Монологи сердца

Светлана Яблоновская

Монологи сердца

МОНОЛОГИ СЕРДЦА

Сборник прозы

Светлана Яблоновская

Посвящаю этот сборник моим любимым дедушке и бабушке —

Константину Алексеевичу и Любови Ильиничне Носовым —

чьё тепло, достоинство и душевная глубина

живут в каждой моей строчке.

Предисловие к сборнику

Дорогой читатель,

Перед тобой – не просто страницы, а четыре монолога сердца. Они рождались в тишине – в минуты нежности и боли, в утренних озарениях и вечерней тоске. Это письма, отправленные в вечность.

Я не знаю, с какого ты начнёшь. Может, с того, что заставит улыбнуться. А может – с того, что разобьёт сердце. Но я верю: в каждом ты узнаешь себя.

Это книги о любви – странной, неловкой, забытой, но настоящей. О тех, кто ищет себя – в старости и юности, в уходе и возвращении, в прощании и страхе. О чувствах, знакомых каждому, вне зависимости от возраста, пола или жизненного опыта.

Они не кричат. Они говорят шёпотом. И если ты услышишь – значит, ты тоже говоришь языком сердца.

С любовью,

Светлана Яблоновская

КНИГА ПЕРВАЯ

ВЕЧЕРИНКА ДЛЯ СТАРЫХ КОСТЕЙ

Вступление к книге «Вечеринка для старых костей»

Эта история – о тех, кого мы так часто не замечаем, о бабушках, оставшихся в тени, о жизни, которую привыкли считать завершённой. Но внутри них – всё ещё бьётся сердце, шепчет мечта, ждёт тепло.

В этих страницах – вечеринки без музыки, но с душой. Это не о старости. Это о свободе быть собой, когда наконец никто не мешает.

Предисловие

Любовь не спрашивает, сколько тебе лет. Она не смотрит в паспорт, не сверяет календарь. Она может прийти, когда волосы уже с проседью, когда ноги ноют от погоды, а душа – от молчания.

Иногда любовь – это не совсем то, что мы себе представляли в юности. Это не бурные признания под балконом и не письма с ароматом духов. Иногда любовь – это теплота взгляда в зеркале. Это дрожь в коленях от первого танца после десятилетий забвения. Это подруга, которая молчит в нужный момент. Это ты, выбирающая помаду вместо сковородки.

И всё-таки… её стоит ждать. Неважно, сколько тебе. Неважно, сколько боли ты прожила. Любовь – это всегда шанс стать собой. И если вдруг однажды тебе покажется, что всё уже прошло – вспомни: иногда она приходит не по звонку судьбы, а по щелчку туфель с блёстками.

Так и было у Нины. После похорон мужа в её доме осталась только тишина. Ни звонков от детей, ни писем, ни тепла. Лишь подруга, которая громко говорила о жизни – так, чтобы не слышать собственную пустоту. И афиша, висящая под дождём у магазина, где раньше продавали масло и таблетки.

Иногда всё меняется с одного взгляда. В данном случае – с взгляда в зеркало. Туда, где отражение вдруг становится не врагом, а приглашением. Это – история не о старости. Это – история о том, как иногда любовь приходит к тем, кто уже перестал на неё надеяться. И именно поэтому – остаётся.

Глава 1. Горечь потери

Нина была тихой. Скромная, молчаливая, сдержанная до такой степени, что порой казалась чужой даже в собственном доме. Невысокая, с телом без резких черт – ни худоба, ни полнота, просто… женщина. Удобная. Словно специально созданная для того, чтобы носить простые, мягкие платья, пить горячий чай и говорить редко, но в точку.

Когда-то она была другой. Когда рядом был он. Весёлый, живой, будто наполненный солнечным светом. Он находил на улице стекляшку, поднимал её, смотрел сквозь неё на небо – и звал её к себе, чтобы они вместе "поймали радугу".

Он умер тихо, как жил – от сердечной недостаточности, не громко, без жалоб. После него осталась тишина. И эта тишина жила в ней. Дети были, но отдалённые. Только внучка Анна чувствовала ту самую бабушку, в которую он когда-то вдохнул жизнь.

Утро в доме Нины начиналось всегда одинаково – с тишины, которую не нарушал даже холодильник. Только капал кран, будто отсчитывая минуты, как старые наручные часы, давно потерявшие свой звонкий ход.

Она сидела у кухонного стола в выцветшем халате с вышивкой, подаренной когда-то мужем. Руки сложены аккуратно, как в школе на уроке. Перед ней – чашка, где чай остыл ещё час назад, и тонкий ломтик лимона, подсохший на краю блюдца, словно и он уже уставший.

Фотография стояла чуть в стороне. На ней он был молодой, с глазами, в которых всегда было лето. Даже когда на улице снег. Даже когда в душе – осень.

Нина смотрела на него долго, не отводя глаз. Как будто боялась забыть. Или, наоборот, надеялась – может, исчезнет, если не моргать.

Телефон рядом лежал беззвучно. Вчера – ни звонка. Позавчера – ни одной смс. Дети, занятые, взрослые, серьёзные… как будто смерть отца списала с них и заботу о матери.

На стене висел календарь. Месяц не был перевёрнут – август всё ещё тянулся, хотя за окном давно сентябрь. И листок, с которого она не могла решиться сорвать лето, был таким же серым, как день за окном.

Она вздохнула. Не грустно. Не горько. Просто – привычно. Накрыла чашку блюдцем, словно закрывая разговор. Пошла в коридор. Натянула пальто, шарф – всё старое, всё знакомое. Схватила сумку – ту самую, в которой больше не лежали записки от мужа, только платки да таблетки.

Дождь ещё не начался, но воздух уже был влажным. Как будто небо передумало плакать вслух и только подёрнулось влагой. Она вышла. Не думая куда. Просто – пошла. Улица встретила её равнодушием. Машины проезжали, не снижая скорости – дождь был слишком мелкий, чтобы считаться серьёзным. Люди, редкие, как поздние листья на деревьях, торопливо шли по своим делам, не замечая одинокую фигуру в сером пальто.

Нина шла без цели, будто ноги сами выбирали маршрут. Прошла мимо аптеки, где раньше покупала лекарства мужу. Мимо булочной, где когда-то брала хлеб с изюмом, потому что он его любил. Мимо школы, где училась внучка – звонок прозвенел, и на секунду сердце дрогнуло, но никто из бегущих подростков даже не взглянул на неё.

Она свернула во двор. Здесь всё было знакомо: клумбы с облезшими бордюрами, старые лавочки, скрипящие качели. Мир словно остался тем же, только она – уже нет.

Когда она проходила мимо пятиэтажки с облупленным фасадом, ей стало не по себе. Она почувствовала взгляд. Сверху, сбоку… Она подняла глаза – и, конечно, Мария. В окне второго этажа маячила её подруга: в халате в цветочек, с неизменной чашкой и выражением лица «я всё знаю».

Через мгновение форточка распахнулась:

– Нина! Ну ты в своём уме?! – голос Марии был как чайник на вскипании.

– На улице же слякоть! Простынешь, старая коза! Ты куда вообще ходишь, как привидение?

Мария – Худощавая, живая, громкая. Она не терпела пауз – заполняла их словами, движением, даже тенью собственных шагов. Болтушка, спорщица, обидчивая – и всё же своя. В каждом её замечании сквозила не злость, а тревога. Словно если она на секунду замолчит, её просто перестанут замечать. Она могла вспылить, накричать, хлопнуть дверцей шкафа, а потом – вскипятить чай, как будто ничего не было. Никто не знал, сколько боли вмещает её голос. Наверное, только она сама.

Нина остановилась. Улыбнулась краешком губ. Хотела пойти дальше. Но дверь подъезда уже со скрипом открылась. Мария, в шлёпанцах и с расстёгнутой кофтой, выбежала навстречу, размахивая руками:

– Сдурела совсем, а? Иди ко мне, быстро. Хоть лицо покажешь. А то молчишь как партизанка. Холодина, а она гуляет – красоту наводит, небось.

– Я просто… пройтись вышла, – тихо сказала Нина, уже зная, что сопротивляться бесполезно.

– Прошлась! Сейчас бы ещё на кладбище завернула, с приветом! Иди, чай налью. Хоть послушаешь, что в мире происходит. Ты как в пещере живёшь, ей-богу.

И она вдруг коснулась плеча Нины. Слишком сильно, как это обычно делает Мария – из лучших побуждений.

– Ну? Пошли?

Нина кивнула. И пошла.

Кухня у Марии была территорией, где слово "тишина" значилось в списке запретных. Всё здесь разговаривало – и радио на подоконнике, и заварник с подтеками, и даже табурет, скрипнувший под Ниной, будто выражал своё неодобрение её молчанию.

Мария, в цветастом фартуке с облупившимся котёнком на кармане, металась между плитой и столом, будто одновременно вела эфир на всю страну и варила варенье на случай апокалипсиса.

– Значит, слушай, у Лариски-то внук родился! Прямо как пирожок выкатился, четыре с половиной! Да не сын родил, а дочка! И имя, ты только послушай – Демьян!

Мария закатила глаза, наливая чай.

– А бабка-то рада, бегает с фотками, как будто он у неё единственный. У меня, между прочим, двое! И ничего, не ору на каждом углу.

Нина кивнула. Не выразительно, вежливо, как человек, который просто не хочет нарушать чужое движение.

Мария продолжала, не нуждаясь в реакции.

– А Петрова? Всё та же профурсетка. В своём возрасте юбки короче здравого смысла носит. Говорит, с молодым встречается! Да там не встречается, а носится, как угорелая. Не знаю, кто кому сахар в чай кладёт, но явно не она ему.

Нина опустила глаза в чашку. Чай был сладким. Слишком. Хотелось запить водой, но и на это не хватало сил.

– Ты чего молчишь всё, Нин? – вдруг прервала себя Мария.

– Честно, как на тебя гляну – сердце сжимается. Ты, конечно, всегда была такая… благородная, тиха. Но сейчас – прямо как статуя скорби. Зачем тебе это?

Нина покосилась на неё, но ничего не сказала.

– Вот скажи мне: ты думаешь, он бы хотел, чтобы ты вот так сидела и тихо гасла? Да он бы за уши тебя с кухни выволок и на улицу вытолкал! – Мария стукнула ложкой по краю чашки.

– Пора уже воспрянуть. Жить надо, а не архивами питаться.

Нина чуть улыбнулась. Без радости, но уже не с пустотой.

– Я и не гашу… просто свечка такая.

– Да ну тебя, – вздохнула Мария, вставая за оладьями.

– Всё ты себе придумываешь, всё у тебя поэтично. А жизнь она вот – варенье, пол и новости с утра.

Они допили чай. Мария продолжала щебетать без остановки, как старенькое радио, у которого сломался выключатель: кто заболел, кто развёлся, у кого новый плед, у кого сын пьёт, и почему соседка, с которой двадцать лет здоровались у подъезда, вдруг перестала открывать рот. Нина слушала. Или делала вид. Но внутри что-то сдвинулось, едва уловимо, почти неслышно – словно щёлкнул старый замок, и дверь, которую она раньше не замечала, вдруг приоткрылась.

Нина медленно поставила чашку в раковину, поблагодарила Марию за чай – искренне, но немного рассеянно, как будто всё ещё оставалась где-то в своих мыслях. Мария недовольно поджала губы, откинувшись на спинку стула. Её пальцы чуть дёрнулись, словно она хотела что-то сказать, удержать Нину ещё на пять минут, но промолчала. Только кивнула и сказала:

– Ну иди уж. Раз приспичило.

Нина натянула пальто, нащупала в сумке перчатки и шарф, надела их не спеша, будто собиралась в путь длиннее, чем просто дорога домой. Накинула капюшон, задержалась в дверях, взглянула на Марию – та уже отвернулась к окну. Тогда Нина тихо вышла.

Снаружи всё осталось по-прежнему: мелкий моросящий дождь, словно кто-то из облаков посыпал землю сырой мукой. Под ногами шуршали влажные, пожухлые листья, цепляясь за подошвы. Ветви деревьев раскачивались лениво, как старики в креслах-качалках. Редкие прохожие сновали туда-сюда, у каждого были свои дела, заботы, направления. У Нины – нет. Её путь был прямым, никуда не ведущим. Но она шла. Медленно, чуть сгорбившись, прижимая сумку к боку, как будто в ней хранилось что-то важное. Может, тишина. Может, эта неуловимая перемена, которую она пока не могла понять, но уже почувствовала.

Мария напоследок ещё что-то выкрикивала из окна – про оладьи на вынос, про новый сериал, про то, что надо как-нибудь снова «поболтать по-человечески». Нина подняла руку в жесте, который можно было принять и за «до свидания», и за «пожалуйста, не продолжай».

Она шла медленно. Дождь уже не накрапывал, а ровно ложился на плечи, промокая волосы у висков. Возвращаться домой не хотелось. Там не было ничего нового. Даже чай оставался в чашке, как забытый собеседник.

Уже у самого входа в магазин – тот самый, где когда-то продавали сливочное масло на развес и яркие повязки на голову – Нина неожиданно остановилась. Стена, которая обычно служила доской почёта для объявлений о ремонте стиральных машин и скидках на гречку, сегодня встретила её всплеском цвета. Неожиданное пятно, как капля краски на сером пальто дня, привлекло взгляд и будто что-то напомнило. Или предвещало.

Афиша. Яркая, блестящая, почти вызывающая. На ней – силуэт женщины в перьях, шляпке, на каблуках. И надпись – витиеватая, с завитушками, словно взятая из другой эпохи:

«Бурлеск для всех возрастов. Танец. Смех. Свет. Каждые выходные. Для тех, кто хочет вспомнить, как это – жить.»

Нина осталась стоять. Не сразу поняла, что задержала дыхание.

Она посмотрела на афишу. Потом – на своё отражение в витрине. Серое пальто, платок, потускневшее лицо. Сумка в руке – как привычка, не как выбор. Хотела пройти мимо. Но ноги не двинулись.

Сквозь тонкий дождь, сквозь свой возраст, сквозь остывший чай в желудке, она вдруг услышала тишину – внутреннюю. Ту, в которой впервые что-то проснулось. Или, может быть, просто вспомнилось. Она не знала, что именно остановило её. Может, это было слово «всех». А может – то странное ощущение, что именно к ней это имело какое-то отношение.

Она ещё постояла у стены, глядя на пятно цвета, пока капли дождя собирались на капюшоне, будто тоже что-то ждали. Потом медленно двинулась дальше. Шла, не ускоряя шаг, не думая о делах, не вспоминая, зачем спешила утром. Она просто возвращалась – в себя, в вечер, в свой дом.

Когда Нина вернулась домой после чаепития у Марии, в доме уже было темно. Не от позднего часа – от погоды, настроения, осени. Тишина встретила её привычным равнодушием: скрипнула дверь, замерли стены, в воздухе повисли запахи чая, улицы и старой шали.

Она сняла пальто, накинула на плечи вязаный платок и прошла в комнату. Подошла к полке, потянулась к старой коробке из-под обуви – та, что хранила не ботинки, а прошлое. Детские рисунки, поздравительные открытки, ленты и фотография, где Анна, совсем маленькая, улыбается, неловко обняв плюшевого слона.

Нина провела пальцем по краю рисунка. Там была она – в длинном платье, с короной и надписью «Бабушка-принцесса». Грубые детские линии, неровные буквы, пятно в углу от сока. Она улыбнулась. Нежно. Чуть с грустью.

Анна давно выросла. Теперь она присылает голосовые, короткие, на бегу. «Привет, бабуль! Всё хорошо. Работы куча, но я держусь. Целую!» – и тишина. Иногда – сердечко. Иногда – пропущенный звонок.

Нина села на кровать, рисунок всё ещё в руке. Подумала: написать ей? позвонить? Пальцы потянулись к телефону. Набрала сообщение: «Аннечка, как ты? Я скучаю. Сегодня была у Марии, пили чай с оладьями. Вспомнили, как ты учила нас печь их по рецепту из твоей книжки.»

Прочитала. Улыбнулась. И стёрла.

– Не хочу мешать, – прошептала.

– У них своя жизнь. У меня – чайник и фотографии.

Она убрала рисунок обратно. Но взгляд ещё долго держался на нём.

А вдруг она скучает? Только стесняется, как я…

Нина встала и медленно подошла к торшеру. Щелчок выключателя разорвал сумрак, и по стенам поползли мягкие отблески, будто кто-то нежно растопил вечер. Свет струился, как мёд – густо, терпко, наполняя углы теплом, в котором можно было дышать. Тишина не ушла, но перестала быть враждебной. Теперь она сидела рядом, как старая знакомая, молчаливая, но уже не злая.

Вечер укутывал Нину – слой за слоем, как старый выцветший плед с запахом шкафной нафталины, стершейся любви и чего-то упрямо живого. В этой тишине было место не только прошлому, но и чему-то впереди. Совсем маленькому. Но живому. А где-то в телефоне, среди непрослушанных голосовых, всё ещё ждал тот самый: «Бабуль, я тебя люблю».

Глава 2: Первый шаг

Она проснулась рано. Не от звука, не от тревоги – от того, что сон вдруг стал слишком тёплым, а подушка – холодной. Сквозь занавеску в окно пробивался свет – не солнечный, нет, скорее тусклый, серо-белый, как будто не день наступил, а просто ночь забыла вовремя уйти.

Нина лежала, уставившись в потолок. Раньше в такие утра она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Сегодня – было иначе. Незаметно, но чётко. Что-то двигалось внутри, как будто подтаивала внутренняя глыба. А может, это просто вчерашняя афиша не выходила из головы.

Она закрыла глаза, но не смогла вернуться в сон. Вместо этого перед ней всплыла та надпись – "для всех возрастов" – и женщина в перьях, слишком смелая для её мира. Нина вдруг представила себя в том же наряде – и вздрогнула. Но не от страха. От удивления, что вообще может представить.

С этими мыслями она медленно поднялась с кровати. Надела халат. Пошаркала на кухню. Пока грелась вода в чайнике, она подошла к зеркалу в прихожей. Отражение встретило её без особого энтузиазма: припухшие глаза, сероватая кожа, волос торчит на затылке. Она не отвернулась. Только аккуратно пригладила выбившуюся прядь и вдруг улыбнулась. Чуть. Почти испуганно. Будто застала саму себя за чем-то необычным.

В доме по-прежнему стояла тишина. Но впервые за долгое время Нина не спешила её прогнать – не включила радио, не зажгла телевизор, не постаралась раствориться в звуках. Кухня встретила её привычной расстановкой: чистая кружка на крючке, аккуратная салфетка, чуть перекосившаяся скатерть, как старая улыбка. Всё было на своих местах, будто ничего не менялось. Скрипнул стул, когда она села. Ложка тихо звякнула о керамику. Запах кофе медленно поднялся вверх, стелился по воздуху, будто пытался заполнить пустоты между стенами.

Она налила себе чашку – не чтобы проснуться, не чтобы начать день. Просто чтобы быть. Обхватила тёплую керамику ладонями, будто это был якорь, и застыла, глядя в окно.

Снаружи ветер играл с ветками, дергал их за тонкие пальцы, а листья, отрываясь, падали не спеша – по одному, кружась, как танцоры на последнем вальсе. Они не сопротивлялись. Только красиво опускались вниз. Смиренно. Как будто знали: всё, что должно быть, уже случилось. А дальше – тишина.

"Может, и я кружусь," – подумалось ей. – "Всё думаю, будто лечу, а уже давно лежу."

Она вздохнула. Не тяжело – наоборот, неожиданно легко. Будто изнутри вышел ненужный воздух, накопившийся за годы молчаливой усталости. И в эту крохотную паузу – между вдохом и новой мыслью – всплыло: "А что, если пойти?" Без уточнений. Без маршрута. Без этих конкретных слов – «на бурлеск», «в студию», «в блёстках». Просто пойти. Не лежать на диване, не прятаться за кружкой, не растворяться в тени мебели. Не быть статуэткой в стеклянном шкафу, посудой на полке, пыльным воспоминанием. А встать. Шагнуть. Выбрать движение вместо ожидания.

Она вдруг рассмеялась. Сначала тихо, как будто кто-то внутри неё пошутил, и только она одна поняла эту шутку. Кофе попал не в то горло, и она закашлялась, схватившись за грудь, всё ещё посмеиваясь сквозь слёзы. Смех оказался тёплым, настоящим, почти глупым. Она представила: вот если бы сейчас кто-то заглянул в окно – увидел бы женщину, однажды утратившую вкус к жизни, сидящую на кухне и смеющуюся над неизвестно чем. Наверное, подумал бы, что она сошла с ума.

А она – просто впервые за долгое, очень долгое время захотела что-то сделать. Не из чувства долга. Не чтобы кому-то доказать. А потому что интересно. Потому что заворожило само слово – «пойти». И это было странно. И это было прекрасно. Как будто внутри неё кто-то проснулся, потянулся, зевнул – и решил, что жить, в общем-то, всё ещё можно.

Телефон зазвонил неожиданно резко – так, что Нина вздрогнула и чуть не опрокинула чашку. Конечно, Мария. Кто же ещё? Этот её рингтон она узнала бы даже сквозь сон: звенящий, как старая кастрюля, упавшая на кафельный пол – громко, безапелляционно, в лоб.

– Ну, здравствуй, моя молчунья! – Мария, как всегда, без прелюдий и сантиментов.

– Ты хоть представляешь, что у нас тут творится? Клара опять не может! У неё, видите ли, стирка! И глажка! Да ей уже сто лет, кто там ещё у неё в доме, чтобы так всех обглаживать?!

Клара – их подруга. Пухленькая, подвижная, будто заведённая пружинка, она вечно металась из угла в угол, как маленькая мышка, стараясь всем угодить. Редко сидела спокойно: то чай нальёт, то подушку подоткнёт, то вспомнит, что где-то не выключила утюг. Вечно занятая, немного нервная, с ладошками, вечно пахнущими чем-то домашним – тестом, мылом или утренним кремом.

Она не блистала остротами, как Мария, и не уходила в себя, как Нина. Она просто была рядом. И рядом с ней становилось как-то по-домашнему: спокойно, вкусно, тепло. Она из тех женщин, чьё присутствие ощущается, как мягкий плед на плечах – вроде бы ничего особенного, но стоит ему исчезнуть, и сразу зябко.

Клара принадлежала к тем, кого редко ставят в центр, но кто, по сути, держит всю конструкцию. Она словно тень, которая не гасит свет, а закрывает от сквозняков. Её считали самой обычной – но, может быть, именно поэтому её и любили. В ней было что-то неуловимо родное, как запах свежеиспечённого хлеба или маминых духов на старом шарфе. Просто – любили.

Нина сидела за столом, обхватив кружку горячего кофе ладонями.

– Так что, если хочешь – заходи на выходных одна. Я уже яблочный пирог в голове испекла, даже муку купила. И вообще, ты у нас теперь самая таинственная. Не звонишь, не пишешь, ходишь, как агент разведки.

Нина рассеянно покрутила ложку в чашке, хотя кофе был уже готов, без сахара – как она любила. Это движение было не из нужды, а скорее из привычки – делать вид, что чем-то занята, пока слушает.

– Ты меня вообще слышишь? – голос Марии стал чуть громче, как будто пытался пробиться сквозь толщу тумана.

– Слышу, – спокойно отозвалась Нина, не меняя интонации.

– Так придёшь?

На том конце повисла пауза. Нина не сразу ответила. Она отвела взгляд от кружки, посмотрела в окно – и вдруг заметила, как небо за стеклом стало чуть светлее. Будто серое облако на мгновение дрогнуло, дало пройти свету. Это было почти незаметно, но почему-то важно. Внутри что-то откликнулось.

– Подумаю, – сказала она, тихо, без сопротивления, но и без обещания.

– Подумаешь! – возмутилась Мария.

– Да у тебя мыслей уже скоро через край пойдёт, а ты всё думаешь! Нельзя же жить вечно в раздумьях, Нин. Надо жить – понимаешь? Жить! А не в своём музее ходить и на картины грусти смотреть.

Нина улыбнулась краешком губ.

– Ты права, – сказала она. – Жить надо. Вот я и думаю, как.

Мария замолчала. Это был не тот ответ, к которому она привыкла.

– Ну… тогда подумай, – сказала она тише. – Если что – пирог будет. И я.

– Спасибо, Мария, – ответила Нина и нажала "Завершить".

Телефон замолчал. На кухне повисла тишина – та самая, почти осязаемая, в которой вдруг особенно отчётливо слышно, как тикают часы, как капает кран, как дышит дом. Стало удивительно спокойно. Даже приятно. Почти уютно – если бы не это «почти».

Скатерть лежала ровно, будто только что поглаженная. Кружки отмыты до блеска, ни крошки на столе. На плите – яблочный пирог «на завтра», укрытый полотенцем, как спящий ребёнок. Всё – как надо. Всё – как всегда. И в этом, пожалуй, и была главная беда.

– Ну вот и что теперь, – произнесла она вслух. Голос прозвучал глухо, чуждо, будто сказала это не она, а кто-то другой, живущий в этой кухне.

– Всё чисто, всё правильно. А внутри – пусто.

Нина потянулась к подоконнику и достала оттуда старую фотографию. Осторожно, как хрупкое воспоминание. На снимке – она с мужем, оба смеются, глаза прищурены от солнца, а в руках – ведро, полное малины. Руки перепачканы соком, волосы растрепаны ветром, и в этих лицах – то самое летнее счастье, простое, тёплое, наивное. Такое, которое, как она теперь знала, уже не вернётся.

– Я ведь не просто жена была… – тихо сказала она, глядя на фотографию. – Я была женщиной. Со смехом. Со своими песнями. С губной помадой, которая пахла малиной. – Пальцы скользнули по лицу на снимке. – А теперь… как будто всё растворилось.

Нина встала, прошлась по комнате, задержалась у окна, вернулась на кухню. Взяла чашку – горячая ли? Пустая? Неважно. Поставила обратно. Подумала было налить чай, но зачем? Всё равно никто не выпьет.

Она села снова, медленно, будто под её весом оседала не только табуретка, но и всё, что накопилось за годы. Прислушалась – к себе, к дому, к тишине, что не отступала.

– Я громко говорю, чтобы заглушить вот это… – выдохнула она и кивнула в сторону невидимого, но ощутимого. – А иногда и оно меня не слушает.