Монологи сердца

Она села на кровати, укуталась в шаль, подошла к окну. За стеклом – обычный двор. Влажная трава, следы после дождя, голуби, вечно спорящие из-за крошек. Жизнь. Неспешная. Без огоньков, но настоящая.

На кухне, поставив чайник, она достала свою любимую чашку – с тонкой трещинкой сбоку. Раньше эта трещина её расстраивала. Сегодня – наоборот. Она подумала: я тоже треснула, но не раскололась.

Пока вода закипала, Нина разложила на столе листочки с заметками. Там были криво начерченные схемы движений, напоминания: «поворот мягче», «улыбка – не натянутая», «держи плечи».

Она провела пальцем по строчке и почувствовала, как сердце отзывается лёгкой, но чёткой уверенностью. Она хочет это закончить. Довести. Выступить. Не ради громких оваций. Не ради Клары. Не ради Марии. А ради себя – той, которую так долго прятала под чужими ожиданиями и старыми страхами.

«Я обещала себе – если Клара вернётся, я буду рядом. Но если нет – я всё равно пойду. Потому что я есть. И мне пора быть.»

Чайник свистнул. Нина выключила плиту, залила траву, вдохнула пар. Ромашка пахла миром. Тишиной. Домом.

Потом она взяла телефон. Набрала номер. «Мария».

Пора было сказать главное. Без слёз. Без просьб. Без оправданий. Просто – по-настоящему.

Гудки длились дольше, чем обычно. Будто Мария тянула – не потому что не слышала, а потому что не хотела слышать. Когда ответила, голос был чужим. Ровным. Натянутым, как нитка перед разрывом.

– Да?

– Это я, – сказала Нина. Тихо. Без уверенности, но и без робости.

– Я догадалась, – ответила Мария. Ни "привет", ни "как ты".

Нина вдохнула.

– Я позвонила не ругаться. И не оправдываться. Я просто хочу, чтобы ты знала: я решила продолжать. С конкурсом. С репетициями. Если вы с Кларой не вернётесь – я всё равно пойду. Одна, если придётся.

Тишина на том конце была ледяной. Нина слышала собственное дыхание – и как бьётся сердце. Но не дрожало. Оно просто… жило.

– Прекрасно, – сказала Мария. Голос обернулся колкостью. – И что дальше? Пойдёшь, станцуешь, получишь грамоту за упорство?

– Может быть, – спокойно сказала Нина. – А может, просто завершу то, что начала. Ради себя.

– Ради себя… – переспросила Мария. – Ну да, как удобно. Подожгла костёр – теперь хочешь погреться одна?

Нина сжала пальцы. На мгновение захотелось бросить трубку. Но она осталась.

– Я не поджигала. Я показала, что он вообще может гореть. А дальше каждый решал сам. Я не ангел, Мария. Но и не чудовище. Я дала ей не бунт. Я дала ей шанс.

– И что теперь? Сцена, перья, аплодисменты? Всё как ты мечтала?

– Нет. Не всё. Клары нет. Тебя нет. И это больно. Но я есть. И если я не выйду на сцену – я больше никогда не выйду никуда. Я устала жить в паузах.

Ответа не было. Только молчание, тяжёлое, как дверь, которую кто-то держит изнутри.

– Ты могла бы подождать, – сказала Мария, наконец. Тихо. И в этой тишине было что-то другое – не злость, а усталость.

– Я ждала. Я надеялась. Я плакала. Но сегодня я поняла: если я снова отступлю – я предам не вас, а себя.

Ещё пауза. Последняя.

– Делай, как знаешь, – сказала Мария и повесила трубку.

Нина осталась сидеть, глядя на чёрный экран. В груди всё ещё покалывало – не от обиды, а от тяжести честности. Ей не стало легче. Но яснее – да. И это было уже немало.

Телефон погас. Экран стал пустым, чёрным, как точка, поставленная в конце тяжёлого письма. Нина ещё несколько секунд сидела, не двигаясь. Не потому что не знала, что делать, а потому что знала – теперь всё по-настоящему.

Слова Марии звенели в ушах: "Делай, как знаешь". Без злобы. Без прощения. Как будто между ними теперь была река, которую никто не будет переходить. И это было не катастрофой. Это было – реальностью.

Нина встала. Медленно, с той осознанностью, с какой встают женщины, пережившие многое, но не потерявшие себя окончательно. Она пошла в спальню, прихватила с собой листочки, разгладила мятые страницы и встала перед зеркалом. Сначала – просто стояла. Потом шагнула вбок. Руки – чуть вверх. Поворот. Стоп. Снова. Всё по тем самым заметкам – движения, неуверенные, но уже её. Не для зала. Не для сцены. Для себя. Пусть не идеально. Пусть без зрителей. Но – по-настоящему. Она посмотрела в зеркало. Волосы растрёпаны, глаза усталые, но… ясные. Без привычного взгляда "что не так". Наоборот. Впервые за долгое время ей казалось – всё именно так. Как должно быть.

Движения закончились. Тело немного согрелось, мысли выровнялись, и в этой тишине внутри появилась готовность – не продолжать, а идти. Дальше. Вовне. К дню, который уже наступил.

Она натянула пальто. Пальцы дрожали от напряжения, но сердце было неподвижно, как якорь. Сумку с блокнотом и сменной обувью повесила на плечо. Перед выходом задержалась в дверях, глядя на свою старую квартиру. Стены. Чашки. Шарф на вешалке.

– Я вернусь. Но уже другая, – сказала она вслух. Не напоказ. Себе.

И вышла.

На улице было солнце. Не яркое, не праздничное. Просто свет. Обычный, честный. Как и её выбор. Она шагнула на тротуар и вдруг почувствовала: не обязательно, чтобы кто-то шёл рядом, чтобы путь имел значение.

11 глава. Репетиция счастья

Утро выступления. Нина одна. Кухня пахнет кофе и лёгкой пудрой. За окном – ясный, спокойный день, будто и сам мир решил: сегодня будет красиво, по-честному.

Она достаёт из шкатулки серьги – те самые, что когда-то подарил муж. Медленно надевает, не торопясь. Подходит к зеркалу и долго смотрит на своё отражение. Не оценивая, не исправляя – просто вглядываясь, как в портрет, который надо не судить, а понять.

– Здравствуй, – произносит она. Тихо. Тепло. – Давненько мы не встречались по-настоящему.

Пальцами касается скул, поправляет волосы. И вдруг – вспоминает. Как когда-то, на танцах, он подошёл и сказал: «Вы так красиво двигаетесь. Вы как музыка». Как потом они танцевали всю ночь. А потом – были годы. Заботы. Молчание. А теперь – снова музыка. Но уже не извне. Изнутри.

– Я не самая молодая. Не самая гибкая. Но сегодня… я буду самой живой, – говорит она отражению.

Смех вырывается сам – лёгкий, чистый. Не горький. Настоящий.

Она достала платье. То самое, в котором репетировала. Сжимает его в руках, как будто оно живое, как будто и оно ждало.

– Ты тоже ждало, да? Ждало, когда я снова захочу.

Надевает. Вглядывается в себя. И впервые видит не возраст. Не привычную роль. А – женщину.

Подходит к двери. Задерживается. Вдыхает. И говорит напоследок:

– Пора. Сегодня – я.

И выходит из комнаты, оставляя за собой лёгкий шлейф духов и ощущение начала, которое она больше не откладывает.

В зале пахло лаком для волос, натёртым деревом и чем-то до предела женским – смесью духов, решимости, волнения и сладкой дерзости. Воздух стоял густой, как взбитый мусс, напоённый предвкушением. Сегодняшнее утро не выглядело торжественным, но внутри зала всё дышало ожиданием – не тревожным, а щекочущим, почти интимным, как перед выходом на сцену.

Нина вошла в зал, как входят туда, где уже ждут. На ней был светло-серый кардиган, шёлковый платок, заколотый у шеи. Всё – сдержанно, изящно, по-взрослому. Но глаза у неё были не старше ни на день. Улыбка – настоящая. И походка – уже не скрывающая.

Зал жил. Девушки – яркие, накрашенные, шумные – сновали между зеркалами, поправляя чулки, ленты, банты, корсеты. Пудра плыла в воздухе, как дымок из гримерки. Корсеты шуршали под пальцами, шлейки подтягивались с хрустом, чулки натягивались через бедро с игривым смехом. Некоторые уже стояли в туфлях на каблуке, позируя сами себе – плечо вперёд, бедро в сторону. Кто-то шептал себе под нос счёт: раз-два-пауза, разворот… – и тут же сбивался от волнения.

Одна участница с алыми губами и густой подводкой на веках, уже в кружевном чёрно-золотом костюме, делала глубокие вдохи, будто собиралась нырнуть в себя с размаху. Другая, в шляпке с пером и фатином, смеялась слишком громко – от страха и восторга одновременно.

Угол гримерки кишел тёплым хаосом: ленты, баночки с глиттером, помады, веера, шкатулки. Мамы, сидящие у стены, обсуждали вслух:

– У той, в розовом, чулки перекручены.

– Зато у нашей – спина как струна. Только губы бы ярче…

Лея – в ярко-бордовом корсете, чёрных чулках и с неизменной серьёзной папкой – хлопнула в ладоши:

– Так, девочки, расслабились! Сегодня не день битвы. Сегодня – день красоты! Всё выучили, всё знаете. Не дёргаться. Просто доводим себя до блеска. По номерам пройдёмся, на костюмы глянем – а потом чай с лимоном и по домам. Завтра – блистать, а не болеть!

Нина смотрела на всё это – и чувствовала, как внутри поднимается лёгкое волнение, не от страха, а от внутреннего узнавания: я – тоже часть этого мира.

Она подошла к вешалке, нашла свой костюм: глубокий тёмно-зелёный, с корсетом, бахромой и кружевной деталью на плече. Провела рукой по ткани, будто спрашивая разрешения. Потом сняла кардиган. Осталась в белье. Натянула чулки. Застегнула крючки корсета – сначала неуверенно, потом решительно. И когда подняла глаза – в зеркале на неё смотрела уже не просто Нина. А женщина, пришедшая за своей долей света.

– Ну, здравствуй, – прошептала она себе. И улыбнулась – не зеркалу. Себе. По-настоящему.

Нина встала у зеркала. Рядом – её одногруппницы: красотка Мадлен с вечно сползающим бантом, Ирен с острыми локтями, которые всё забывает прижимать. Они репетировали вместе уже несколько месяцев, и за это время в этих женщинах было что-то особенно родное. Все – с разными судьбами, голосами, телами. Но сейчас они были – одно. Хоровод из женского упрямства, памяти и красоты.

Нина поправила платок на поясе, провела пальцем по строчке на листке: «Поворот – вместе. Без спешки. Без страха.» Она чувствовала волнение. Не потому что боялась провала. Потому что знала – завтра будет праздник. И в этом празднике может чего-то не хватить.

Марии.

Она украдкой посмотрела на дверь. Нет. Пусто. Только сквозняк шевельнул край плаката на стене. "Гала-концерт. Возраст не помеха. Женская сила – в движении."

Нина выдохнула, поправила край корсета и наклонилась к Мадлен:

– А вдруг сегодня кто-то придёт… а я, как назло, не накрасилась?

Мадлен хихикнула, едва сдерживая улыбку:

– Вот именно. Сиди ближе к выходу – если вдруг войдёт мужчина, чтоб сразу впечатление произвести.

Обе рассмеялись – коротко, тихо, но с тем самым искоркой, которую не подделаешь. Репетиция началась.

Музыка потекла по полу, как река – и зал наполнился движением. Музыка мягко стихла, сменившись шарканьем ног, шорохом юбок и голосом Леи, которая с энтузиазмом объясняла, как «движение бедра должно быть не как у трактористки, а как у женщины, которая знает, чего хочет».

Нина стояла у зеркала, поправляя волосы, когда вдруг почувствовала движение у дверей. Не шум. Не шаги. А скорее – дрожание воздуха. Как будто кто-то, чьё присутствие давно ждёшь, вошёл не громко, но изменил всё. Она обернулась.

В проёме стояла Мария. Та самая – гордая, неприступная, чуть уставшая, но всё такая же своя. Она сжимала сумку перед собой, крепко, будто та могла защитить её от воспоминаний, неловкости, взглядов. Пальцы белели от напряжения. Плечи сдержанно прямые. На лице – ни улыбки, ни упрёка. Только решимость. Глубокая, взрослая. Та, за которой всегда стоит что-то настоящее.

Никто ничего не сказал. Кто-то в зале перестал говорить. Музыка замерла. Даже Лея прикусила губу – будто зная: сейчас не время вмешиваться.

И тогда Нина двинулась вперёд. Не торопливо. Не театрально. Шагами женщины, которая помнит каждую боль – но выбирает идти не с ней, а навстречу.

Они встретились в центре зала. Без пафоса. Без аплодисментов. Просто – обнялись. Объятие получилось сдержанным – снаружи. Но внутри у Нины всё вспыхнуло тёплой волной, будто вернулась часть её, которую она уже не надеялась вернуть.

– Я пришла не потому, что всё простила, – прошептала Мария, не отпуская. – А потому что обещала. И… потому что ты всё-таки дошла. А я – не из тех, кто бросает в пути. Даже если злюсь.

– Я знаю, – ответила Нина. Голос дрогнул. – Знаю.

Они стояли в тишине. И в этой тишине уже всё было сказано.

Лея громко выдохнула – вернув всех на землю:

– Ну, если Мария пришла… значит, точно будет фейерверк. Давайте без фальши: кто скажет, что не рад – больше не получит чай с вареньем в перерыве!

Смех прокатился по залу – лёгкий, настоящий, живой. Мария наконец отпустила сумку, поставила её у стены и выпрямилась.

– Ну что, – сказала она, – где мой номер?

Сняла пальто. Накинула репетиционную юбку. Переобулась в туфли – кожаные, с аккуратным каблучком, отполированные до блеска, как будто кто-то до неё держал их в руках с особой нежностью. И в её движениях не было торопливости. Только готовность.

– Ну-ка, ну-ка, – Лея прищурилась. – Смотрю, ты не просто пришла… Ты пришла подготовленной.

Мария пожала плечами, подбирая волосы в невысокий пучок:

– А чего я хуже других? Танцевала дома. Перед зеркалом. Пока никто не видел.

– Всё ясно, – с усмешкой протянула Лея. – Ты не репетировала. Ты нас морально давила дистанционно.

– Конечно. Я же женщина опытная, – Мария поправила юбку. – Я не сразу в бой, я сначала – с почётом.

Нина стояла рядом, и ей казалось, что даже воздух в зале стал легче. Они снова были вместе. И пусть ещё немного неловко, немного несогласованно – но рядом. И в этом было всё.

– Готова? – спросила она.

– Да, только… – Мария оглянулась на сцену. – Можно я встану справа?

– Почему? – удивилась Нина.

– Там света больше. А у меня, между прочим, блёстки. Надо же их показать, раз уж приклеивала полвечера. Я же теперь не просто танцую – я свет отражаю.

Нина засмеялась.

– Забирай. Мне достаточно, что ты здесь.

Они вышли в центр зала, под музыку, которая уже стала родной – не столько по нотам, сколько по тому, как перекликалась с внутренними ритмами. Танец был не идеальным. Мария на первом повороте чуть споткнулась, Нина однажды сбилась в счёте. Но всё это не имело значения. Зато были взгляды – точные, искренние, узнающие. Были улыбки – тёплые, не нарисованные. И было то самое движение плеча, которое знают только женщины, когда больше не нужно ничего доказывать, а хочется просто быть.

Лея встала, хлопая в такт.

– Вот оно. Не техника. Душа. Вы обе – как хорошее вино. Только с годами раскрываетесь.

Мария рассмеялась, вытирая лоб полотенцем:

– Это ты про танец или про мою поясницу?

– Про оба случая, – подмигнула Лея. – Но поясница – дело поправимое. А вот вы вдвоём – это настоящее. Даже если с хрустом.

Музыка стихла. Зал снова наполнился звуками реальности: шагами, дыханием, шорохом ткани. Но между Марией и Ниной всё звучало иначе. Они снова стали партнёршами. В танце. В жизни. В свете, который теперь точно не тускнел.

Занятие подошло к концу. Усталость легла на плечи мягким, но весомым шарфом. В зале снова пахло пудрой, тёплым потом, женскими разговорами и каким-то внутренним согласием, которое бывает только после общего дела.

Мария и Нина вышли вместе. У обеих – сумки через плечо, на щеках румянец от движения, в глазах что-то мирное. Непростое, но – мирное.

– Спасибо, что пришла, – сказала Нина. – Не думала, что всё ещё возможно вот так… просто.

– Я тоже не думала, – отозвалась Мария, подбирая полы пальто. – Но, видно, есть вещи, которые не умирают. Даже если их молчанием засыпать. Я ведь тебя слышала всё это время. Даже когда злилась.

– А Клара?

Мария на секунду замедлила шаг. Потом ответила:

– Всё хорошо. Сын уже дома. Клара вернулась к своей жизни – постирала шторы, перестирала пледы, вымыла все полки, даже те, которых в квартире нет.

– Классическая реабилитация?

– Да, – усмехнулась Мария. – Её способ справляться – не сцена, а тряпка. И, может, в этом тоже есть правда. Простит она тебя. Только позже. Когда устанет быть гордой. Ты ведь её не предала, Нина. Ты просто… пошла вперёд.

Нина кивнула. Но грусть с лица не уходила. В глазах всё ещё плескалось то, что не вытрясли даже танцы.

Мария, конечно, заметила.

– Так, всё, – сказала она. – Я с тобой больше не гуляю в таком настроении. Пойдём.

– Куда?

– По магазинам. Посмотрим помаду. Мне хочется блеск – не тонкий, не скромный. Чтобы прям бах! – и видно с остановки.

Нина фыркнула:

– И думаешь, это поможет?

– Нет. Но будет весело.

– А потом?

– А потом – в кафе. На улице. Где столики под навесом, а мимо ходят люди. Чтобы кавалеры увидели, какие мы роскошные. И чтоб поняли – поздно, конечно. Но приятно.

Нина рассмеялась – впервые за день легко.

– Ты серьёзно?

– Абсолютно. У нас завтра выступление. Нам нужно вдохновение. И блеск. Внутри – уже есть. Осталось снаружи добавить.

Они свернули в сторону яркой витрины, за которой на аккуратных подставках сияли тюбики помад. Каждая – с оттенком, уместным только на губах женщины, которая знает, чего она стоит.

И, идя туда, Нина вдруг поняла: сегодня она выбрала жить. Не ждать, не вспоминать, не бояться. А – жить. И это был лучший наряд накануне сцены.

Они провели день, как будто им снова было семнадцать. Только без наивности – зато с удовольствием. Выбирали помады, смеялись над нелепыми названиями: «Шепот розы», «Закат любви», «Чувственная ежевика». Мария, примерив десятую по счёту, воскликнула:

– Всё! Беру эту. Пусть губы молчат, но хотя бы кричат по цвету!

После магазинов они действительно сели в кафе. На улице. Под лёгким навесом. Где солнце уже клонилось к вечеру, и чай в прозрачных чашках казался янтарным.

Они сидели, неторопливо болтали, поднимали глаза на каждого прохожего, который задерживал взгляд. А таких было немало. Нина сначала смущалась, но потом Мария громко прошептала:

– Ну хоть подмигни ему! У него взгляд, как у студента на зачёте.

– Ты с ума сошла, – шептала Нина, улыбаясь.

– Зато жизнь со мной веселее, – ответила Мария, и глаза её смеялись больше, чем губы.

Они ели чизкейк на двоих, не спорили, кто возьмёт последний кусочек – просто разделили пополам. Потом сидели молча, глядя, как по тротуару бегут тени деревьев. Тишина больше не была между ними. Она была – их общей. И когда они поднимались, чтобы идти домой, Мария сказала:

– Вот бы завтра свет на сцене был как сегодня – мягкий, но уверенный.

– Главное, чтобы мы сами были такими, – ответила Нина.

И они пошли, не спеша, под руку. Две женщины, пережившие обиду, одиночество, страх, но выбравшие не стать их пленницами. А вместо этого – просто жить. С помадой. С блёстками. С искренним смехом. И с завтраком перед сценой.

12 глава. Пудра. Блеск. Музыка

День выступления.

Закулисье жило своей особой жизнью – немного хаотичной, слегка театральной, но удивительно тёплой. Слышался смех, шелест тканей, негромкие команды, щёлканье замков на костюмах. В воздухе витал запах лака для волос, пудры, духов с ванилью и – главное – лёгкое напряжение, как капля волнения за ухом. Едва уловимое, но очень настоящее.

Кто-то в спешке завязывал ленты, кто-то клеил последнюю стразу на корсет, кто-то, уже в туфлях, репетировал шаги прямо в коридоре, где каблуки отстукивали ритм – будто сцена звала из-за стены.

Нина стояла у гримёрного зеркала, закалывая волосы. Пальцы дрожали – не от страха, а от переполненности. В отражении – не девочка, не актриса, не мама. Женщина. Сегодня – она. Полностью.

Рядом, в полураспущенном халате, присела Мария. Натягивала перчатки – длинные, красные, с лёгким блеском. Уголки её губ вздрагивали от напряжённой иронии:

– Ну вот мы и дожили, – усмехнулась она. – Блестим, как в молодости, а волнуемся, как в школе перед «Последним звонком».

– Это даже не волнение, – ответила Нина, поправляя накидку. – Это как будто душа стучится изнутри и спрашивает: мы правда здесь?

Мария посмотрела в зеркало. И увидела там не женщину с морщинками и тенью под глазами. А женщину, у которой снова есть свет. И этот свет – не от софитов. Он – изнутри.

– Слушай, – тихо сказала она, – даже если бы нас сейчас развернули и сказали «всё отменяется», я бы всё равно чувствовала себя победительницей.

– Потому что мы дошли? – спросила Нина.

– Потому что мы не отступили, – кивнула Мария.

В гримёрку заглянула Лея – в ярком платье и с неизменным блокнотом. Выглядела как строгая королева сцены, у которой под платьем спрятан торт с искрами.

– Дамы мои золотые, – сказала она, входя. – Вы – кульминация вечера. На вас – финальный аккорд. И не спорьте со мной, у меня в блокноте так и написано: «закончить феерией».

– А если мы забудем движения? – пошутила Нина.

– Тогда делайте вид, что это авангард, – отрезала Лея. – Главное – блестите. Внутри и снаружи. Остальное публика сама додумает.

Смех разлетелся по гримёрке, как лёгкий шелест крыльев.

Мария подошла к зеркалу, провела пальцем по краешку блеска на веках и сказала:

– Ну что, госпожа сцена, готовься. Мы выходим. И ты запомнишь нас.

И в этот момент, пока занавес ещё не открылся, пока зрители ещё не затаили дыхание, Нина знала точно: что бы ни было дальше – она уже здесь. И это главное.

Зал был полон. Свет – мягкий, софиты уже ждали, когда их включат в полную силу. Шёл третий блок конкурса, а публика всё ещё не теряла интерес – слишком уж необычным был сегодняшний вечер. Бурлеск. Женщины разного возраста. Блёстки. Музыка. То, что одни называли смелостью, другие – искусством, а третьи – до сих пор несерьёзщиной.

Он сидел в четвёртом ряду. Господин – с достоинством и осанкой человека, который прожил жизнь не спеша, но с выбором. Пиджак с иголочки, серебристая седина приглажена, в глазах – спокойствие. Он пришёл не за чудом. Он пришёл ради внучки.

Молодой. Энергичной. Та сегодня выступала в ярком номере бурлеска: с перьями, шляпкой, задорной улыбкой. Он даже слегка смущённо покашлял, когда внучка томно подвигала бедром. Но аплодировал. Искренне. Потому что гордился. Потому что любил. Потому что, в конце концов, иногда можно позволить девчонке поблестеть.

Он посмотрел её выступление. Поаплодировал. Да, она хорошо держалась. Да, музыка была подобрана со вкусом. Да, он – горд. Но всё это было понятно. Ожидаемо. Предсказуемо.

Он уже потянулся за программкой – проверить, сколько ещё осталось номеров. И тут – свет. Сцена. Музыка. И они.

Две женщины.

Обе – зрелые. Уверенные. В сверкающих костюмах, в мерцающих перчатках. Танец – в духе старого Голливуда. Движения – как у женщин, которые помнят, что такое страсть. Но одна из них… Она – как удар света.

Мария.

Он увидел сначала блёстки. Потом – глаза. А потом – всё остальное перестало иметь значение.

Её движения были отточены, но не натянуты. Она не играла роль. Она была собой – с тем самым озорным прищуром, с тем смехом в уголках губ, с тем, что нельзя назвать словами. Она не молодилась. Она сияла.

Он сидел, не дыша. Нина – хороша. Да. Грациозна, светла, нежна. Но рядом с ней Мария была как вспышка прожектора в ночи. Не потому что пыталась быть яркой – а потому что жила. В каждом шаге. В повороте головы. В лёгком взмахе руки. Как будто этот танец – не просто танец, а момент её жизни, о котором она не пожалеет никогда.

Он не сводил глаз. И впервые за вечер забыл, где находится. Забыл, что он здесь ради внучки. Забыл даже, как зовут самого себя.

Когда номер закончился, он встал. Аплодировал первым. И подумал, почти вслух:

– Я был неправ. Это не эксцентричный каприз. Это искусство. И она – его душа.

Нина и Мария вылетели за кулисы, смеясь, запыхавшиеся, но сияющие. Закулисье встретило их всплеском аплодисментов – не со сцены, а от тех, кто остался за ней: другие участницы, девочки в пышных перьях, женщина с чайником в руках, пара помощников, которые не удержались и зааплодировали в ответ.

– Ты видела, как я чуть не упала на том повороте?! – воскликнула Мария, хватаясь за сердце, будто смеялась не голосом, а грудной клеткой.

– Я думала, ты специально! – хохотала Нина. – У тебя это выглядело как приём из репертуара кабаре. Стильно! Я чуть сама не подражала!

– А ты видела лицо того мужчины в первом ряду? Левее. В очках, с серым платком в кармане пиджака? Он чуть не сгорел!

– Я не смотрела в зал, – сказала Нина, обмахиваясь программкой. – Я смотрела только на тебя. Ты была… чудесная.

Мария на секунду замерла.

– А ты – настоящая. Мы выступили, Нина. Мы это сделали.

Они стояли в коридоре у кривоватого зеркала, дыша глубоко, стряхивая блёстки с плеч, поправляя перчатки. За дверью всё ещё звучала музыка – чья-то следующая попытка, чья-то будущая победа. Но им было всё равно.

– Ты думаешь, у нас есть шанс на приз? – спросила Нина, но голос её был совершенно спокойным, почти ленивым.