Монологи сердца

8 глава. Аккорд

В студии пахло тканью, деревом и чем-то новым – неуловимым, как начало перемен. В воздухе висело не вдохновение и не страх, а то особое состояние, когда из хаоса движений, взглядов и слов вот-вот начнётся нечто целое. Что-то, что ещё не имеет формы, но уже дышит. Как начало чуда.

Занятие подходило к концу. Женщины сбавили темп, шагали по кругу, будто выдыхали не усталость, а прожитое. Лея остановила музыку чуть раньше, чем обычно. Подошла к ним – к Нине, Кларе и Марии – и, как всегда, не давя, но точно, сказала:

– Я подумала… и хочу предложить вам троим выступить вместе.

Повисла пауза. Та самая – маленькая, плотная. В которой сердце слышно громче, чем музыка.

– Вместе? – первой отозвалась Нина. Голос – с оттенком надежды. – Вы серьёзно?

– Абсолютно, – кивнула Лея. – Вы очень разные. Но когда вы рядом, в зале возникает нечто. Как три ноты – разные по звучанию, но вместе дающие аккорд. Если вы согласитесь – мы сделаем номер. Не ради победы. Ради правды.

Клара опустила глаза. Сердце застучало – не в груди, а будто прямо в горле. Номер? С кем-то рядом – да. Но перед кем-то?

– Я… не знаю, – прошептала она. – Я не уверена, что смогу.

– И не надо быть уверенной, – сказала Лея. – Надо просто быть.

Мария стояла с видом «только попробуйте меня уговорить». Руки скрещены, губы поджаты, взгляд – вбок. Она фыркнула.

– А меня вы зачем туда тянете? Чтобы я разбавила собой вашу вдохновлённую картину?

Лея ответила спокойно. Но в голосе не было ни тени мягкости:

– Чтобы ты, наконец, перестала прятаться.

Мария отвела взгляд. На секунду. Но не ушла.

– Не знаю. Я подумаю. И уже тише, почти для себя: – Но никуда не ухожу.

Нина перевела дыхание.

– Я согласна.

И посмотрела на Клару. Та не сказала ничего. Только кивнула. Медленно. Но твёрдо.

Тогда Лея улыбнулась. Не широко. По-настоящему.

– Встречаемся в выходной. Примерка. Музыка. Начнём не с танца. А с того, чтобы увидеть себя – вместе.

Они кивнули. Все трое. По-разному. Но в унисон.

Наступило долгожданное воскресенье. Утро без спешки, без галдежа, без расписаний. Они договорились заранее: без зрителей, без суеты, просто прийти – и начать. Не танцевать. Не примерять роли. А приблизиться. К себе. К друг другу. К той сцене, до которой оставалось уже меньше месяца.

Студия в этот день была почти пустая. Только они – трое. И коробки.

Лея распаковывала их не торопясь, будто открывала не костюмы, а сундуки с новыми судьбами. Внутри были ткани, блёстки, перья, длинные перчатки, шляпки, колье, чулки. Всё – не для повседневности. А для жизни, которую женщина чаще прячет, чем показывает.

– Разбирайте, – сказала она. – Не для сцены. Пока только для зеркала.

Нина подошла первой. Пальцы скользнули по тёмно-синей ткани. Бархат. Она приложила его к плечу, посмотрела в зеркало – и неожиданно засмеялась. Тихо. Но с той самой искрой, что загорается в глазах женщины, когда она вдруг понравилась себе сама.

– Я это беру, – сказала просто. – Как будто оно давно меня ждало.

Клара медлила. Перебирала стразы, кружева, шёлковые ленты, будто каждая из них могла обжечь. Потом всё-таки взяла лёгкую винтажную шаль – мягкую, как вечер без тревог.

– Мне… этого хватит, – прошептала. – Пока.

Но глаза её блестели, как будто она примерила не шаль, а право быть красивой без разрешения.

Мария держалась у края. Осматривала коробки, как будто там был опасный пафос, который может укусить. Потом всё-таки потянулась – к паре перчаток. Тёмно-красных. До локтя. Приложила к руке. Не надела. Просто держала.

– Я в этом? Да я…

Она не договорила. Но и не положила перчатки обратно.

– Попробуй, – мягко сказала Лея. – Просто посмотри, как они на тебе.

– Я не люблю смотреть, – буркнула Мария.

– А мы давно и не смотрели, – спокойно ответила Лея. – Мы прятались.

Мария глянула на неё резко. Остро. Но не возразила.

Они ещё долго перебирали ткань. То смеялись, то замирали. Никто не говорил о завтрашнем дне, но в этот вечер каждая из них прикоснулась к образу той женщины, которой, может быть, не станет навсегда – но которую хотелось хотя бы ненадолго сыграть. И, возможно, сохранить кусочек её внутри. Когда ткань в руках перестала казаться чужой, а зеркала – враждебными, Нина почувствовала: пора отступить. Просто дать подругам пространство. Клара и Мария продолжали перебирать перья и ленты – иногда смеясь, иногда молча. Нина отошла к своей сумке, наклонилась за бутылкой воды – и тогда заметила экран телефона. Один пропущенный. Анна.

Сердце вздрогнуло. Она сразу перезвонила. Долгие гудки. Автоответчик.

– Привет, это я. Ты звонила? У меня тут репетиция… но я очень хочу услышать тебя. Позвони, когда сможешь.

Она нажала «отбой» и не отпускала телефон. Просто держала его в руках. Как будто тепло внучки могло пройти сквозь стекло.

В голове всплыл один из вечеров. Анна совсем маленькая. Сидит на ковре, читает стишок с ошибками, но с такой гордостью. Нина тогда смотрела на неё и думала: какой же светлый у неё взгляд. И сейчас она почувствовала: он всё ещё светлый. Просто усталый.

Сквозь оконное стекло виднелся город. Машины, люди, зонты. Всё шло своим чередом. А она – посреди сцены, между светом и тенью, с телефоном в руках и с любовью, которая не угасла, просто чуть притихла. Она прошептала:

– Я всё ещё здесь, Анна. Всё ещё рядом.

Потом размялась. Вернулась в зал. Потому что сцена – это тоже разговор. Только без слов. И, может быть, если она станцует сегодня от всей души – Анна это почувствует.

Репетиция подошла к концу. Музыка стихла, свет в зале стал тише, мягче. Лея что-то сказала – ободряюще, спокойно, без нажима. Женщины переодевались молча, как будто внутри каждой ещё звучала собственная мелодия, не совпадающая с фоновой.

Они не прощались громко. Никаких объятий, речей, обещаний. Только взгляды. Лёгкие кивки. И особенная тишина, в которой чувствовалось больше, чем в словах. Каждая уходила своей дорогой. Нина – чуть светлее, с другим дыханием. Мария – с прямой спиной и молчаливым вызовом. Клара – чуть неуверенно, но с шагом, в котором не было отступления.

Клара шла домой, крепко сжимая ручку сумки. Внутри лежала шаль – не просто ткань, а трофей с внутреннего поля боя. Не украшение – доказательство. Свидетельство того, что она всё ещё здесь. Всё ещё есть.

Сердце билось чуть быстрее, но не от страха. А от странного, почти забытого чувства, пробудившегося после долгой спячки – будто внутри больше не зияла пустота. Будто она вернулась. Не в дом – в себя.

Лицо её сияло. Не от косметики – от того, что ей удалось почувствовать себя… желанной. Пусть на секунду. Пусть только для себя.

Дверь отворилась мягко, словно не хотела нарушить хрупкость её настроения. Дом встретил тишиной. Темнота, как всегда к вечеру, расползлась по углам. Только из кухни лился прямоугольник тёплого света. И в этом свете – он.

Сын. Стоял у косяка, руки скрещены на груди. Тень от его фигуры казалась длиннее, чем обычно. Взгляд – чужой. Голос – ледяной.

– Где была?

Клара вздрогнула. Едва заметно. Внутри всё сжалось, как будто снова стало тесно в своей собственной коже. Но язык сработал быстрее, чем сердце. Фраза выскользнула автоматически, как щит, соорудённый в панике:

– У Марии. Потом в магазин зашла. Купила кое-что…

Он не шелохнулся. Только глаза – слишком пристально. Слишком больно.

– У Марии? С тряпками? С блеском на губах? И с лицом, будто ты с курорта? Ты врёшь, мама.

Клара невольно отступила на полшага. Сумка в руке потяжелела. Казалось, в ней лежала не шаль – груз. Вина. Оправданий. Несказанных желаний.

– Что за тон, сынок?

– Ты изменилась. Ты не та, что была. Ты уходишь. Красишься. Прячешь пакеты. Смотришь иначе. Ты ведёшь себя так, будто отец – уже тень. Как будто его не было.

Она медленно сняла пальто. Пальцы дрожали, но она держалась. Слова сына впивались ледяными иглами. Она проглатывала их – без слёз, но с болью, которая не нуждалась в театре.

– Он был… и остаётся. Частью моей жизни. Но я… я осталась. И я имею право…

– На что? На перья? На сцену?

Она замерла. Сердце споткнулось о внутреннюю ступеньку.

– Откуда ты?..

– Да, я знаю. Ты ходишь на эти курсы, где вас учат жить «как будто». Где вы надеваете перья, трясёте бёдрами, и делаете вид, что вам плевать. Ты позоришь себя. Отца. Меня.

Клара молчала. Этот голос… Он был голосом мальчика, которого она укачивала, когда у него резались зубы. Который держал её за палец в первые шаги. А теперь – это был голос взрослого мужчины, который осудил её за попытку ожить.

– Я не предаю его, – прошептала она. – Я просто… возвращаюсь. К себе.

– А я ухожу. Ты сделала выбор. Не в пользу семьи.

Он схватил куртку. Почти на бегу. Дверь хлопнула – так, как хлопают только те двери, за которыми когда-то был дом. Без оглядки. Без «прости». Без надежды на возврат.

И всё рухнуло. Не с криком. Не со сценой. А просто – в тишине. Осталась только женщина. В прихожей. С неподъёмной сумкой. С шалью, такой красивой, что теперь к ней невозможно было прикоснуться.

Нина вернулась домой позже обычного. Внутри – лёгкость, почти детская. Та самая, что появляется, когда примеряешь чужое и вдруг осознаёшь: это твоё.

Она достала из сумки ткань, аккуратно развернула, положила на кровать. Осторожно. Словно не ткань, а чья-то нежность, к которой никто не прикасался годами. Там были перчатки – короткие, с лёгким атласным блеском. И тонкая накидка с бахромой. Она накинула её на плечи, зашла в ванную, посмотрела в зеркало.

И впервые не искала, что не так. Всё было… так. Её лицо. Её шея. Её ключицы, которые несли годы – и всё ещё были красивыми. Она улыбнулась. Себе. Тихо. По-настоящему.

И вдруг – звонок.

Телефон завибрировал резко, как выстрел. На экране – Мария. Нина, не раздумывая, ответила.

Голос ворвался в комнату без стука. Без предисловий. Рвано, резко. Почти как удар:

– Где ты была?!

– Я?.. Только пришла. Что случилось?

– Пока ты, Нина, в облаках витала, крутилась в своих платках и сценах, у Клары – авария! Сын в госпитале! Она ушла из дома с этой твоей идиотской шалью, врала ему, красилась, скрывалась! Я тебя предупреждала, что это всё плохо кончится! Но ты всё танцы, свобода, перья! А теперь вот – последствия! Ты зажглась – и нас всех за собой в огонь потащила!

– Подожди. Что ты…

– Ты сломала ей голову, Нина! Ты повела её туда, где ей не место! Она начала врать, краситься, прятаться… А теперь – её сын в больнице! Понимаешь ты, нет?!

Нина замерла. Накидка сползла с плеча. Телефон в руке стал тяжёлым. Воздух сгустился. Слова не складывались.

– Но… Я…

– Ты! – в голосе Марии был уже не гнев, а отчаяние. – Ты всегда была зажжённой. А мы? Мы пошли за тобой. За тобой! А теперь одна – в слезах. Другую – ненавидят. А ты?.. С блеском в глазах?

– Я не знала…

– Конечно, не знала. Ты была занята сценой. Ты была занята собой.

Сигнал. Обрезанный. Мария бросила трубку. Тишина. Плотная. Сильнее любого крика.

Нина стояла. Не дышала. Потом медленно опустилась на край ванны.

Она подняла голову. Посмотрела в зеркало. Там было другое лицо. Не сияющее. Не красивое. А виноватое.

Руки дрожали. Она снова взяла телефон. Открыла список контактов. Клара. Нажала вызов. Один гудок. Второй. Третий.

– Ну возьми… – прошептала Нина. – Пожалуйста.

Но в ответ – только гудки. И затем – сброс. Она набрала снова. И снова. Никто не отвечал. Никто не хотел.

Она опустила телефон рядом. Мерцал экран – звонки, сообщения. Она не касалась его. Не хотела слышать. Не могла отвечать. Слов больше не было.

Она прошла в гостиную и села на табурет. За окном текло вечернее небо – ровно, как чужая жизнь, в которую она больше не вернётся прежней.

Она смотрела вниз. На туфли. Те самые – лаковые, с мелкими блёстками, словно пылинки света. Раньше они казались ей игрой. Деталью образа. Праздником. Теперь – будто каждое мерцание обжигало. Как упрёк. Как обвинение. Словно в каждом отблеске слышался голос Марии.

«Может, действительно… всё началось с меня».

Мысль пришла тихо. Как осуждение, которому не нужен был суд.

Она сидела так долго, что свет ушёл. Осталась только она. И туфли. И тишина, которая не утешала – только повторяла одно и то же: Ты. Ты. Ты.

9 глава. Между дождём и звонком

В комнате стояла предвечерняя тишина, густая, как парное молоко – липнущая к коже, от которой не спастись ни светом лампы, ни любимой чашкой. Нина сидела у окна, обхватив колени, завернувшись в свою старую шаль, потемневшую от времени и одиночества. Несмотря на тепло в квартире, её подрагивающее тело выдавало предательскую дрожь – не от холода, от чего-то глубже, под сердцем.

На столе, рядом с вазой с увядшими цветами, лежал телефон. Он казался живым – крохотный источник ожидания. Нина снова набрала номер Клары, приложила трубку к уху. Гудки. Один. Второй. Третий. И всё. Ответа не было. Как и в прошлый раз. Как и позавчера. Как будто Клара больше не существовала в её мире, а может, это она сама вывалилась из чужой орбиты – упала, осталась за пределами дружбы.

Положив телефон обратно, Нина долго смотрела на его тёмный экран, в котором отражалось её лицо – расплывчатое, размытое, с трещинками в уголках глаз и немым вопросом на губах: "Ты правда думала, что ничего не изменится?"

Поднявшись с кресла, она медленно подошла к вешалке, не спеша накинула пальто, словно надевая на себя броню, которая, правда, уже не спасала. Шаль, всё ещё пахнущая лавандой, осталась висеть на ручке двери, как забытая попытка утешения.

Открыв дверь, Нина вышла в слякотный двор – тот самый, по которому ходила тысячу раз, но сегодня он казался чужим. Дождь не лил – он проникал. Впитывался в плечи, стекал за воротник, оседал в ресницах. Зонт она не взяла. Не хотела. Словно влага могла вымыть то, что засело внутри.

Шагая по пустынной аллее, она не смотрела по сторонам. Только под ноги, туда, где вода собиралась в лужах. В их дрожащих зеркалах отражалось небо – тёмное, тяжёлое, будто тоже переживало. В груди стояло чувство, будто кто-то сжал её изнутри и не отпускал.

"Это всё из-за меня… Я подвела Клару. Я вдохновила её, я смеялась с ней, я танцевала рядом – и даже не подумала, что кто-то может за это заплатить."

Шаги становились всё медленнее. Ботинки промокли. Волосы прилипли ко лбу. Но Нина не замечала – она шла, как в старом сне, где всё медленно и неотвратимо. Где никуда не придёшь, потому что ищешь не дорогу, а прощение.

На скамейке, под одиноким деревом, она остановилась. Мокрая доска казалась холодной, как равнодушие. Но Нина всё равно села. Пальцы дрожали. Вены на запястьях побелели. Сквозь шум дождя слышался только её собственный вдох – тяжёлый, будто сердце вдруг разучилось биться правильно. Небо плакало вместе с ней – или, может, просто напоминало: даже грозы заканчиваются. Когда-нибудь. Но не сегодня.

Она закрыла глаза и прислонилась к спинке. В этот момент весь мир сузился до одного слова: вина. Словно оно капало с неба, сбивало дыхание, повторяло своё имя на каждом шагу. И в этой тишине, в этой промокшей, вымокшей до последней нитки женщине больше не было силы думать – только чувствовать. И ждать. Чего – она сама не знала.

А в другом конце города – тишина была другой. Медицинской. В палате пахло лекарствами и влажной тряпкой. Звуки капельницы отсчитывали время, как бездушный метроном.

Клара сидела на жёстком пластиковом стуле рядом с больничной койкой. Сын лежал, почти неподвижный. Лицо закрыто повязкой. Дыхание – медленное. Будто чужое. Будто не отсюда.

Клара закрыла глаза, потом снова открыла. Слёзы текли – медленно, как будто из самой глубины. Но она не всхлипывала. Не хватало воздуха. Она просто смотрела на него. На его руку. На его неподвижность. И повторяла:

– Прости меня… Прости меня… Прости…

Голос был хриплым. Мокрым. Неровным.

– Я не доглядела… Я ведь знала, что он сердится… Знала, что его это злит… Но всё равно пошла… Всё равно надела это всё… Всё равно захотела… – она закрыла лицо руками, наклонилась к коленям. – Раз… Один раз… просто для себя. Только чуть-чуть. Только вспомнить, как это – жить.

Грудь сдавило. Слёзы текли, но боли не становилось меньше. Только реальнее.

– Я… я не хотела ему зла. Я не думала, что… что это может так… Я просто… я просто устала быть для всех. Хотела хоть раз – для себя.

Она встала, подошла к окну. За стеклом – холодное солнце. Люди спешили куда-то, улицы дышали, как будто ничего не случилось. Как будто мир не треснул.

– Это не моя вина… – прошептала она. Голос сорвался.

– Это не моя вина. Это… вообще ничья вина. Это просто… случилось.

Она прижалась лбом к стеклу. Постояла так, глядя на жизнь за пределами больницы. Потом вытерла лицо рукавом, медленно вернулась к стулу, взяла сына за руку. Осторожно. Ласково.

– Я всё равно здесь. Я всё равно – твоя. Просто теперь я ещё и – своя.

Она села. Ничего больше не говорила. Только сидела. Тихо. И впервые за много лет – со всем своим существованием.

В этот момент, где-то в другом конце города, Нина все еще сидела на мокрой лавке под серым небом, промокшая до нитки – в теле, в мыслях, в чувствах. Тело продрогло. Внутри – только мольба. Тихая. Без слов.

"Прости меня…"

Она не произносила её вслух. Но воздух, кажется, слышал.

И словно кто-то уловил этот несказанный зов – в той самой палате, где пахло лекарствами и пустотой, Клара подняла глаза. В груди что-то дрогнуло.

"Я прощаю." – Клара не сказала этого. Но Нина почувствовала. И это было достаточно.

Телефон завибрировал у Нины в кармане, когда она уже почти перестала верить, что кто-то ещё помнит о ней. Она не сразу решилась достать его – казалось, любое прикосновение к реальности может снова обжечь.

На экране – «Лея».

– Ниночка, – бодрый голос в трубке звучал, как фонарик в тумане.

– Ну что, решили уже, кто будет по бокам, а кто в центре? Или ты снова устроишь нам художественный беспорядок и всех перемешаешь?

Нина молчала. Только дышала – хрипло, сбито, не в силах ответить лёгкой шуткой.

– Нина?.. – Лея тут же напряглась. – Ты где? Что случилось?

И тогда слова хлынули, как сорвавшаяся плотина.

– Мы… мы поругались. Я с Марией. С Кларой. Всё пошло как-то… не туда. А теперь… её сын – в больнице. Он ушёл из дома в порыве злости, когда они с Кларой поссорились. Она врала ему, скрывалась, начала краситься, носила шаль… и всё это – из-за меня. Я вдохновила её, втянула в эту историю – с танцами, с блёстками, с помадой… Ему это не понравилось, он не понял. Он вышел на улицу, сел за руль – в гневе. Его кто-то подрезал. Машина вылетела в кювет. Перевернулась. Сейчас он – в реанимации. В тяжёлом. И, может быть… может быть, она теперь меня ненавидит. А я… я точно. Я сама себя ненавижу.

Лея молчала ровно три секунды. И потом, очень спокойно, очень точно, сказала:

– Тихо.

Не как приказ. Как защита.

– Тихо, Нина. Сделай вдох. Медленно. Вот так. Теперь выдох.

Нина повиновалась. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с каплями дождя. Её трясло.

– Слушай меня. Это не твоя вина. Ты не водила его машину. Не выкрикивала слова в той ссоре. Не управляла поворотом. Ты была рядом с Кларой в тот момент, когда она впервые за много лет разрешила себе жить. Ты не дала ей боль. Ты показала ей воздух.

– Но если бы я не смеялась с ней, не поддерживала, не зажигала в ней этот огонь…

– Огонь – это не проклятие, Нина. Это жизнь. Ты не виновата, что она проснулась. Да, она соврала. Да, он не справился. Но это их процесс. Их динамика. Их точки боли.

Лея говорила негромко, почти шепотом – но каждое слово было якорем.

– Ты стала для неё не костром, а спичкой. Она зажглась – потому что давно хотела. И если бы не сцена, не ты, не шаль – она зажглась бы от чего-то другого. Потому что боль внутри ищет выход. А любовь к себе – тоже.

Нина опустила голову. Грудь вздрагивала. Но в теле уже появилось дыхание.

– А знаешь что? – перебила её Лея. – Я ведь тоже когда-то зажглась. После смерти мужа. Решила, что не всё во мне умерло вместе с ним. Начала петь в хоре. Меня тогда осуждали. Даже родная сестра. Говорила: «Как ты можешь? Ты же вдова. Ты должна быть тенью». А я не хотела быть тенью. Я хотела быть светом. Хоть на минуту. И если бы ты тогда была рядом – ты бы поддержала меня. Так вот теперь я рядом с тобой. И говорю – ты сделала правильно. Ты не виновата, что Клара выбрала жизнь. А её сын… он под присмотром врачей. Всё будет. Слышишь? Потихоньку, но будет.

– Ты уверена?

– Я не врач. Но я женщина. Я мать. Я друг. И я точно знаю: винить себя легче, чем простить себя. Но жить… с прощением – важнее. Пожалуйста, Нина, иди домой. Завари себе чай. Пусть душа отдохнёт. Остальное – со временем. Оно у нас ещё есть.

– Ты всегда так говоришь, – прошептала Нина, натянув капюшон, будто прячется от мира.

– И, заметь, я всё ещё жива. И пою, танцую. И спорю с тобой, кто встанет в центр сцены. А значит – всё не зря.

Слёзы всё ещё текли, но в голосе Нины появилась мягкость.

– Спасибо.

– Домой, Ниночка. В тепло. И не забывай – ты не одна. Даже если тебе так кажется. Ты – не одна.

И в этих словах было больше поддержки, чем в десятках объятий. Нина отключила звонок, долго смотрела на экран. И впервые за весь день почувствовала – кто-то держит её за руку. Хоть и далеко.

Вернувшись домой, Нина сняла промокшее пальто, развесила его над ванной и накинула поверх плеч мягкий вязаный кардиган. Комната встретила её тишиной, но уже не такой пугающей, как до дождя. Тишиной, в которой можно было перевести дух.

На кухне она поставила чайник, насыпала ромашку в кружку и, пока вода закипала, взяла в руки телефон. Пальцы не дрожали – просто медлили. Она открыла список контактов и нашла любимое имя. Анна.

Гудки. Один. Второй. И голос. Такой юный, живой, светлый – как весенний ветер, который всё ещё впереди.

– Бабушка! Привет! Как ты?

– Привет, милая. Я… знаешь, как-то… как будто не с этой недели, – Нина села у окна, глядя, как остатки дождя стекают по стеклу. – Устала немного. Но есть новости. Нас пригласили на конкурс. Мы с девочками будем выступать. Нас трое. Как раньше. Ну, почти как раньше.

– Серьёзно?! – в голосе Анны было столько искреннего восторга, что Нина впервые за долгое время засмеялась. – Бабушка, ты звезда! А когда? Где? Я приеду! Обязательно приеду! Только скажи дату!

– Пока не знаю точно. Нам ещё распределиться – кто где будет. Кто по бокам, кто в центре. Но мы постараемся. Очень постараемся.

– Я верю в тебя. И в вас. Представляю уже, как вы выйдете – такие красивые, стильные… Может, даже в перьях? – Анна хихикнула.

– Ну уж перья – это скорее к Марии. Хотя, может, я тоже рискну, – Нина улыбалась, но голос был чуть дрожащий – от удерживаемого кома.

Про аварию она не сказала. Ни про ссору, ни про боль. Пусть в этом голосе, в этом мире Анны, пока будет только чистота и радость. Она надеялась, что всё образуется. Что сын Клары поправится. Что они снова соберутся втроём и всё закончится не трагедией, а сценой – живой, светлой, женской.

– Я так рада, что ты снова живешь и дышишь полной грудью, бабушка. Ты ведь сияешь, когда танцуешь. Я это помню.

– Спасибо, солнышко. Ты даже не представляешь, как мне нужны были сейчас эти слова.

Они ещё немного поговорили – о платьях, о репетициях, о поездке. Обычный разговор. Но для Нины – как глоток горячего чая после ледяного ветра.

После звонка она ещё немного посидела в тишине. Теперь – совсем другой. Той, что лечит. Той, что даёт услышать себя. Всё будет. Пусть не сразу. Пусть не как мечталось. Но будет.

Нина сидела в темноте, не включая свет. Только свет старого фонаря время от времени вспыхивал за стеклом, будто мир напоминал: "Я рядом".

Кружка с остывающим чаем стояла на подоконнике. Внутри – покой, вперемешку с тревогой. Не буря. Уже нет. А что-то похожее на прибой после шторма.

"Если Клара вернётся…" – подумала Нина, проводя пальцем по стеклу. – "…я буду ждать. Без обид. Без упрёков. Просто – как женщина, которая тоже когда-то упала. Но встала."

И где-то глубоко, совсем тихо, родилась мысль:

«Я всё ещё могу быть началом. Даже если была ошибкой.»

10 Глава. Без аплодисментов

Утро вползло в комнату без стука – мягким светом, молчаливым, как извинение. Нина открыла глаза не резко, без испуга. Просто – проснулась. Словно кто-то внутри позвал её тихим, но настойчивым голосом: вставай.

Подушка была тёплой от ночного дыхания, но в голове уже не было ни тревожных снов, ни мыслей, похожих на шепот грозы. Было странное, почти непривычное чувство – всё на своих местах. Даже если немного разбито. Даже если не совсем ясно, как дальше.