Первые искры

Никто, включая Лию, даже не заметил этой мелкой потери в общей суете. Но через некоторое время по расщелине поплыл новый запах. Не резкий и дымный, а мягкий, сладковатый, печеный. Зор, ведомый любопытством, подошел и палкой выкатил корень из пепла. Он был горячим, а одна его сторона почернела. Он отломил кусочек и отправил его в рот.

И замер. Вкус был… невероятным.

Совершенно не похожим на пресный, землистый вкус сырого корня. Этот был мягким, почти тающим во рту. Сладость стала яркой, насыщенной. Зор почувствовал, как тепло от него быстро распространяется по телу, принося с собой не только сытость, но и удивительную легкость.

Это было иное, куда более важное открытие, чем просто новый вкус мяса. Их обычная, пресная пища могла стать другой! Он протянул остаток корня Лие. Она с опаской взяла его, попробовала. Ее глаза широко раскрылись, а обычно напряженное тело на мгновение расслабилось. Из ее горла вырвался тихий, удивленный, почти довольный звук. Затем Зор, воодушевленный, подошел к Курру. Старик взял горячий кусочек, поднес его к своему морщинистому лицу, глубоко вдохнул сладковатый, дымный аромат. На миг в глубине его выцветших глаз мелькнула тень чего-то древнего, почти забытого. Воспоминание не мысли, а запаха – далекое эхо, возможно, из его собственного детства, когда подобный аромат после удара молнии означал тепло и сытость. Но это воспоминание было слишком тусклым, погребенным под бесчисленными сезонами голода и потерь от неведомой пищи. Осторожность, горький урок долгой жизни, победила.

Он медленно покачал головой и оттолкнул кусочек, но не с отвращением, а с глубокой, усталой неохотой. Он посмотрел на Зора, и в его взгляде не было осуждения. Было что-то другое – тень зависти к его бесстрашной молодости и тяжелое, почти болезненное сожаление о том, что он сам уже слишком стар и слишком много видел смертей, чтобы рискнуть поверить в чудо. Новое всегда было опасно. Одна из старых самок, Уна, видя это, предостерегающе заворчала и оттащила от Зора своего любопытного детеныша.

Торк, наблюдавший за всем этим с нарастающим раздражением, медленно поднялся. Его тело напряглось, плечи расправились, делая его еще больше. Он не рычал громко, но из его груди доносилось низкое, вибрирующее урчание, от которого замирало все живое. Он смотрел не на корень, а прямо на Зора, и его взгляд был тяжелым и полным угрозы. Он видел в этом не просто новую еду, а опасную игру, мягкую пищу слабаков, лишенную крови и силы, которую дает настоящая охота.

Когда он подошел ближе, сладковатый, печеный аромат ударил ему в ноздри. На мгновение его ярость дрогнула. В его маленьких глазках мелькнул проблеск животного любопытства, ноздри жадно втянули воздух, а мускулы на лице слегка расслабились. Но тут же его взгляд упал на Зора, на то, как Кай и другие молодые смотрят на него с новым, благоговейным интересом, и инстинкт доминирования, страх перед непонятным новым, которое подрывало его авторитет, сокрушительной волной захлестнул мимолетную слабость.

Все черты его лица снова застыли в маске непримиримой жесткости. С низким гортанным рычанием он выбил из рук Зора оставшийся кусок печеного корня. А когда тот упал в пыль, Торк, глядя прямо в глаза Зору, медленно и с силой раздавил его своей мозолистой пяткой, втирая в землю. Его взгляд был недвусмысленным предупреждением: эта опасная ересь должна прекратиться.

Большинство отшатнулись от ярости Торка. Они замерли, переводя испуганные взгляды с могучей спины Торка на униженного Зора. В их глазах боролись два страха: страх перед доминантным самцом и страх упустить что-то новое и, возможно, хорошее.

Кай, подросток, который с любопытством наблюдал за всем, сделал то, на что не решился бы никто другой. Когда Торк отвернулся, Кай быстро шагнул вперед, опустился на колени и подобрал из пыли самый крупный, не полностью растоптанный осколок корня. Он не съел его сразу. Он посмотрел на могучую спину Торка, а затем на Зора. И, сделав свой выбор, бросив на Торка быстрый, испуганный, но вызывающий взгляд, сунул его в рот.

Его довольное, почти демонстративное урчание, раздавшееся в наступившей тишине, было громче любого слова. Только после этого, видя, что Кай остался невредим, а Торк больше не обращает на них внимания, еще одна молодая самка робко подобрала крошечный кусочек. Процесс принятия нового начался – медленно, украдкой, наперекор страху.

В группе началось небывалое оживление. Видя, что Лиа и Кай едят с удовольствием, и ничего плохого с ними не происходит, даже Уна, поколебавшись, позволила своему детенышу попробовать крошечный кусочек. Другие тоже начали с любопытством тыкать оставшиеся коренья в еще теплый пепел. Их первые попытки были неуклюжими, но сам факт этого целенаправленного эксперимента был огромен. Они еще не умели управлять огнем. Но они уже начали ощущать его преобразующую, дарующую силу.

Глава 19: Нехороший Жар

Прошло несколько дней с той страшной грозовой ночи. Лиа не могла забыть, как сильно дрожал Малыш, промокший и окоченевший, несмотря на все ее попытки укрыть его. Это воспоминание ледяной занозой сидело в ее сердце. Радость от открытия вкуса печеных кореньев все еще жила в сердцах группы, внося небывалое оживление в их рутину.

Но хрупкое это благополучие было недолгим. Однажды вечером она заметила, что Малыш, обычно такой резвый и требовательный, стал необычно вял. Когда она прижала его к себе на ночь, его маленькое тельце излучало странный, сухой и неестественный жар – он не согревал, а тревожил. А затем она услышала тихий, сухой, отрывистый кашель, которого раньше не было.

Тень болезни, рожденная из холода и сырости, подкралась к их маленькому очагу надежды, угрожая затмить его своим холодным дыханием.

Ночь была беспокойной. Малыш часто просыпался, плакал тонким, жалобным голоском. А утро не принесло облегчения. Жар не отпускал Малыша, а приступы озноба участились, выматывая его ослабевшее тело до предела. К нему добавилось нечто новое и страшное. Дыхание ребенка стало шумным, прерывистым, с тихими, влажными, булькающими звуками, которые, казалось, шли из самой глубины его маленькой груди. Он почти не реагировал на ее прикосновения, его глазки, обычно такие живые и любопытные, были полуприкрыты, затянуты мутной пленкой, и лишь изредка он издавал тихий, страдальческий стон.

В какой-то момент она больше не смогла сидеть на месте. Древний, животный инстинкт, темный и могучий, вырвался наружу, заставив ее вскочить на ноги. Оставив Малыша на мгновение под присмотром старой Уны, Лиа выскользнула из расщелины. Ее движения были лихорадочными, похожими на метания подраненого зверька. Она бросалась на все подряд, срывала пучки травы, мяла их в пальцах, жадно и отчаянно вдыхая их запах, пытаясь уловить в них хоть тень знакомого аромата из далекого прошлого. Она вернулась с пустыми руками, ее сердце сжималось от бессилия и страха.

Другие самки, видя состояние Малыша и отчаяние Лии, сгрудились вокруг, но их реакции были разными. Одна, постарше, что-то бормоча, легонько дула на горячий лоб Малыша, повторяя древний, бесполезный ритуал. Другая же, мать здорового детеныша, держалась чуть поодаль, ее лицо было маской страха, и она инстинктивно прикрывала своего ребенка от дыхания больного.

Подошел Курр, тяжело опираясь на свою палку. Он молча, долгим, изучающим взглядом посмотрел на Малыша, осторожно коснулся его лба своей загрубевшей ладонью. Затем медленно покачал головой, издавая тихий, сочувствующий, но безнадежный гортанный звук. Ему были знакомы эти признаки – жар, который не греет, а сжигает, и слабость, ведущая в никуда. Он видел их слишком много раз, и ни один детеныш, охваченный таким недугом, не выжил.

Зор, как и остальные, был свидетелем этой тихой трагедии. Он видел страдания Малыша, искаженное мукой лицо Лии, беспомощность старейшины. Что толку в сытной пище или остром орудии, если они не могут спасти жизнь? Он смотрел на маленькое, горящее тельце, и в его сознании, словно болезненная заноза, откладывалась эта картина – картина абсолютного бессилия.

К ночи стало еще хуже. Внутренний огонь болезни начал уступать место внешнему холоду смерти. Конечности Малыша стали ледяными на ощупь, а вокруг приоткрытого рта легла заметная синяя тень. Его плач стих, сменившись редкими, едва слышными всхлипами. Он угасал.

Зор, как и остальные, был свидетелем этой тихой трагедии. Он видел страдания Малыша, искаженное мукой лицо Лии, беспомощность старейшины. Что толку в сытной пище или остром орудии, если они не могут спасти жизнь? Он смотрел на маленькое, холодеющее тело, и в его сознании, словно болезненная заноза, встал образ живых, красных, дышащих теплом углей. Образ противоядия. Образ надежды.

Глава 20: Наблюдение за Тлеющей Веткой

Вторая ночь болезни была адом в тишине. Сухой жар все еще сжигал тело Малыша изнутри, но теперь оно стало холодным на ощупь. Его ручки и ножки были ледяными, а вокруг приоткрытого рта легла заметная синяя тень. Булькающие звуки в груди стали тише, но не потому, что ему стало лучше, а потому, что у него почти не осталось сил дышать.

Этот парадокс – внутренний огонь и внешний лед – глубоко поразил Зора. Он видел, как Лиа в отчаянии пытается прижать холодные ручки Малыша к своей груди, пытаясь согреть их своим дыханием. Он слышал тихий, влажный хрип, который вырывался из маленькой груди при каждом вздохе. Этот звук, звук угасающей жизни, стал для него последней каплей. Образ живых, теплых, красных углей встал перед его глазами с непреодолимой силой. Нетерпение, острое и жгучее, поднялось в нем. Он не мог больше ждать. Его тело уже рванулось вперед, прежде чем ум успел оформить решение.

С первыми робкими лучами серого рассвета, когда большинство членов группы еще дремали, погруженные в апатию и усталость от бессонной ночи, Зор принял решение. Он должен попытаться. Он должен принести огонь. Или хотя бы то, что от него осталось.

Он осторожно поднялся, затаив дыхание. Его босые ступни мягко опустились на холодный камень. Курр сидел, прислонившись к стене, его дыхание было тяжелым и прерывистым; казалось, он тоже не спал, а лишь забылся в тревожной дреме. Лиа, измученная до предела, наконец, задремала, ее голова склонилась на грудь, но даже во сне ее руки инстинктивно прижимали к себе Малыша. Торк и другие самцы еще не проявляли признаков активности, их мощные тела были расслаблены во сне. Это был его шанс. Тихо, как тень, он выскользнул из расщелины, его сердце колотилось от смеси страха и отчаянной, почти безумной надежды. Его цель – далекое, уже почти потухшее пожарище.

Путь через выжженную саванну был опасен. Его сердце колотилось в груди, каждый треск ветки под ногой отдавался оглушительным эхом в ушах. Ноздри жадно ловили запахи – не только гари, но и возможной опасности, затаившейся в тенях. Он крался, прижимаясь к земле, его темная шерсть сливалась с пеплом, делая его невидимой тенью.

Он шел, ведомый лишь памятью о тепле, его обостренные чувства искали не дым, а его следы. Сначала он пошел на едва видимый парок, поднимавшийся от сырой, пропитанной дождем почвы. Но это был ложный след – земля была лишь чуть теплой, а под тонким слоем пепла лежала влажная труха.

Отчаяние холодком сжало его сердце. Он уже был готов сдаться, когда заметил в стороне другой, более верный знак: густой рой мошкары, вьющийся над одним местом. Насекомых влекло тепло. Следуя за ними он наткнулся на массивный, обугленный ствол того, что когда-то было гигантским, смолистым деревом. Внешне оно было таким же черным и безжизненным, как и все вокруг. Но именно над ним вился тот самый рой мошкары. Он копнул палкой глубже под толстый, плотный слой белого пепла, скопившийся у основания ствола. Этот слой, защищенный от дождя самим стволом, действовал как идеальный термос, сохранив жар внутри. И вдруг его рука ощутила слабое, едва уловимое тепло. Дрожа от волнения, он начал осторожно разгребать пепел руками. И вот оно! Несколько темно-красных, чуть подрагивающих угольков, спрятанных глубоко в плотной, медленно тлеющей сердцевине дерева, словно маленькие, тайные огоньки жизни. Они едва тлели, их свет был тусклым и неверным, но они были живы!

Огромное облегчение хлынуло на него, смешанное с почти суеверным трепетом. Но как сохранить это хрупкое сокровище? Он огляделся. Неподалеку, у ручья, которого не коснулся огонь, зеленели кусты с крупными, плотными листьями, а на земле лежала сухая, отслоившаяся от дерева кора. Он почувствовал инстинктивно, что сырая земля заберет тепло.

Он положил кусок сухой коры на землю, создав "гнездо". С величайшей осторожностью, используя две тонкие веточки как щипцы, он переложил самые горячие угольки на один широкий лист. Затем накрыл их другим, создавая некое подобие замкнутого пространства. Он инстинктивно понимал, что углям нужен воздух, чтобы не задохнуться, но не слишком много, чтобы их не остудил ветер и чтобы они не истлели слишком быстро.

Он нес свою драгоценную ношу, плотно завернув угли, боясь, что они остынут или рассыплются. Но, пройдя немного, он заметил, что слабое красноватое свечение, которое он видел сквозь щели в листьях, начало угасать. В панике он чуть приоткрыл свой "контейнер". Холодный утренний ветерок коснулся углей, и они, к его удивлению и облегчению, снова слабо затеплились, словно вздохнули. Тогда он понял, что им, как и ему самому, нужно немного дышать. Но когда он оставил листья приоткрытыми слишком сильно, угли начали тлеть быстрее, и он испугался, что они сгорят до того, как он доберется до расщелины. Так, методом проб и ошибок, он интуитивно нащупал хрупкий баланс. Он не думал "воздух", он чувствовал, что угли задыхаются, когда он закрывает их плотно, и замерзают, когда раскрывает настежь. Он прикрывал угли, сохраняя жар, но оставлял щель для воздуха и время от времени легонько дул на них.

Возвращение в расщелину потребовало не меньшей осторожности. Но когда он проскользнул внутрь, то понял, что мог бы войти с громким криком – и никто бы не заметил. Все внимание группы было приковано к Лие и ее больному ребенку. Они сгрудились вокруг, их мир сузился до этого маленького, страдающего тельца. Их общее горе стало для Зора идеальным прикрытием.

Группа все еще пребывала в утренней апатии. Зор нашел укромное место в самой дальней и темной части расщелины – небольшую, неглубокую нишу в скале, скрытую от посторонних глаз нагромождением камней. Там, на сухом песке, он осторожно разложил свои тлеющие угольки. Затем он обложил их очень сухим мхом, который нашел по дороге, и несколькими тонкими, как соломинки, сухими веточками, которые он заранее припас еще несколько дней назад, инстинктивно чувствуя их потенциальную пользу.

Он не пытался разжечь костер сейчас – это было бы слишком рискованно. Его могли заметить, не понять, испугаться. Его целью было другое – сохранить это тепло, эту крошечную искру надежды. Он укрыл свое сокровище еще одним слоем сухих листьев и мха, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха.

Усталость от долгого пути и нервного напряжения валила его с ног. Но вместе с ней он чувствовал глубокое, почти пьянящее удовлетворение от выполненной миссии. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только ждать и надеяться. Надежда была хрупкой, как и те угольки, что он принес. Но она была. И она была связана с огнем.

Глава 21: Холодная Ночь без Огня

День, наполненный тайными походами Зора и его затаенной надеждой на хрупкое тепло спрятанных углей, неумолимо клонился к вечеру. Сгущающиеся сумерки принесли не только привычную тьму, но и неожиданный, пронизывающий холод. Небо плотно затянуло тяжелыми, свинцовыми тучами, скрыв даже слабый свет звезд, и ветер, изменив направление, теперь завывал в узких щелях расщелины, словно голодный зверь. Каждый его порыв обдавал волной ледяной сырости, от которой стыла кровь в жилах, и эта третья ночь болезни Малыша обещала стать самой тяжелой.

Слабость Малыша никуда не уходила. Жар не спадал, а приступы озноба становились все чаще и сильнее, изматывая его маленькое, ослабевшее тельце.

 Группа инстинктивно сбилась плотнее, прижимаясь друг к другу в отчаянной попытке сохранить остатки драгоценного тепла своих тел. Слышался тихий стук зубов, сдавленное ворчание от неудобства и пробирающего до костей холода. Даже густая шерсть Торка, казалось, не спасала его от этой внезапной стужи; он беспокойно ворочался, его мощное тело подрагивало.

Но если взрослые гоминиды просто страдали от дискомфорта, то для больного Малыша этот холод стал настоящей пыткой. Несмотря на лихорадочный жар, сжигавший его изнутри, его маленькое тельце сотрясал сильный, неукротимый озноб. Теперь это была не просто мелкая дрожь, а настоящий, изматывающий озноб, от которого его маленькое тельце подбрасывало на руках у Лии. Его конечности были ледяными, синюшность вокруг рта и под ногтями стала пугающе явной. Он начал плакать чаще, его плач был тонким, жалобным, полным невыразимого страдания. Дыхание Малыша стало еще более затрудненным, хриплым, каждый вдох давался ему с видимым усилием.

Лиа, почти обезумевшая от горя и бессилия, пыталась согреть его своим телом. Она укутывала его в свою шерсть, пыталась прикрыть обрывками старых шкур. Одна из самок, старая Уна, в отчаянии схватила пучок сухой травы, чтобы сделать для Малыша более мягкую подстилку, но, видя бесполезность своих усилий, в сердцах бросила его на камень рядом. Жалкий, растрепанный пучок так и остался лежать, никому не нужный. Материнское тепло и ее отчаянная любовь были бессильны перед двойной атакой – внутреннего жара болезни и внешнего, леденящего холода.

Плач Лии становился все громче, переходя в отчаянные, безнадежные рыдания, которые эхом отдавались от холодных каменных стен расщелины. Остальные члены группы слышали эти звуки страдания, и их собственные сердца сжимались от страха и сочувствия. Подростки, обычно полные неуклюжей энергии, сидели ссутулившись, обхватив колени. Другие самки, чьи детеныши были здоровы, с тревогой поглядывали на Лию, инстинктивно прижимая своих к себе еще крепче.

Курр сидел, сгорбившись, опустив голову на грудь. Его старое, измученное тело плохо переносило такой холод, каждый сустав ныл тупой, изматывающей болью. Он молчал, но в его молчании было больше отчаяния, чем в любых словах. Торк, не находя выхода своей энергии и тревоге, лишь глухо рычал, его рык был направлен то ли на невидимого врага – холод, то ли на непонятную, коварную болезнь, отнимавшую жизнь у самого слабого члена их группы. Другие самки, движимые инстинктом сострадания, пытались прижаться к Лии и Малышу, создавая вокруг них живую, дрожащую от холода стену. Но это мало помогало. Холод проникал повсюду, неумолимый и безжалостный, он был тихим соучастником болезни, высасывающим последние силы из маленького тела.

В эту ночь каждый в группе с особой, почти физической остротой ощутил нехватку постоянного, надежного источника тепла. Они поняли, что холод – такой же безжалостный враг, как хищник или голод, особенно для больных, слабых и самых маленьких. Осознание этого принесло с собой лишь еще большее уныние, страх за Малыша и острое, сокрушительное чувство собственного бессилия и уязвимости.

Зор, лежавший поодаль, у своего тайника с едва тлеющими углями, слышал и видел все. Картина дрожащего от озноба Малыша, его прерывистого, слабого дыхания, душераздирающих рыданий Лии – все это производило на него неизгладимое, мучительное впечатление. Он чувствовал пронизывающий холод на собственной коже, но все его мысли, все его существо были сосредоточены на страдающем ребенке. Он видел эту прямую, жестокую, неотвратимую связь: холод усиливает страдания, холод приближает смерть.

Его рука невольно тянулась к тому месту, где под слоем листьев и мха были спрятаны драгоценные угольки. Сквозь них он ощущал едва уловимое, сохраненное тепло – крошечную частичку той силы, которую он принес с пожарища. Мысль о том, что у него, возможно, есть шанс что-то изменить, стала почти невыносимой. Страх неудачи, страх быть непонятым или даже наказанным за своеволие боролся в нем с растущим, почти отчаянным убеждением, что он должен попытаться. Он не мог больше просто лежать и слушать, как угасает жизнь.

Эта ночь стала для Зора кульминацией всех его наблюдений, всех его переживаний. Он воочию видел, как отсутствие тепла – огня – усугубляет болезнь, превращая ее в смертный приговор. Его интуитивное понимание важности огня не только как источника нового вкуса пищи, но и как потенциального спасителя жизни, достигло своего пика.

Ночь казалась бесконечной. Под утро, когда серая, безрадостная мгла только-только начала сменять непроглядную тьму, холод стал особенно пронизывающим. Малыш почти не подавал признаков жизни. Лиа, обессиленная от горя и бессонницы, почти не двигалась, ее надежда, казалось, угасла вместе с силами ее ребенка. В расщелине царила тяжелая, давящая атмосфера ожидания неизбежного.

Зор смотрел на первые, едва заметные признаки рассвета, пробивающиеся сквозь узкий вход в расщелину. Он понимал, что дальше откладывать нельзя. Время истекало. Либо он попытается сейчас, немедленно, либо будет слишком поздно. И эта мысль, холодная и острая, как осколок кремня, заставила его принять окончательное решение.

Глава 22: Тепло Собственного Тела

Холод ночи, казалось, проникал в самую суть их убежища, высасывая остатки надежды. Малыш уже не просто дрожал – его тело стало холодным на ощупь, несмотря на внутренний жар, который все еще сжигал его. Его дыхание было едва слышным, прерывистым, с тихими, влажными хрипами, которые разрывали сердце Лии при каждом слабом вздохе.

В отчаянии Курр, отбросив свою палку – символ его власти и опыта, ставший теперь бесполезным, – лег на холодный камень рядом с Малышом. Он осторожно притянул к себе крошечное, обмякшее тельце и накрыл его своим старым, иссохшим телом, пытаясь отдать ему остатки своего собственного, угасающего тепла. Это был последний, самый древний жест, который он знал; жест не старейшины, а простого живого существа, пытающегося защитить другое от холода смерти. И все в расщелине понимали, что это жест абсолютного бессилия.

Вид этого тихого отчаяния сорвал хрупкую плотину сдержанности, и по пещере прокатилась волна паники. Старая Уна, уже ворчавшая на Зора ранее, снова подползла и начала лихорадочно, неуклюже растирать ледяные ножки Малыша, издавая тихие, причитающие, плачущие звуки. Другая же, мать здорового, крепкого детеныша, наоборот, тихо отползла на шаг назад, в тень. Ее лицо было маской суеверного ужаса, и она инстинктивно прижимала к себе своего ребенка, защищая его не от холода, а от самого дыхания болезни, от злого духа, который, как ей казалось, поселился в теле Малыша.

Торк, не в силах выносить эту сцену женского горя и старческой беспомощности, вскочил на ноги. Он не мог сражаться с болезнью, не мог приказать ей уйти. Его огромная, нерастраченная сила была бесполезна, и это бесило его. Он начал беспокойно метаться по расщелине, как зверь в клетке, издавая низкое, угрожающее рычание, направленное не на кого-то конкретно, а на сам воздух, на тени, на весь враждебный мир.

Их убежище наполнилось не тишиной отчаяния, а громким хаосом бессилия: душераздирающий, тихий плач Лии, монотонное бормотание Уны, тяжелое, хриплое дыхание Курра и испуганное сопение тех, кто боялся подойти ближе. Каждый реагировал по-своему, но все их действия были лишь разными формами одного и того же чувства – абсолютной, сокрушительной беспомощности.

Зор сидел поодаль, в своем темном углу. Он смотрел на эту сцену, и его сердце сжималось от острого, болезненного сочувствия. Его собственное сердце заколотилось в груди, как пойманная птица, во рту пересохло. Он видел, как Курр отдает свое тепло, как Уна пытается растереть холодные ножки, как Торк мечется в бессильной ярости. И он видел, что все это – напрасно.

Но в отличие от остальных, в его голове уже горела крошечная, навязчивая искра. Его взгляд был прикован к тому месту, где он спрятал свое сокровище. Там, под слоем мха и листьев, ждали своего часа живые, дышащие теплом угольки. Он еще не знал, что он будет делать. Он не знал, как. Но он знал, что он должен. Должен принести то, другое тепло. То, которое пришло с небес и изменило вкус их еды. То, которое не было связано с угасанием, а наоборот – с силой и жизнью.

Он ждал. Выжидал, пока волна отчаяния иссякнет, поглотив сама себя, пока хаос утихнет. Он смотрел на Курра, прижавшего к себе Малыша, и понимал, что тело – это лишь временный, хрупкий щит. А ему, Зору, возможно, предстоит найти для них настоящий. Щит из огня.

Глава 23: Случайная Вспышка

Серая предрассветная мгла едва начала уступать место первым, робким признакам дня, когда Зор, наконец, решился. Он больше не мог выносить тишину, прерываемую лишь слабым, едва уловимым дыханием Малыша, и окаменевшее от горя лицо Лии. Попытка согреть ребенка теплом собственных тел, предпринятая Курром и остальной группой, не принесла облегчения. Малыш угасал, и Зор чувствовал, что это их последний, самый призрачный шанс.