Первые искры

Это прямое, неоспоримое доказательство пользы огня, которое они все увидели своими глазами, навсегда изменило их отношение к этой стихии. Огонь из абстрактной, пугающей силы или просто источника случайного тепла превратился в их глазах в спасителя, в нечто жизненно важное, в сердце их маленькой общины. И это событие навсегда связало их судьбу с огнем, а судьбу огня – с Зором, тем, кто его "принес" и "оживил" в самый отчаянный момент. Незримая "Нить Судьбы" сделала еще один важный, судьбоносный виток.

Глава 27: Угасший Огонь

Первая ночь, проведенная у живого, теплого огня, оставила после себя ощущение чуда и почти забытого покоя. Малыш, спасенный от ледяных объятий болезни, спал на руках у Лии гораздо спокойнее, его дыхание было ровным, а кожа, хоть и оставалась горячей, больше не билась в лихорадочном ознобе. Убаюканная этим непривычным теплом и чувством безопасности, вся группа, измотанная предыдущими тревожными днями и ночами, постепенно погрузилась в глубокий, безмятежный сон.

Даже те, кто взял на себя негласную обязанность поддерживать пламя – Зор, Лиа и старый Курр, – не смогли противостоять всепоглощающей усталости. Их веки отяжелели, а бдительность, так остро напряженная в первые часы у костра, постепенно притупилась. Казалось, что огонь, такой сильный и живой, будет гореть сам по себе, или что кто-то другой, более выносливый, проснется и подбросит в него новую порцию дров. Расслабленность, порожденная облегчением и ложным чувством стабильности, окутала расщелину.

А огонь, лишенный притока нового топлива, начал медленно, почти незаметно, угасать, словно жизнь тихо утекала сквозь пальцы спящих стражей. Яркие, пляшущие языки пламени, еще недавно так весело освещавшие каменные своды, постепенно сменились тусклым, багровым свечением тлеющих углей. Веселый треск горящих дров прекратился, уступив место тишине, нарушаемой лишь мерным дыханием спящих. Тепло, такое живительное и приятное, начало медленно уходить, растворяясь в ночной прохладе. Серый, почти невесомый пепел стал покрывать угасающий очаг, словно саван. И никто, погруженный в глубокий сон, этого не замечал.

Под утро, когда ночной холод достиг своего пика, став особенно пронизывающим, Лиа беспокойно зашевелилась во сне. Ей показалось, что Малыш снова начал ворочаться и тихо постанывать. Она инстинктивно прижала его к себе крепче, пытаясь согреть, и открыла глаза.

Вместо привычного уже красноватого отсвета огня и мягкого тепла ее встретили холод, густой, непроглядный мрак и едва уловимый, но такой тревожный запах остывшего пепла. Холод был не просто отсутствием тепла; он был агрессивным, впивающимся в кожу тысячами ледяных игл. Сырость, которую сдерживал огонь, снова вернулась, и воздух стал тяжелым и влажным. Она резко села, ее сердце пропустило удар. Костер… костер потух. Полностью. На месте, где еще несколько часов назад плясало живое пламя, теперь чернели лишь остывшие головни, присыпанные серым пеплом.

Мгновенный шок, недоумение, переходящее в леденящий, панический ужас, охватили ее. Она издала пронзительный, отчаянный крик, который эхом пронесся по спящей расщелине, мгновенно разбудив остальных.

Члены группы вскакивали один за другим, не понимая, что случилось. Но вид потухшего очага, этого черного, безжизненного пятна там, где еще недавно горел их спаситель, поверг всех в такую же панику. Радость и облегчение предыдущего дня, чувство защищенности и надежды – все это рухнуло в одно мгновение, сменившись ледяным отчаянием. Холод, казалось, тут же стал еще более невыносимым, он снова начал пробирать до костей, напоминая о беззащитности, от которой они только-только начали отвыкать.

Лиа в ужасе прижимала к себе Малыша, ее губы дрожали. Она чувствовала, как его тельце снова становится прохладнее, как он начинает беспокойно ежиться. Неужели все начнется сначала? Неужели их спасение было таким коротким, таким хрупким?

Паника перерастала в отчаяние. Слышались испуганные, вопрошающие крики, рычание, полное растерянности и злости. Кто виноват? Кто проспал? Кто не уследил? Эти невысказанные, но повисшие в воздухе упреки были направлены на тех, кто последним бодрствовал у огня, но в большей степени – на самих себя, на свою неосторожность, на свою преждевременную расслабленность. Огонь не был вечным. Он требовал постоянной, неусыпной заботы. И они, опьяненные его первым даром, забыли об этом. Потеря огня была не просто неприятностью – это была катастрофа.

И их худшие опасения начали сбываться. На фоне вернувшегося холода и сырости Малыш снова начал проявлять признаки недомогания. Он закапризничал, его дыхание снова стало чуть более затрудненным, а его маленькое тельце начало подрагивать от легкого, но такого знакомого и пугающего озноба. Это не было еще тем критическим состоянием, в котором он находился до появления огня, но это было явное, пугающее ухудшение.

Ужас исказил лицо Лии. Она снова начала тихо плакать, ее надежда, такая яркая еще несколько часов назад, рухнула, погребенная под слоем холодного пепла.

Группа была в полной растерянности. Некоторые инстинктивно бросились к потухшему очагу, пытаясь сделать то, что вчера так легко, казалось, получалось у Зора – они дули на остывшие угли, терли друг о друга холодные палочки, били камнем о камень в тщетной попытке вызвать хоть искру. Но все было бесполезно. Огонь ушел, оставив после себя лишь разочарование и страх.

Зор стоял как громом пораженный, глядя на это черное пятно на месте их недавней радости. Он видел панику на лицах соплеменников, слышал отчаянный плач Лии, чувствовал, как холод снова сковывает его собственное тело. Но сильнее всего он ощущал острое, жгучее чувство вины и глубочайшего разочарования в себе. Он, тот, кто "принес" огонь, кто первым ощутил его силу, не смог его уберечь.

Именно в этот момент, посреди всеобщего отчаяния и собственного бессилия, в его сознании с неотвратимой ясностью родилась новая мысль. Найти или случайно "возродить" огонь – это была лишь удача, счастливый случай, половина дела. Настоящее искусство, настоящая сила, настоящая ценность заключались не в этом. Они заключались в умении его сохранить, в умении не дать ему угаснуть. И, что еще важнее, в умении разжечь его снова, когда он все-таки погаснет, – не полагаясь на случай, а зная, как это сделать. Эта мысль, сложная и пугающая, стала его новой навязчивой идеей, его следующим, самым главным вызовом. Огонь должен был вернуться. И на этот раз – навсегда.

Глава 28: Безуспешные Попытки

Утро после катастрофы с потухшим огнем было наполнено холодом, отчаянием и тихим, почти невыносимым плачем Лии. Малыш снова чувствовал себя хуже, его слабое тельце вздрагивало от вернувшегося озноба, а дыхание стало прерывистым и тяжелым. Группа была погружена в уныние, смешанное с паникой. Радость и чувство безопасности, которые они испытали всего лишь прошлой ночью, казались теперь далеким, нереальным сном.

Зор смотрел на это черное, безжизненное пятно на месте их недавнего очага, и его сердце сжималось от острого чувства вины и бессилия. Он, тот, кто "принес" и "оживил" огонь, не смог его уберечь. Страдания Малыша, слезы Лии, растерянность и страх на лицах соплеменников – все это тяжелым грузом давило на него. Он вспоминал, как легко, казалось, вспыхнуло пламя от той случайной искорки, упавшей на сухую траву. И в его сознании, на фоне всеобщего отчаяния, начала зарождаться новая, почти навязчивая мысль: он должен научиться делать это сам, намеренно, не полагаясь на случай. Он должен вернуть огонь.

Движимый этой отчаянной решимостью, Зор отошел от основной группы к месту, где еще вчера так весело потрескивал костер. Сейчас здесь было лишь серое крошево пепла и несколько обугленных головешек. Он огляделся, его взгляд лихорадочно искал хоть какую-то зацепку, хоть какой-то намек на то, как можно вернуть это живое, теплое чудо.

В его памяти всплыл образ далекой грозы, когда он видел, как ослепительная молния ударила в высокое, сухое дерево на краю саванны, и оно вспыхнуло, как гигантский факел. Может быть, если потереть дерево о дерево? Он подобрал две сухие, но достаточно крепкие на вид палочки. Опустившись на колени, он зажал одну палочку между ступнями, а другую, взяв обеими руками, начал быстро и с силой тереть о первую, водя ей по всей длине скоблящим движением. Он не понимал, что тепло нужно не рассеивать, а копить в одной точке, сверля. Он тер долго, до боли в стертых ладонях, до ломоты в плечах, до полного изнеможения. Но палочки лишь немного нагревались, покрываясь тонкой древесной пылью. Зор с досадой отбросил их. Может, они были слишком толстыми, и трение не концентрировалось в одной точке? Или недостаточно сухими, хоть и казались такими на ощупь? Он видел, как огонь от молнии пожирал именно сухие, мертвые деревья.  Ни дымка, ни тем более искр, способных зажечь припасенный им пучок сухого мха, не появлялось. Надежда, с которой он приступил к этому занятию, сменилась недоумением, а затем и первым горьким разочарованием.

Тогда Зор вспомнил другое. Он вспомнил, как его "острый камень", тот самый, что так хорошо резал шкуры и мясо, иногда высекал крошечные, быстро гаснущие искорки, когда он с силой ударял им о другой камень, пытаясь отколоть от него еще один острый осколок. Искры! Вот что нужно!

Он быстро нашел свои самые твердые, темные камни с острыми, блестящими сколами – те самые, которые он использовал для изготовления своих лучших рубил и скребков, и которые иногда, при особенно сильном ударе, давали короткие, яркие вспышки. Он вспомнил эти вспышки. Рядом, на плоском камне, он разложил небольшой пучок самой сухой, почти невесомой травы, похожей на птичье гнездо, и немного очень рыхлого, бархатистого мха, который он содрал с затененной стороны скалы – он инстинктивно чувствовал, что эти материалы должны быть "легкими на подъем" для огня. Затем, затаив дыхание, он начал с силой бить одним камнем о другой, выбирая самые острые грани.

Искры действительно появились! Ярче и чаще, чем он помнил от случайных ударов при изготовлении орудий. Кратковременный всплеск надежды озарил лицо Зора. Он начал бить камнями еще яростнее… Он даже заметил, что от одного из камней, с желтоватыми прожилками (пирит, хотя он этого не знал), искры были особенно горячими и летели дальше. Он начал пробовать другие камни из своей небольшой «мастерской» – более светлые, более мягкие, гладкие речные голыши. Но от них искр было меньше, или не было вовсе. Но искры, хоть и появлялись, были слишком слабыми, слишком мимолетными. Они падали на сухую траву и мох, иногда даже оставляя на них крошечные, едва заметные темные точки, но никак не хотели превращаться в пламя. Он видел, как искра падает на мох, и на мгновение ему казалось, что вот-вот… но мох лишь чернел в одной точке, не желая вспыхивать. Он не знал, что нужен материал, растертый почти в муку, способный уловить и удержать самый крошечный проблеск жара. Фрустрация Зора нарастала с каждой бесплодной попыткой.

Он продолжал свои изнуряющие, отчаянные усилия в течение нескольких часов, пока солнце не поднялось высоко над саванной. Он пробовал разные камни, меняя силу и угол удара. Он снова возвращался к палочкам, пытаясь тереть их по-другому, быстрее, сильнее. Его руки были покрыты свежими ссадинами и кровоточащими царапинами, ладони горели от мозолей, все его тело ломило от усталости. Рядом с ним на земле скопилась целая кучка бесполезных, чуть обугленных (от сильного трения, но не от огня) палочек и раскрошенных, истерзанных камней.

Поначалу за спиной Зора слышалось оживленное ворчание – его первые попытки, особенно когда от удара камней посыпались первые, пусть и слабые искры, пробудили в соплеменниках робкий интерес, тень угасшей было надежды. Лиа на мгновение перестала плакать, ее глаза с мольбой устремились на Зора. Некоторые из молодых самцов, охваченные внезапным энтузиазмом, даже придвинулись ближе, их глаза жадно следили за каждым его движением, готовые, казалось, тут же броситься повторять, если у Зора получится.

Но час шел за часом. Искры летели, но трут оставался холоден, лишь покрываясь черными точками от мимолетного жара. Упорство Зора вызывало сначала уважение, потом недоумение. Постепенно возбужденное перешептывание за его спиной стихло. Те, кто стоял ближе, начали отходить один за другим, их лица снова вытягивались, приобретая выражение глубокой безнадежности. Всплеск надежды оказался таким же мимолетным и бесполезным, как и те беспощадно гаснущие искры. К тому времени, как солнце поднялось высоко, отбрасывая короткие, резкие тени, вокруг Зора образовалось пустое пространство. Группа вновь погрузилась в тяжелую, гнетущую апатию, лишь усугубленную этим новым, таким наглядным разочарованием. Их последняя надежда, Зор, не смог. Тихий плач Лии, казалось, стал еще горше и безысходнее. И этот молчаливый укор, эта стена отчаяния за его спиной давили на Зора сильнее физической усталости, делая его собственное разочарование почти невыносимым.

Наконец, Зор, полностью измученный и опустошенный, прекратил свои попытки. Он уронил камни на землю и без сил опустился у потухшего очага, глядя на свои израненные, дрожащие руки. Он потерпел неудачу. Он не смог вернуть огонь.

Все его знания, все его наблюдения, все его силы – все оказалось бесполезным. Он перепробовал все, что мог придумать, подражая силам природы, которые так легко рождали пламя. Но его руки были не молнией, его камни – не небесным огнем. Холодный, мокрый пепел на месте костра был молчаливым свидетелем его бессилия. Взгляд его упал на Лию, свернувшуюся калачиком вокруг Малыша, чей тихий, страдальческий стон снова стал слышен в наступившей тишине. Отчаяние, густое и черное, как сажа от потухшего огня, начало заливать его душу. Казалось, выхода нет. Он исчерпал все возможности. Он подвел их всех.

Он еще не знал, как это делается. Он понимал теперь, что разжечь огонь – это не так просто, как ему показалось вчера. Это не случайность, которую легко повторить. Это требует какого-то особого знания, какого-то секрета, который ему пока неведом. Простого подражания увиденному было явно недостаточно.

Именно в этот момент глубочайшей фрустрации, когда он уже был готов сдаться, признать свое поражение перед этой непостижимой тайной, в его сознании, словно далекий, почти забытый отголосок, начала пробиваться другая мысль… Это не было логическим выводом или внезапным озарением. Скорее, в глубине его отчаявшегося разума, там, где хранились самые яркие, самые важные для выживания образы, всплыла картина – картина того далекого пожарища, теплой земли и тех первых, спасших Малыша угольков. Это была его "Нить Судьбы" – та самая обостренная наблюдательность, та цепкая память на детали, которые другие упускали или быстро забывали. Именно эта нить, эта особенность его восприятия, не дала ему окончательно погрузиться в пучину отчаяния.

Но сквозь усталость и боль пробивалась уже не упрямая решимость, а последняя, отчаянная соломинка – мысль о том, что где-то огонь еще мог существовать в своей первозданной, дикой форме. "Нить Судьбы", казалось, почти оборвавшаяся, снова натянулась, потянув его дальше, по трудному, неизведанному пути.