Дорога на Голгофу, серия «Фемидизм Кандинского»

– Мамочка! – вскричал Матвей.

Женщина сделала еще шаг и заключила молодого человека в объятия с такой силой, что Гордею послышался хруст костей. Женщина меж тем покрывала сыновье лицо поцелуями и восклицала:

– Мотя, Мотенька, Мотюшенька, сыночек, родной мой, любимый мой! Как ты? Все хорошо? Тебя не обижали? Зайчик мой, солнышко мое!

Пару раз она скосила глаза на Кандинского и всякий раз принималась целовать свое дитя с новой силой. Кандинский наблюдал сцену с любопытством исследователя.

Нацеловавшись, женщина ослабила хватку. Она неприязненно посмотрела на Гордея Алессандровича и спросила:

– Кто это, Матвей? Почему ты здесь?

Хлорин, безропотно перенесший всплеск материнской нежности, ответил:

– Это адвокат. Я как бы…

– Ах, адвокат! – сардонически воскликнула женщина. – Адвокат…

– Кандинский Гордей Алессандрович, адвокат, – представился Кандинский.

– Адвокат, – протянула женщина насмешливо и повторила снова на это раз с горькой иронией: – Адвокат… Значит, ты пошел к адвокату.

Она говорила так, словно в помещении не было никого, кроме нее и сына. Хозяин кабинета был для нее чем-то вроде скульптуры, призванной оживить пейзаж.

– Ты пошел к адвокату, – она наконец отпустила Матвея. – Не к матери, а к адвокату.

– Мама, я как бы …

– И что же ты ему рассказал?

– Я как бы ничего…

– Ты хоть понимаешь, как больно ты мне сделал! – неожиданно вскричала женщина, всплеснув руками. – Ты всегда делаешь мне больно! От тебя только боль! Это предательство! Ты предаешь меня! Предаешь! Ты совершенно не ценишь мои жертвы! Я живу ради тебя, дышу только тобой, а ты всегда меня предаешь!

Тут она прищурилась и, не замахиваясь, отпустила сыну звонкую пощечину. Голова Матвея мотнулась из стороны в сторону, лицо перекосилось, в глазах блеснули слезы.

Кандинскому это разом надоело.

– Прекратить! – рявкнул он.

– Что?! – прошипела женщина, выпучив глаза.

– Я сказал, прекратить! – повторил Кандинский. – Здесь не цирк и не кабак! Вы в адвокатском кабинете, сударыня. Никакого рукоприкладства здесь никогда не было, нет и не будет! Извольте прекратить истерику.

Как ни странно, слова и тон, каким они были сказаны, возымели действие, истерика мгновенно утихла. Женщина окатила Гордея презрением, взяла сына за руку и совершенно спокойно сказала:

– Идем отсюда. Этот аферист ни на что не способен, кроме как оскорблять твою мать.

– Мама… – мяукнул Матвей.

– Не мамкай. Я не знаю, что произошло, но мы не останемся здесь ни минуты.

Она обернулась к адвокату и ядовито осведомилась:

– Надеюсь, мы не обременили вас своим присутствием?

– Нисколько, – вежливо ответил Кандинский.

– И вы потратили не слишком много времени и сил?

– Я пришлю вам счет.

– Не сомневаюсь. Помогать людям – не ваше призвание.

Женщина взяла сына за руку, резко развернулась, устремилась к выходу. Сделав шаг, она немедленно наступила в лужу капучино, поскользнулась, налетела ногой на столик, ударилась о столешницу и возопила от боли.

– Осторо… – вскричал Гордей Алессандрович, но было поздно и он безнадежно закончил: – …жнее…

Опомнившись, бросился к холодильнику, извлек стеклянную бутылку с грузинской минералкой, подал ее женщине и скомандовал:

– Приложите к ушибу.

– Благодарю вас, – чуть не плача отозвалась гостья, проигнорировав предложение помощи.

Из глаз ее потекли непрошенные слезы, и, странное дело, в этот момент проступило что-то человеческое, настоящее. Гордей подумал, что она вполне может быть привлекательной, когда не кривляется, не играет роль, написанную собой для себя же.

Но прекрасное мгновение улетело, и гостья вновь обернулась мегерой. Она ухватила сына за рукав куртки и молча, не попрощавшись, потащила к двери.

– Матвей, мой номер у вас есть, звоните в любое время, – успел сказать Кандинский в спину клиенту.

Дверь захлопнулась, ответа не последовало.

Кандинский с тоской посмотрел на осколки разлетевшегося вдребезги бокала и грязновато-бежевую лужицу капучино, перевел взгляд на репродукцию картины «Адвокат направляется в суд», взвесил в руке бутылку, поморщился, сел в кресло, свинтив крышку, единым махом вылил в глотку половину содержимого.

За бортом свежая березовая листва аплодировала весеннему ветру, укрывала от посторонних взглядов сквер, выложенный новой плиткой. В окно влетала какофония погожего дня и глухой ритмичный рокот сабвуферов: видимо, неподалеку припарковался плохо воспитанный меломан. С монитора ноутбука покровительственно взирала Антонина Павловна Жулина.

– Молилась ли ты на ночь, Антонина? Когда ты знаешь за собою грех, не примиренный с милостью небесной, покайся в нем сейчас же, – предложил ей адвокат.

Жулина промолчала. Кандинский представил себе, как студент душит запуганную ректоршу.

«Помысли о своих грехах!»

«Чего бояться, я сама не знаю, раз нет за мной вины. Тебя лишь одного всегда ждала я и любила!» Умирает.

Занавес.

Аплодисменты.

Серия 3

Смена у Мишани началась хорошо.

Прямо скажем, просто отлично началась смена. Потому что одно дело – пилить спозаранку в спальный район, выгребать из дерьма вонючие трупы, осматривать грязные сортиры, рыться в помойных кухнях да беседовать с полоумными старухами, вся заслуга которых только в том и состоит, что жили по соседству со жмуром.

И совсем другое – прибыть в культурное место, коттеджный поселок или, скажем, подмосковную деревню, где в больших домах проживают состоятельные россияне. Там, конечно, тоже не без уродов, но публика все больше чистая, трезвая, доверчивая. В помещениях образцового содержания и высокой культуры быта богатые интерьеры, затейливые мебеля. Опять же, свидетельницы из домохозяек попадаются аппетитные. Опрашиваешь такую, а сам думаешь: посадил бы на стол, ножки твои депилированные задрал бы и…

Когда тебе крепко за сорок, а ты безнадежно застрявший в майорах опер и мечтаешь только о том, чтобы продержаться подольше, чтобы не поперли тебя из органов да не взяли на твое место блатного сосунка, такие фантазии оказывают на организм бодрящее, можно даже сказать, оздоравливающее действие.

Так вот, сегодня Мишане фартануло дважды, хотя вроде ничто не предвещало. Но обо всем по порядку.

В семь пятьдесят две Мишаня прибыл в дежурку.

В восемь ноль одну он переложил эспандер из правой руки в левую и расписался за табельный «макарыч».

В восемь ноль пять убрал эспандер в карман, налил кофе в любимую кружку и, размешивая сахар, приблизился к старшему лейтенанту, корпевшему за рабочим столом над документами.

– Отстрелялся? – спросил Мишаня, протягивая ладонь.

Старлей ответил на рукопожатие и ответил:

– Ага. Сейчас с доками закончу и на молитву.

– Слушай свежий анекдот. – Мишаня придвинул себе стул, вытащил эспандер и стал работать левой кистью. – Короче, откинулся волк с зоны…

Мишаня, не скупясь на обсценные эпитеты и пошлейшие подробности, поведал коллегам анекдот про волка, зайца и льва. К столу подтянулись еще два опера из прошлой смены и помощник дежурного. Все ржали в голос, Мишаня наслаждался успехом.

– …Ну и вот как-то лев встречает зайца. Ну что, говорит, косой, как дела? А заяц ему: херово, левушка, сношают по-старому, а писанины прибавилось.

Взрыв хохота сотряс отремонтированные стены дежурки. Капитан, сидевший за пультом, рявкнул:

– А ну тихо там!

Опера, давясь смехом, разошлись. Мишаня, довольный выступлением, прислушался к разговору дежурного.

– Так. Так. Понял. Ждите группу.

Он положил трубку и принялся старательно заносить информацию в книгу учета. Мишаня размешал сахар, облизал ложку, сунул ее во внутренний карман, вынул эспандер и поинтересовался:

– Чего там?

Дежурный, не прерывая сеанса чистописания, пояснил:

– Серьезное дело. Прыгай в седло, Мишаня.

– Не Мишаня, а товарищ майор полиции, – назидательно сообщил Мишаня.

– Короче, опер. В семь ноль три позвонила какая-то баба. Типа домработница. Говорит, пришла на работу, а хозяйка на полу. Я отправил пэпээсников. Их старшой отзвонился, по ходу там убой. Так что давай, пока не заржавело.

Мишаня с высоты своих ста восьмидесяти сантиметров поглядел на плешь собеседника.

– Грубый ты человек, капитан Арнаутов, – произнес он с грустью. – Невоспитанный человек. Адрес давай.

– Бачурино, сто тридцать седьмой участок. Это знаешь где…

– Знаю, – оборвал Мишаня дежурного. – Пойду двух колдырей возьму понятыми.

Капитан откинулся на спинку кресла, задумчиво пригладил седеющий ежик на макушке.

– Лучше нормальных найди, убой все-таки, – возразил он без особой уверенности.

– Ты в том Бачурине был? – саркастически осведомился Мишаня. – Там заборы выше кремлевских, живого человека днем с огнем не сыщешь. Не бздо, капитан, сгодятся колдыри.

– Ну бери, – не стал спорить дежурный.

– Возьму, – подтвердил Мишаня и огляделся. – А чегой-то я один, как папа римский? Где Гена? Где мой соратник по борьбе с преступностью?

– Будет тебе соратник, – заверил его дежурный. – Иди пока за понятыми.

Мишаня одним глотком допил кофе, кружку определил на тумбочку под стол и отправился в обезьянник. Выбрав двух колдырей относительно приличной наружности, вывел их к машине.

Около служебного УАЗа терся лейтенант старшего школьного возраста. Светлые глаза лейтенанта были устремлены в экран телефона, тонкие пальцы скроллили ленту новостей, пухлые губы тянули вейп. При виде юного соратника Мишаня понял, что Гены не будет, и ощутил острую потребность врезать кому-нибудь по печени или хотя бы отвесить подзатыльник. Поскольку лейтенант неосмотрительно расположился на траектории движения, для начала Мишаня решил отдавить ногу сопляку. Он решительно двинулся вперед и уже занес над беззащитной ножкой лейтенанта ботинок сорок четвертого размера, но соратник в единый миг сделал несколько движений, обломавших Мишанин замысел. Он легко шагнул в сторону, убрал в карман телефон, светло поглядел на Мишаню и приятным баритоном, совершенно не вязавшимся с его субтильной наружностью, произнес:

– Здрасьте, товарищ майор, я сегодня с вами. – Он протянул Мишане открытую ладонь и представился: – Антон Моногаров, очень приятно.

Мишаня с удовольствием принял ладошку лейтенанта. Сначала он сжал ее так, чтобы вундеркинд не вырвался.

– Майор полиции Голубь Михаил Васильевич, – произнес он доброжелательно, с каждым словом сильнее сдавливая руку соратника. – Для тебя просто дядя Миша.

– Ой, руку сломаете, дядя Миша! – вскрикнул Антон. – Ну и силища у вас!

Колдыри заржали.

«Ишь, сука, со всем уважением!» – подумал Мишаня и, ощутив в душе умиротворение, ослабил хватку.

– Не бздо, лейтенант, – сказал он вслух, – знакомство состоялось, поехали.

Он затолкал понятых на заднее сиденье. С ними же определил соратника. Когда машина тронулась, Мишаня спросил:

– На деле был?

Не получив ответа, Мишаня обернулся. Оказалось, соратник уткнулся в телефон.

Колдырь, сидевший рядом с Моногаровым, ткнул лейтенанта в бок и просипел:

– Слышь, начальник. К тебе старший обращается.

Моногаров спрятал телефон в карман и сделал такое, от чего колдырь мгновенно выпустил воздух, согнулся пополам и захрипел, не в силах сделать вдох.

– Печень береги, – посоветовал Моногаров колдырю.

Мишаня одобрительно хохотнул:

– Ты там полегче, чтоб не скопытился раньше времени. Пускай сначала засвидетельствует.

– Жить будет, – заверил его лейтенант.

– Я говорю, в деле раньше бывал? – повторил вопрос Мишаня.

– На практике были выезды. А так нет, первый раз.

– Тогда сиди на жопе ровно, не проявляй инициативы, слушайся старших, – сказал Мишаня назидательно. – И главное, не бздо.

Через полчаса УАЗ миновал черную на белом фоне надпись «Бачурино», и машина поскакала по искусственным неровностям, именуемым в народе лежачими полицейскими. Вскоре с культурного асфальта свернули в проезд, засыпанный каменной крошкой, и наконец уперлись в перекрывающий проезд шлагбаум.

Слева от шлагбаума стояла обшарпанная, но явно обитаемая сторожевая будка. В открытом окошке угадывалось неясное шевеление. Выждав минуту и убедившись, что обитатель будки открывать проезд не намерен, водитель опустил стекло. Шевеление в будке прекратилось, а шлагбаум решительно поплыл кверху.

Миновав пост охраны и повернув налево, УАЗ оказался в тупичке из полудюжины домов. У двухэтажного коттеджа, обнесенного забором из профнастила, пассажиры УАЗа узрели «рено» пэпээсников.

Других машин в окрестностях не наблюдалось.

УАЗ притулился рядом с «логаном».

– Посиди с понятыми, – распорядился Мишаня и вылез из машины.

Солнце с безоблачного неба заливало Москву белым светом, слепило глаза. Прогретый солнцем воздух приятно согревал лицо. Тишина стояла почти кладбищенская, лишь какие-то птахи отчаянным щебетом нарушали патриархальную тишину подмосковной деревни.

Пронзительно пахло соснами, к хвойному духу примешивался едва ощутимый аромат топящейся печи.

Мишаня окинул взором не скрытые деревьями крыши коттеджей, кованые ограды и ворота, украшенные затейливыми орнаментами, сплюнул со злостью, подумал: «Откуда только бабки у них? Суки рваные…»

Из «логана» вылез плотный старлей с наглой физиономией. Мишаня с ним пересекался пару раз на вызовах. Имени старлея Мишаня не знал, а фамилию забыл. Как бишь его… Лошадиная такая фамилия.

Пржевальский, что ли?

Мишаня заглянул к ментам в машину. Разглядел второго пэпээсника и бабу лет пятидесяти: видать, та самая домработница.

Чтобы избежать рукопожатия, Мишаня стал с противоположной стороны и через крышу «логана» осведомился:

– Чего там?

Старлей вынул пачку, не торопясь вытянул сигарету и стал вдумчиво прикуривать. Зажигалка не желала зажигаться, гасла от порывов теплого ветра. Мишаня терпеливо наблюдал за процессом, пока обладатель лошадиной фамилии не совладал с зажигалкой, прикурил, убрал зажигалку в карман, сделал первую затяжку, выпустил дым, лишь тогда заметил Мишаню и лаконически ответил:

– Баба зажмурилась.

– Где?

– В гостиной.

– Как открыли дом?

– У домработницы ключи.

– Ну да… – буркнул Мишаня и сразу вспомнил: Будников. Фамилия пэпээсника Будников. Почти Буденный.

– Ничего не трогали? – спросил Мишаня.

Будников сделал вид, что не услышал вопроса.

Мишаня прошел в открытую калитку. Участок оказался небольшим. С правого торца боролся за жизнь жухлый цветник. На заднем дворе раскинулся нестриженый газон, желтоватые туи росли вдоль забора, а с левого торца Мишаня нашел аккуратный сарай, который в протоколе будет упомянут как хозпостройка для хранения уборочного и садового инвентаря. Мишаня дернул незапертую дверь, заглянул внутрь, ничего особенного не увидел. По стенам – стеллажи с цветочными горшками, две лопаты, газонокосилка, в углу сложена тротуарная плитка. Одним словом, во время обхода ничего интересного Мишаня не обнаружил. Стекла в окнах дома целы, задняя дверь заперта, по первому взгляду следов взлома или проникновения нет.

Ладно, проехали.

Мишаня вернулся к входной двери, надел одноразовые перчатки, на ноги натянул бахилы, приоткрыл дверь. Из дома немедленно потянуло теплой гнилью. Мишаню перекосило. Смрад разложения стоял такой, что воздух стал похож на растаявший протухший студень.

Опер отвернулся от набегавшей тошнотворной волны, набрал в легкие кислорода, распахнул дверь и устремился к закрытым окнам. В мгновение пересек прихожую и гостиную, совмещенную с кухней, не задерживаясь, перешагнул через труп. Достигнув цели, рванул запоры стеклопакетов, распахнул рамы, высунулся наружу по пояс, с облегчением выдохнул.

Легкий весенний сквозняк ворвался в дом, надул парусами тюлевые занавески. Дышать стало легче, но Мишаня темпа не сбавлял. Он вернулся на крыльцо, дверь подпер лежавшим рядом куском тротуарной плитки, чтоб не закрывалась от сквозняка. В прихожей стало светло, и Мишаня сразу увидел то, ради чего стоило опередить следака с экспертами, дышать тухлым воздухом и работать в одиночку без привычного напарника, – клатч сиреневой замши с логотипом в виде стоящих спиной друг к другу букв В.

Опер включил фонарик, осмотрел углы на стыках стен и потолка. Внутренних камер наблюдения нигде не было. Мишаня зашел в гостиную и пригляделся к виновнице торжества.

На теплом кафеле, запрокинув голову, лежала женщина. Длинный шелковый халат скрывал подробности телосложения, но для определения причины смерти тщательный осмотр не требовался. Мишаня зажал нос рукавом, склонился над телом, чуть сдвинул ворот халата и удовлетворенно хмыкнул: через всю шею жертвы пролегла иссиня-черная странгуляционная борозда. Что ж, по крайней мере, тут все ясно, пора приступать к главной части мероприятия.

Опер вернулся в прихожую, овладел клатчем и переместился в хорошо освещенную кухонную зону. Он действовал быстро и точно. Из клатча извлек кошелек, заглянул внутрь. Наличных не было. Тогда Мишаня вынул из тугих отсеков пластиковые карты, разложил их на кухонном рабочем столе, сделал снимок фронтальной стороны. Затем перевернул и снял тыльные стороны. По ходу заметил, что из шести карт банковских только две, но разбираться было некогда. Он рассовал карты по отсекам, кошелек вернул на место. Тут же отправил снимки карточек знакомому хакеру и почистил память телефона.

Помимо кошелька и всякой мелкой дряни в клатче обнаружился бумажник водителя, а в нем – водительское удостоверение. Мишаня переписал данные в блокнот. Прежде чем убрать документы, внимательно разглядел фото и заключил, что ничего была баба. Старовата, конечно, но в целом ничего, вдувабельная.

Покончив с делом, Мишаня спокойно огляделся. В кухне царила стерильная чистота. Ни тебе грязной чашки в раковине, ни крошек на обеденном столе, ни забытой вилки.

– Это кто же, мать родная, у тебя уборку сделал? – пробормотал Мишаня.

Он подошел к мойке, открыл нижний шкафчик. Под раковиной стояло порожнее мусорное ведро, даже пакета в нем не было. Мишаня хмыкнул: убийца удавил жертву, потом хладнокровно собрал и унес все, что могло дать зацепку следствию.

Ну ничего, не такие дела разматывали. Мишаня отсалютовал трупу и торжественно произнес:

– Не ссы, мать. Я за тебя кому-нибудь отомщу.

Он вернул клатч на консоль, вышел на крыльцо, стянул перчатки и бахилы.

Пэпээсники курили, с ними дымил вейпом юный соратник. Он что-то втирал ментам, те снисходительно слушали. При появлении Мишани соратник прекратил дозволенные речи и почтительно обратился к старшему по званию:

– Что там, товарищ майор?

– Удавили болезную, – ответил товарищ майор. – Давай по соседям: кто что слышал, видел, знает. Кого видели, кто приезжал. У кого есть наружные камеры, изымай записи. Землю носом рой, понял?

– Понял, – кивнул Моногаров. – Вон камера на заборе, с него начну.

Тут неприятный голос подала домработница, сидевшая в машине:

– Мне тута долго париться? Когда меня отпустите? Мне в туалет надо.

Букву «г» баба произносила с южнорусским прононсом, а манера речи вызывала в памяти яркий образ шумный базарной хабалки, торгующей мясом на центральном рынке разудалой кубанской станицы. Блюстители закона оставили вопросы без ответов. Баба, как ни странно, возмущаться не стала, очевидно, имела некоторый опыт общения с органами и понимала бессмысленность протестов.

Мишаня тем временем обратился к Будникову:

– Ты почему окна не открыл?

– Чтоб тебе жизнь медом не казалась.

– Ясно, – не обиделся Мишаня. – А в сарай заглядывал?

Тот пожал плечами:

– Нахера…

– Пойдем, покажу кое-что, умник.

Мент поморщился, но возражать не стал. Мишаня вырвал из блокнота листок:

– А ты пробей пока… – велел он второму пэпээснику и передал ему данные жертвы.

Тот молча полез в машину.

– Пойдем, – скомандовал Мишаня и быстро зашагал к сараю.

Старлей вразвалочку двинулся за ним. У порога опер пропустил мента вперед и сказал:

– Вот, полюбуйся.

Пэпээсник остановился, заглянул в сарай.

– Чего? – спросил он удивленно.

Мишаня убрал эспандер в карман, корпусом впихнул Будникова внутрь, одновременно левой рукой провел захват шеи и приподнял мента над землей. Правой рукой он перехватил кисть старлея, шарившую по кобуре с табельным, и выкрутил ее так, что будь хватка чуть слабее, мент взвыл бы от боли. Но Мишаня сдавил менту горло, и бедолага сподобился лишь на яростный хрип. Он пока еще не сдавался, дергался в тщетных попытках лягнуть Мишаню в пах или ударить по ноге, но разница в росте и весе была драматически велика, и все усилия Будникова пропали вотще. Мишаня постепенно усиливал удушение, противник дергался все слабее, и наконец стал хлопать свободной рукой по бедру, прося пощады.

Мишаня аккуратно поставил мента на пол, чуть ослабил хватку и прошептал в ухо:

– Тихо, сука. Покалечу.

Будников согласно кивнул.

Мишаня отпустил шею мента, но заломил кисть, вздернул руку повыше. Пэпээсник жалобно вякнул и рухнул на колени.

– Сколько было в кошельке? – тихо поинтересовался Мишаня.

– В каком кошельке? – прохрипел Будников.

Мишаня подкрутил кисть противника, тот сдавленно заскулил.

Мишаня ослабил натиск.

– Дурака не включай, мудель, – ласково посоветовал Мишаня. – В прихожей – сумочка, в сумочке – кошелек. Повторяю вопрос:

сколько там было?

– Тридцатка.

– Где?

– В кармане.

Опер похлопал мента по мундиру, просунул руку под китель, из внутреннего кармана извлек тонкую стопку банкнот, сложенных вдвое. Орудовать одной левой было несподручно, но Мишаня ловко развернул бумажки веером. Шесть купюр по пять, четыре по тысяче и три сотни.

– Дебил, – констатировал Мишаня. – Какого хера ты все забрал? Хоть бы мелочь оставил.

Мент сосредоточенно дышал носом. Удерживая Будникова в позе зю, опер сунул деньги в карман, потом на ощупь вытащил две бумажки и бросил их Будникову под нос.

– Поделишься с напарником, – пояснил он свой жест и назидательно добавил: – Никогда не жадничай, делись с ближним, и воздастся тебе по делам твоим.

С этими словами Мишаня отпустил мента, сделал два шага назад и вышел из сарая. Он сощурился от яркого солнца, воздух показался ему слаще, а небо чище. Воля ваша, но иногда в жизни случается не только дерьмо. Со снисхождением победителя опер наблюдал, как Будников грузно поднимается, разминает помятую кисть, отряхивает колени, оправляет китель.

– Головной убор не забудьте, товарищ лейтенант, – доброжелательно напомнил Мишаня. – Как отдавать честь старшему по званию без головного убора, правда?

Будников поднял фуражку, сбил с нее пыль.

– Не забуду, – произнес он медленно. – Падла буду, не забуду.

– Главное, не бздо! – радостно произнес Мишаня.

Он вынул эспандер и, работая правой кистью, радостным шагом триумфатора двинул в сторону калитки.

Выйдя за ворота, он сразу увидел черный «Форд Фокус» с номерами Следственного комитета.

Серия 4

«Этот майский день начался, как сотни таких же дней, и не предвещал ничего необычного».

Нет, не так…

«Следователь по особо важным делам Андрей Конуров как раз допивал свой утренний кофе, когда его телефон разразился тревожной трелью».

Черт, тоже как-то…

«Картина преступления отчетливо нарисовалась в воображении следователя. С беспредельной ясностью он отчетливо увидел, как убийца сомкнул пальцы на горле беспомощной жертвы».

Да, вот так уже лучше.

Телефон квакнул, известив о новом сообщении. Андрей Вячеславович оставил литературные изыскания, прочитал послание, допил кофе и направился в прихожую.

Из спальни вышла жена, на руках вынесла спеленатую дочь. Привалилась к стене, злыми сонными глазами смотрела, как Конуров сует в туфли рожок для обуви. Андрей Вячеславович сразу заторопился.

– Когда вернешься? – поинтересовалась жена.

– Вечером, – пробурчал Андрей Вячеславович.

– Во сколько? – не отставала супруга.

– Постараюсь не задерживаться.

Конуров, не глядя в глаза благоверной, подхватил портфель и выскользнул за дверь.

У подъезда стоял служебный «Форд Фокус». Андрей Вячеславович занял переднее пассажирское сиденье. За его спиной серым пятном расплывался эксперт-криминалист, а за водителем пламенела рыжая шевелюра судмедэксперта. При виде рыжей настроение у Конурова моментально испортилось.

Звали судмедэксперта Ольгой Коноваловой, но в профессиональной среде за глаза ее называли не иначе как Хельгой. Славилась Коновалова тем, что вечно меняла внешность с помощью париков самых немыслимых цветов и оттенков, и каждый цвет что-то означал. Что именно – бог весть. Следаки даже пари заключали, однако до истины никто не докопался. Догадки оставались догадками, а спрашивать прямо элементарно боялись, потому что острая на язык Хельга могла так припечатать – не отмоешься. Прозвище от Коноваловой прижигало, как пастушье клеймо, и оставалось с носителем на веки вечные. Лет пять назад они оказались вместе на какой-то пьянке, и кто-то кричал Конурову: «Андрюша, на кого ты, скотина такая, похож, на маму или на папу?» Коновалова за каким-то хером возьми, да и ляпни: «На крысу». И все, шабаш: в глаза – Андрей Вячеславович, а за спиной – Крыса. А за что, спрашивается? Он ведь и не похож совсем: нос прямой, глаза серые, подбородок с ямочкой. Привлекательный и даже красивый мужик, а прозвище обидное.