

– Прошу, – вздохнул Проскурин, ничего другого не ожидавший.

Кандинский застегнул и одернул пиджак. По ходу успел послать ободряющий взгляд подзащитным, коротко кивнул судье и начал:

– Благодарю, ваша честь. Уважаемый суд, поскольку были выявлены очевидные противоречия в следственных материалах, я ставлю под сомнение обоснованность подозрения моих подзащитных. Изложенный следователем способ хищения невозможно реализовать ни физически, ни теоретически.

Прокурор заерзал и послал адвокату заряд ненависти. Кандинский выдержал паузу, чтобы сказанное дошло до всех участников процесса.

– Ваша честь, способ хищения и размер ущерба установить на данном этапе невозможно. Процессуальные нарушения создали неопределенность в обвинении и грубо нарушили право обвиняемых на судебную защиту. Более того, в ходе расследования так и не удалось предъявить доказательства, что они могут скрыться, оказать на кого-либо давление, иным образом воспрепятствовать расследованию.

Лицо судьи было непроницаемо. Прокурор крутил в руке простой карандаш и саркастически покачивал головой.

– Заканчивая свое выступление, ваша честь, я бы хотел задать вопрос прокурору, а затем заявить ходатайство.

Проскурин дал согласие легким кивком головы. Опершись руками о стол, Кандинский спросил:

– Имеются ли у стороны обвинения основания полагать, что российская система исполнения наказаний не справляется с возложенными на нее функциями?

– Ну, допустим, нет, – произнес прокурор, не понимая, куда клонит адвокат.

– Я думаю, что ФСИН имеет все необходимые технические средства и штат сотрудников и способна выполнить задачи для обес- печения интересов правосудия. Не так ли?

– Безусловно, – подтвердил прокурор.

– Значит, избрание моим подзащитным меры пресечения, не связанной с содержанием под стражей, например, в виде домашнего ареста с электронным браслетом на ноге, вполне себе обеспечит неприкосновенность свидетелей и иных участников по делу.

Кандинский выдохнул, вытер платком влагу со лба и вернулся на место. Проскурин просмотрел какие-то документы, переложил их с места на место, в упор посмотрел на прокурора.

– Что скажет обвинение? – осведомился он бесстрастно.

Прокурор встал, одернул китель, откашлялся.

– Обвинение… – начал он и умолк.

Он перебирал листы бумаги, словно двоечник, застигнутый врасплох строгим учителем. Бог весть, что он хотел отыскать среди казенных бумаг, какой способ спасти положение надеялся среди них обнаружить. Двоечник спасается, оттягивая время расплаты, возлагая надежду на чудо в виде внезапного окончания урока или подсказки презираемого им отличника. Но прокурор давно не был школьником, а суд никогда не был школой. Никто не мог подсказать прокурору правильный ответ, некому было дать звонок с урока. Поэтому он закрыл папку и, глядя в стол, ответил:

– Обвинение считает доводы защиты ничтожными, а ходатайство законным и обоснованным, иная более мягкая мера пресечения не обеспечит…

Только теперь прокурор понял, в какую ловушку его завел Кандинский, и поджал губы.

– Ну еще бы… – обреченно брякнул Проскурин.

Он тяжело поднялся, словно бремя вынесенных за долгие годы приговоров клонило его к земле. Оглушительно прогрохотали ножки массивного кресла.

– Суд удаляется в совещательную комнату, – объявил судья и скрылся за неприметной дверью позади подиума.

Мгновенно в зале установилась полная тишина, словно не было в нем ни одной живой души. Воспользовавшись паузой, Кандинский включил телефон. Беззвучно посыпались эсэмэски с номерами пропущенных вызовов. Какой-то незнакомый абонент звонил пять раз.

Кандинский запустил приложение для идентификации звонившего. Приложение известило, что настойчивого абонента звали Ираида, больше ничего узнать не удалось. От интересного занятия защитника отвлек тихий голос прокурора:

– Деньги не пахнут, адвокат?

Гордей Алессандрович оторвался от экрана и с удивлением посмотрел на оппонента.

Прокурор задумчиво разглядывал иероглифы на простом карандаше. Он бросил косой взгляд на адвоката и насмешливо произнес:

– Бабосики любишь? Гонорар хороший получишь?

Гордей Алессандрович убрал телефон.

– Не получу, а уже получил, – ответил он доброжелательно. – Я, видите ли, работаю только по предоплате. Что поделать, особенности профессии.

– Ну, берешь-то прилично, не за бесценок совестью торгуешь? – нагнетал прокурор. – Сколько взял с этих воров?

– Совесть моя при мне, – ответил Гордей Алессандрович, светло глядя на прокурора. – Расценки узнаете, когда вам потребуется защита.

Прокурор горько покачал головой:

– Я бы всех вас пересажал по сто пятьдесят девятой, – сообщил он с трагической ухмылкой. – Все адвокаты – просто пособники преступников. Твои подзащитные виновны. Я это знаю, судья знает, ты знаешь, и они сами тоже знают. Тебе их не отмазать, и по итогу они уедут лет на пять. А ты им навешал лапши на уши. Пообещал свободу с чистой совестью, да? Не будет им свободы. Сейчас ихняя честь старый хрен Проскурин закроет твоих клиентов по моему ходатайству. А ты просто кидала, который развел воров на бабки. Воров отмазываешь, адвокат. На чьей стороне играешь?

Кандинский выдохнул, поймал горячечный взгляд прокурора и ответил мягко, не повышая голоса:

– Мне трудно анализировать поток вашего сознания, господин прокурор, поэтому отвечу только на последний вопрос: я играю на стороне закона. И если судья примет законное решение, то отпустит подсудимых не потому, что я их отмазал, а потому, что вы превратили дело в цирк-шапито. Вы дело читали? Вы хотя бы раз открыли дело, прежде чем идти в суд с ходатайством о мере пресечения?

Прокурор не отвечал. Он смотрел на адвоката с презрением, изображал сарказм, но на лице его уже не было той злой уверенности, с которой он начал спор.

– Как ты мог притащить в суд эту шляпу? – перешел на «ты» Кандинский. – Там же элементарно цифры не бьются. Арифметический конфликт версий. Прибор присобачили на один резервуар, а у тебя недостача по двум. Давай, объясни, на что ты рассчитывал, когда подписывал эту шнягу. Почему ты не спустил с лестницы следака, который тебе это принес?

– Да потому… – Прокурор повысил голос, но стушевался, огляделся и зашептал: – Потому что без разницы, что там написано, понял! Мы поймали воров с поличным. Их место у параши, а ты пытаешься их отмазать за бабки, хотя знаешь, что они воры, а вор должен сидеть в тюрьме! Кому ты служишь, адвокат?

Кандинский побледнел. Правый глаз его налился чернотой, в левом вспыхнуло холодное синее пламя.

– Я служу Фемиде. Богиня такая, слыхал? И не надо тут жегловщину разводить. Если бы вы все хоть изредка думали о деле, которому служите, а не о звездах, бабах, тачках или о чем вы там думаете, мне никого отмазать не удалось бы. Есть закон, и ты, прокурор, поставлен его блюсти. Это твоя обязанность: следить, чтобы все было по закону; чтобы вор сел в тюрьму не потому, что ты чего-то знаешь, а потому что ты доказал его вину в суде. Моя работа в том, чтобы обеспечить гражданину надлежащую защиту. Так что попрекать меня гонорарами не надо. Я свои деньги отрабатываю на все сто и плачу налоги, а вот ты… – Что я?! – вскинулся прокурор.

– За что ты деньги получаешь, мундир? За вот эту халтуру? За то, что слепил дело в десять томов из говна и пыли? Вас целая орава сидит на моей шее добросовестного налогоплательщика. Все получаете зарплаты, надбавки за выслугу, за звание, за…

– Мы копейки получаем, и ты это знаешь лучше всех!

– А вот это, извини, не мои трудности, – улыбнулся Кандинский. – Службу каждый выбирает себе сам.

Лицо прокурора озлобилось. Сквозь зубы он едва слышно процедил:

– Полегче, адвокат. Не заносись, а то как бы чего не вышло. Накатать на тебя телегу в адвокатскую палату мне пяти минут хватит!

– В очередь, сукины дети! – парировал Гордей Алессандрович.

– Что?! Ты кого тут сукой назвал? – возопил прокурор.

– Господи, ну откуда вы беретесь, двоечники! – простонал Кандинский.

Ответить прокурор не успел. Дверь отворилась, в зал вернулся его честь судья Проскурин. Черной громадой он утвердился в кресле, раскрыл папку и тут же встал. За ним встали и все присутствующие.

– Суд изучил материалы дела и постановил удовлетворить ходатайство следственного органа о заключении обвиняемых под стражу. Постановление может быть обжаловано в установленном порядке.

Всем спасибо.

Спустя пять минут на крыльце здания суда родственники обвиняемых, понурившись, слушали разъяснения адвоката.

– Сложившаяся практика. Чтобы избрать мерой пресечения заключение в СИЗО, судье достаточно лишь обоснованного подозрения. В нашем деле позиция обвинения довольно сильна, и судья имел все основания не отпустить их под подписку до суда.

– Неужели нет никакой надежды? – Немолодая женщина уронила слезу на брендовый пиджак адвоката.

– Увы, – ответил Гордей Алессандрович. – Я, безусловно, отработаю и апелляцию, и кассацию, но чуда не ждите.

– А потом что, посадят? – пробасил здоровяк в камуфляже.

– Мне очень хочется твердо ответить «нет», – сказал Кандинский. – Однако жизнь и профессиональный опыт отучили меня от категорических ответов и радикальных суждений. Поэтому ограничусь осторожно-оптимистическим прогнозом, основанным на полной профнепригодности следователя и прокурора.

Здоровяк неожиданно рассвирепел:

– А какого черта ты деньги берешь, если не можешь! – Он ухватил адвоката за лацкан пиджака. – Учти, если братика посадят, я тебя сам найду, я…

Не договорив, он наткнулся на взгляд Кандинского, и что-то заставило его разжать кулак и расправить замятости, оставленные толстой пятерней. Разноцветные глаза адвоката излучали тихую ярость. Траурным голосом, не выражавшим никаких эмоций, Кандинский произнес:

– Ваш братик не только вор, но и безнадежный кретин, если всерьез надеялся обмануть службу безопасности крупнейшей нефтяной компании страны. Его вина очевидна всем, включая судью и прокурора. Мало того, он умудрился втянуть в идиотскую аферу девушку, находившуюся в его подчинении, за что, я надеюсь, ответит не здесь, а перед судом куда более высоким. Я работаю с его делом лишь потому, что превыше всего ставлю закон. Это ясно?

– Да, ладно, командир, не заводись, – стушевался камуфляж.

– Обращайтесь ко мне на «вы» и по имени-отчеству, – отрезал Кандинский. – Следователь и прокурор наделали много глупостей, они слепили такого франкенштейна, что ни один судья не сможет вынести приговор. Если же вынесет, даст нам железные основания для обжалования в высших инстанциях. Ваш брат выйдет на свободу через пару месяцев. Надеюсь, этого времени ему хватит, чтобы хорошенько подумать о своем поведении.

– Ну, видишь… Выйдет, значит, выйдет, – примирительно проговорил здоровяк, потирая руки.

– На «вы», – медленно повторил Кандинский. – Меня зовут Гордей Алессандрович.

– Я понял, понял, – пробормотал камуфляж. – «Вы» так «вы». Мне без разницы.

Женщина, обрадованная оптимистичным прогнозом и тем, что конфликт не перешел в горячую стадию, спросила:

– Значит, надолго это все?

– Надолго. Запаситесь терпением.

С этими словами Кандинский шагнул вниз по лестнице. Он погрузился в подъехавший желтый седан и отправился в офис. Сидя в салоне автомобиля, перезвонил загадочной Ираиде, но абонент был недоступен. Настроение почему-то испортилось. Прокурор, зараза такая, отличный день испортил. Может, плюнуть, да укатить к Максу в Сколково?..

Кандинский включил телефон, полистал журнал звонков, нашел номер Макса, подумал и погасил экран. Нет, он никогда не позволял себе бросать дела без веской причины, и сегодня точно не тот день, чтобы начинать.

Вернувшись в офис, Гордей Алессандрович первым делом запустил кондиционер, и подумал, что неплохо бы заказать чего-нибудь эдакого из рыбного ресторана, и уже потянулся к телефону, как в дверь постучали. Стук был коротким: так стучат не для того, чтобы спросить разрешения войти, а чтобы сообщить о своем прибытии. И действительно, посетитель, не дожидаясь разрешения, попытался открыть дверь вовнутрь.

– На себя! – гаркнул Кандинский с раздражением.

В ту же секунду дверь вынесло наружу, и в кабинет ворвалась женщина. На ней был яркий брючный костюм василькового цвета, на ногах – босоножки, в руках – сумочка неопределенного оттенка. Лицо женщины скрывали солнцезащитные очки, но она показалась Кандинскому знакомой. То есть даже не показалась, он совершенно точно видел ее, только, убей бог, не мог вспомнить, где и когда. Незнакомка не оставила адвокату времени на размышления. Войдя в кабинет, она с порога заявила:

– Почему вы не отвечаете на звонки! Президенту в бункер дозвониться легче! Чем вы заняты?

Теперь Гордей Алессандрович ее узнал. Эти истеричные нотки он слышал здесь, в этом кабинете, совсем недавно, месяца еще не прошло.

– Явление Христа народу, – прокомментировал Кандинский. —

Что у вас случилось, мать-героиня? Вы изнасиловали сына и вас наконец лишили родительских прав? Учтите, что мои услуги стоят дороже, чем вы думаете.

Не реагируя на сарказм адвоката, женщина продефилировала через кабинет, и, не спрашивая разрешения, разместилась на диване. Прочно заняв позицию, она стала копаться в сумочке. Гордей Алессандрович невольно отметил, что руки у нее красивые, ухоженные. И вообще она производит впечатление.

– Перестаньте паясничать, – зло сказала гостья, не отрываясь от своего занятия. – Матвей арестован, его увезли в СИЗО. Обвиняют в убийстве. Этот ребенок вечно попадает в какие-то истории…

Она наконец отыскала пачку, вытащила сигарету и чиркнула зажигалкой. Кандинский приблизился, ловким движением отобрал у нее сигарету.

– Здесь нельзя курить. Сигнализация, – пояснил он свои действия и присел на стул напротив. – Как вас зовут?

– Ираида.

– Хлорина?

– Да, – ответила гостья.

Она огляделась, как бы чего-то ища, поморщилась и спросила:

– Если нельзя курить, хоть налейте что-нибудь. Выпить у вас есть?

– Ну как не быть: виски, коньяк, водка?

– Виски, – скомандовала Хлорина.

Кандинский прошел к бару, взял широкий стакан, из шкафа вынул пузатую бутыль, свинтил крышку, плеснул на дно, подал гостье.

– Льда нет, – сказал он.

– Плевать, – отозвалась Ираида, – спасибо.

Она залпом выпила виски, потом приложилась к стакану с водой. Напившись, она сообщила:

– Вообще-то, у нас есть адвокат, но Матвей требует вас. Говорит, вы верите в его невиновность.

– Почему в его невиновность не верит действующий адвокат? – осведомился Кандинский.

Хлорина сардонически усмехнулась, отвела глаза и ответила:

– Потому что Матвей написал чистосердечное признание.

– Что?! – вскричал адвокат. – Зачем?

– Я откуда знаю! – огрызнулась Хлорина. – Ему сказали, что, если он оформит явку с повинной, его отпустят до суда, а потом он получит условный срок.

– Так, без паники, – сказал Кандинский. – Где он?

– В «Матросской тишине».

– Едем немедленно. Подробности расскажете по дороге.

Серия 6

Усталому человеку нужен отдых, а моряку, растратившему силы в битвах, потерявшему здоровье на государевой службе во имя Отечества, тишина и покой требуются как никому другому. Где ж и сыскать покой, как не в старой богадельне для отставных моряков.

Ах, мать-история, страшна твоя ирония, горька усмешка. Не утешает более «Матросская тишина». Нет здесь ни тишины, ни покоя, ни моряка, ни плотника, ни эллина, ни иудея. Все равны пред богиней Фемидой, каждому предназначена своя судьба и своя камера.

Кандинскому приходилось бывать здесь чаще, чем хотело бы. Утешался он тем, что у любой профессии есть свои издержки и его дело, по крайней мере, не требует спускаться в забой, как шахтеру, или выслушивать разговоры пассажиров, как водителю такси.

Впрочем, разговора не было, был скорее монолог.

Погрузившись в машину, Кандинский коротко велел:

– Рассказывайте.

Из рассказа Хлориной он узнал немного. Третьего дня Матвей позвонил ей, сказал, что у него все в порядке, чтобы она не волновалась: его задержали, и по этой причине ему нужен адвокат. Ираида тут же связалась со своим родственником по материнской линии.

– Он адвокат. Очень известный, к нему все обращаются. Степан Аркадьевич Пыпин. Вы что, не слышали? Он даже этого защищал. Господи, дай бог памяти, как же его… Ну, его посадили в прошлом году, вы должны знать.

Под неиссякаемый словесный поток Хлориной машина прибыла к следственному изолятору номер один, именуемом в народе «Матросская тишина».

– Вас не пустят, – сказал Кандинский, когда пассажиры покинули салон автомобиля. – Если хотите, подождите в кафе, вон там за углом, в двух кварталах. Но учтите, что это надолго, а я сдам телефон на хранение и буду недоступен. Возможно, вам лучше отправиться домой. Я позвоню вам.

Неожиданно Ираида Хлорина сняла свои безразмерные очки и заглянула адвокату в глаза.

– Вы его спасете? – настойчиво спросила она. – Спасите его, Гордей. Я плохая мать, я это знаю, но вы хороший человек и адвокат. Да, я узнавала.

– Ступайте, мать-перемать, – ответил Кандинский, несколько смущенный внезапной откровенностью Хлориной. – Я сделаю все, что смогу. Если Матвей невиновен, я его вытащу.

На лице Хлориной мелькнула улыбка.

– Говорят, вы долбанутый на всю голову.

– Только на левую половину, – заверил ее Кандинский.

Ждать клиента пришлось больше двух часов.

Кандинского смертельно раздражало бесцельное сидение, принятое за норму во всех казенных учреждениях правоохранительной системы. Каждый раз он думал о том, как легко люди, которые никуда не торопятся, тратят впустую время тех, кто зависит от их решений и действий. И что удивительно, не видят в этом ничего особенного. Два часа проторчал в отстойнике? Ничего, с тебя не убудет. Ты же адвокат, вот и сиди, сука, тебе за это деньги платят. Никогда Кандинский не мог понять мотивов этих людей, принять их мировоззрение, разделить цели и устремления, сделать их своими. Потому и в следователях не задержался, сбежал, отработав два года. Дезертировал. Но каждый раз, посещая подзащитных, недоумевал: кто это придумал? Кто был тот злой гений, который изобрел пытку ожиданием? Злобный гном, торговец украденным временем, сам дьявол?

Хлорина привели, когда Кандинский уже пыхтел, как самовар на столе румяной купчихи. Как ни странно, Матвей не выглядел особо подавленным и уж совершенно точно не был в отчаянии.

Кандинскому он обрадовался искренне и выразил радость со всей детской непосредственностью своей натуры. Завидя адвоката, он засветился изнутри, словно волшебный фонарь, раскрыл было руки, чтобы заключить в объятия, но стушевался, решив, что это неуместно, и попытался ухватить посетителя за руку. Гордей Алессандрович сам обнял клиента, ободряюще похлопал по спине, потом отодвинул Матвея на расстояние вытянутой руки и преувеличенно бодро сказал:

– А поворотись-ка, сынку. Экой ты смешной. Ну здравствуй, здравствуй, дамский угодник. Давай, рассказывай, как студенты становятся уголовниками.

На Матвее были стоптанные кроссовки и старый спортивный костюм, какие надевают жители спальных районов для выхода в магазин шаговой доступности. Лицо, и без того не пышущее здоровьем, стало еще тоньше, прозрачнее, на скулах алел неуместный румянец, более походящий на лишай, чем на прилив крови. Он нервничал, хотя, видимо, сам этого не сознавал. Кандинский отметил, что у Матвея появился тик, которого при первом знакомстве он не заметил. Хлорин постоянно дергал головой назад и чуть в сторону, как бы отбрасывая со лба невидимую прядь волос.

Они заняли свои места за столом, и Матвей тут же стал говорить:

– Здравствуйте, Гордей Алессандрович. – Он говорил быстро, словно опасаясь, что его прервут, не дав закончить. – Я очень рад. Очень, очень рад, что вы пришли. Я загадал, что если вы придете, то все будет хорошо. Мама меня отговаривала. Она прислала дядю Степу, но он сказал, что придет только на суд. А зачем суд, я не хочу, чтобы был суд. Я не виноват, что она так сильно упала. То есть виноват, что толкнул, а она упала, но потом встала, стала кричать. Она была жива, когда я ушел, честное слово, Гордей Алессандрович.

– Стоп! – скомандовал Кандинский. – Давай сначала и по порядку. В какое время ты к ней приехал?

Приехал Матвей, как всегда по пятницам, в начале девятого. Свой дряхлеющий «фольксваген» поставил у ворот и сразу вошел, потому что Тоня никогда не закрывала калитку и собаки не держала. И входная дверь тоже не была заперта, потому что он всегда звонил за пять минут до приезда и в этот раз тоже позвонил.

Жулина была не то, чтобы пьяная, но уже подшофе. Она вообще много пила последнее время. Бывало, что и в универе появлялась навеселе: то ли не успевала проспаться, то ли принимала с утра на старые дрожжи. Даже ударные дозы парфюма не могли замаскировать утреннее амбре, распространяемое ректоршей. Все видели, что она закладывает, ее алкоголизм стал предметом шуточек и насмешек. Матвей же страдал от пьянства любовницы чисто физически. Когда она совала ему в рот язык, дыша перегаром, его выворачивало наизнанку, а она, чувствуя его отвращение, держала ладонями лицо и не отпускала, издевалась. Трезвой она была совсем другая – нежная, заботливая. Но после первой же рюмки у нее слетали тормоза, и она становилась жестокой сукой, стремившейся унизить, растоптать, показать власть и превосходство. Матвей страдал, но был не в силах оборвать эту связь. Подыскивая оправдания, он сам себя убеждал, что расставание с Жулиной автоматически повлечет проблемы в универе и неизбежный скандал дома. Мать не простит ему исключения, потому что пристроила его в универ, выбила льготы по оплате, договорилась с Жулиной о работе и переводе на заочное. Короче, дома исключение стало бы настоящей драмой, а расстраивать маму он не хотел, она и так сделала для него слишком много, а он так редко оправдывает ее ожидания.

Все это так, но была причина куда более глубокая. Матвей никогда не пользовался популярностью у девушек. Неловко признаваться, но Жулина была его первой женщиной, и для него эта связь была гораздо большим, чем пошлый перепихон дважды в неделю. Первое время он испытывал самую настоящую влюбленность, и только строжайший запрет Жулиной удерживал Матвея от ухаживаний и явных знаков внимания. В то время она была деликатна и ласкова с ним. Потом чувства мальчишки стали досаждать ей. Она стала строга и придирчива в работе, постоянно была недовольна, хотя Матвей лез из кожи, чтобы ей угодить, и сам не заметил, как из любовника обратился мальчиком для морального битья.