Дьявольские угодья

Гюрза усмехнулась коротко и беззвучно.

– Возможно. Но кто не рискует… – Она подошла к двери, прислушалась. – Сиди тихо. Не открывай никому.

Ее рука легла на скобу:

– Если я не вернусь к рассвету… ну… попробуй обратиться к своему Стражу. Вдруг, поможет.

Дверь приоткрылась, впустив внутрь холодный, пахнущий сыростью воздух и Гюрза бесшумно скользнула в ночь. Ольга осталась одна в темноте, с бешено стучащим сердцем и пульсирующей болью в запястье, чувствуя себя брошенной щепкой в черном, враждебном море.

***

В их избе было темнее и тише всего. Две девушки сидели на одной наре, плечом к плечу, укрывшись одним грубым домотканым одеялом. Единственная свеча давно погасла. Их дыхание было поверхностным, неровным.

– Я… я не могу уснуть, – прошептала Олеся. Ее пальцы судорожно сжимали край одеяла. – Кажется, кто-то ходит… за дверью. Прислушивается.

– Это ветер, – так же тихо ответила Света, но сама не верила своим словам. Она прижалась к Олесе сильнее, ища тепла и защиты. – Или… или те самые белые «мастера». Они ходят бесшумно. Как тени.

– Зачем? Чего они хотят от нас? – Голос Олеси дрожал. – Этот оберег… Анастасия так на него смотрела… как на что-то… ценное. Или опасное.

Света вздохнула. В темноте звук был громким.

– Не знаю. Но… но я рада, что я не одна. С тобой. – Она осторожно положила руку на руку Олеси. – Помнишь, вчера говорили? Про отца… про свадьбу… – Ее голос сорвался. – Мне так страшно, Оль. Не только здесь. Вообще. Кажется, выхода нет. Нигде.

Олеся перевернулась, обняла Свету.

– Выход есть. Всегда. Мы… мы вдвоем. Мы выберемся отсюда. Потом… потом и с твоим отцом разберемся. Не позволим тебя продать. Обещаю.

Они замолчали, прислушиваясь к тишине и к биению своих сердец. Страх был обжигающе реальным, но в этом объятии, в темноте чужой избы, теплилась крошечная искра тепла и надежды. Борьба с усталостью и нервным напряжением взяла верх над страхом.

– Давай попробуем уснуть, – наконец выдохнула Света. —Завтра будет новый день. Может все прояснится.

Олеся кивнула в темноте.

– Спокойной ночи, Свет.

– Спокойной, Оль.

Они устроились поудобнее, закрыли глаза, стараясь дышать ровно. Но сон не шел. Они лежали, притворяясь спящими, каждым нервом ловя звуки ночи, пока усталость не начала медленно затягивать их в беспокойное забытье. Мысли путались, смешиваясь с обрывками страхов и смутной надеждой на завтра.

***

Лера сидела на краю своих нар посреди пустой избы. Темнота была абсолютной, давящей. Она ненавидела темноту. И тишину. Особенно такую звенящую, неестественную. Ее собственное дыхание казалось ей оглушительным.

– Ну вот… опять одна, – прошептала она в темноту и голос прозвучал жалко, глухо. – Как всегда. Вечно одна. Даже в этой дыре, куда всех загнали как баранов, меня – одну. Особенная, мать твою. Особенно одинокая. Особенно никчемная.

Она обхватила себя руками, пытаясь согреться и почувствовать хоть какое-то подобие объятий. Пальцы скользнули по округлостям живота, бедер. Вспомнились насмешки в школе: «жируха», «корова». Вспомнились пустые вечеринки в колледже, где она была лишь фоном, приложением к бесплатному кофе и шпаргалкам.

– Все они… твари, – прошипела она внезапно со злостью. – Султан – тупой бабник. Гюрза – злюка. Ольга – снобка. Даже эта тихоня Света… у нее теперь Олеся есть. А у меня… – Она сжала кулаки. – Никого. Ни-ко-го! Им всем плевать. Все смотрят свысока. Думают, я тупая, навязчивая, жирная дура…

Голос ее сорвался на всхлип. Слезы горячими струйками потекли по щекам.

– А я просто хотела… чтобы меня любили. Хоть кто-то. Хоть немного. – Она уткнулась лицом в колени. Тело сотрясали беззвучные рыдания. Одиночество и отверженность сдавили горло, стали физически невыносимыми.

Потом рыдания стихли. Лера подняла голову, вытерла лицо рукавом. В темноте ее глаза блестели мокро и гневно. Злость сменилась горьким, щемящим желанием. Желанием хоть какого-то тепла, хоть мимолетного ощущения, что она не просто кусок мяса, а женщина. Желанием заглушить эту гложущую пустоту внутри.

Ее рука медленно, почти неосознанно, скользнула вниз, под край свитера, к теплу кожи на животе. Затем ниже. Пальцы легли на резинку трусиков и скользнули под неё. Они дрожали.

Она ненавидела свое тело, но сейчас оно было единственным источником хоть какого-то физического утешения, единственным, что принадлежало ей безраздельно. Она зажмурилась, пытаясь представить… кого? Красивого незнакомца? Одного из этих бесстрастных «мастеров»? Даже похабный Султан мелькнул в мыслях. Но образы расплывались, не цепляли. Оставалось только грубое, физическое ощущение собственного прикосновения, попытка выжать каплю эндорфинов, чтобы заглушить боль одиночества и страх этой странной, враждебной ночи. Движения руки под одеждой стали настойчивее, резче. Она закусила губу, стараясь не издавать звуков в гнетущей тишине избы. Это был акт отчаяния, попытка самоутверждения и бегства в единственно доступное ей забвение. Через несколько минут движения замедлились, дыхание выровнялось. Физическое напряжение сменилось пустотой и стыдом, еще более гнетущими. Лера вытащила руку, вытерла ее об себя и свернулась калачиком, уткнувшись лицом в подушку, пахнущую пылью и старым деревом.

– Спокойной ночи, Лерочка, – прошептала она сама себе с горькой иронией. – Ты особенная.

И закрыла глаза, пытаясь заставить себя уснуть, чтобы отгородиться от тьмы и страха хотя бы на время.

***

Холод камня проникал сквозь тонкую ткань рубахи, сливаясь с внутренним холодом Павла Алпатова. Он сидел на грязной, прелой соломе, прикованный цепью к стене. Эхо шагов уводивших Кирилла Ивановича монахов давно затихло, но слова старика —

«Они… не люди… Земля лжет…» – висели в затхлом воздухе камеры, как проклятие. «Десятник». «Твой черед еще не пришел».

Ледяная ярость, знакомая по горным засадам и городским перестрелкам, медленно вытесняла первоначальный шок и бессилие. Он не был тем, кого можно было просто так запереть и забыть. Он был Лешим.

Его пальцы, тренированные годами разборки-сборки оружия в темноте и при минусовых температурах, начали методично ощупывать звенья цепи, замок, камень стены вокруг вбитого кольца. Замок был старинный, грубый, но крепкий. Кольцо – вбито намертво. Но камень… камень был старый, влажный, местами крошащийся. И в щели между плитами… Алпатов нащупал что-то твердое, острое. Осколок? Гвоздь? Он впился пальцами в щель, игнорируя боль от содранной кожи. Через несколько минут упорной работы, сопровождаемой тихим скрежетом и его сдавленным дыханием, в его руке оказался ржавый, кривой гвоздь длиной с палец. Сгодится.

Он вставил гвоздь в замочную скважину грубого амбарного замка. Не спеша, полагаясь на тактильные ощущения и память рук, он нащупывал штифты, создавая в уме карту механизма. Минута. Две. Пот катился градом по вискам. Внезапно раздался глухой щелчок, и тяжелая дужка замка со скрежетом отскочила. Цепь упала на солому с глухим лязгом. Алпатов замер, прислушиваясь. Ни звука снаружи. Он быстро поднялся, разминая затекшие мышцы. Первая цель – оружие. Любое.

Дверь камеры была массивной, но засов снаружи оказался простым деревянным бруском. Алпатов уперся плечом в дверь, приложив весь вес и силу. Дерево затрещало, засов подался и с грохотом вылетел из скоб. Павел выскользнул в узкий, сырой коридор. Слева – тупик. Справа – слабый отсвет. Он двинулся на свет. Коридор вывел в полуразрушенный сарай, тот самый, где он прятался ранее. В углу, среди хлама, он нашел то, что искал: тяжелый, зазубренный тесак с обломанным кончиком. Не «Калаш», но лучше, чем гвоздь. Он схватил тесак, ощущая знакомую тяжесть в руке, и прислушался. Снаружи – мертвая тишина.

Алпатов выбрался из сарая во двор. Деревня спала? Или притворялась спящей? Он прижался к стене ближайшей избы, сливаясь с тенью. Надо осмотреть место, понять структуру, найти слабое место. И найти студентов. Но для начала, неплохо бы было хотя бы проверить, нет ли здесь то, что реально можно считать за оружие. И ближайшая к нему изба, единственное место, чтобы это проверить.

Дверь избы покорно скрипнула под его напором, впустив волну ночного холода и запаха прели. Сквозь щель среди запертых ставень, лунный свет дал хоть какой-то свет. Алпатов постоял на пороге, позволяя глазам привыкнуть к темноте. Затем, его взгляд стал скользить по хате, выхватывая из мрака скудный скарб: грубый стол, лавки, русскую печь, красный уголок с иконой, укутанной в черное тряпье.

Затем звук. Кто-то шагнул из-за печи. Не испуганный зверек, а молодой волк в льняной рубахе. Лицо перекошено злобой, в руках – чугунный ухват, тяжелый и смертоносный.

– Чужак! – хриплый рык сорвался с его губ. – Анастасия не велела! Ухват взметнулся, рассекая липкую темноту.

Алпатов не раздумывал. Тело среагировало само – рывок вбок, к стене. Ухват просвистел в сантиметре от виска, вонзившись в бревно с глухим стуком. Павел был уже рядом. Не размашистый удар – короткий и точный, как выстрел. Обух тесака опустился по запястье парня. Хруст кости прозвучал словно сухой сучок под сапогом. Вопль. Ухват грохнулся. Второе движение – ребро ладони в кадык. Парень захрипел и осел на колени, давясь собственной слюной и болью.

Дверь позади Алпатова, распахнулась, словно от удара тарана. Черт, мелькнула мысль, надо было запереть!

В проеме, залитым лунным светом, встала гора плоти – молчаливый великан в монашеской рясе. Его маленькие глазки-щелочки нашли свою цель быстро. Ни звука. Только свист воздуха – кулак размером с чурку, летел в голову Павла, не оставляя шансов. Алпатов рванулся вниз и в сторону. Удар гулко врезал в стену. Бревно треснуло, осыпалась труха.

Вот это громадина! Если бы он попал… ладно, он здоровый, но неповоротливый. Тем более в этой тесной комнатушке.

Павел ринулся навстречу, но не в лоб. Присел, пропуская следующий медленный мах монстра, и вогнал острие тесака глубоко в бедро великана, под ягодицу – туда, где пульсирует толстая жила. Методично. Холодно. Сталь вошла по рукоять. Хриплый рев потряс избу. Монах зашатался, но не рухнул. Павел вырвал тесак – темная струя брызнула на глинобитный пол. Используя момент потери равновесия, он всадил колено в пах противника со всей силы. Великан согнулся пополам, рев перешел в булькающий стон.

Тем временем, оглушенный болью, но не сломленный, парень поднялся. Зубы стиснуты в оскале, здоровой рукой вцепился в глиняную крынку на столе. Он прыгнул Павлу на спину, как бешеный кот, обвивая шею, пытаясь вонзить осколки крынки в лицо! Острые черепки скользнули по щеке, оставив горячие полосы. Кровь хлынула на воротник. Великан, видя шанс, с адским усилием распрямился, занося кулак- кувалду.

Миг. Алпатов не думал. Он рванулся назад, ударив спиной с повисшем на ней парнем в каменный выступ печи.  Воздух вырвался из парня оглушительным хрипом. Хватка ослабла. Павел схватил его за волосы – жестко, без жалости – и со всей яростью и точностью ударил лицом о грубый, закопченный угол печного кирпича. Раз! Смачный, кошмарный хруст. Два! Тело парня вдруг стало безвольным, тяжелым мешком. Оно сползло по печи, оставляя темную полосу, и рухнуло на пол, лицом вниз. Не двигалось.

Великан ревел от боли и ярости, его кулак уже опускался на замершего Павла, как молот на наковальню. Алпатов отпрыгнул – кулак опустился в пол. Взгляд Павла метнулся по избе. Оружие! Тесак был мал против этой горы. И тогда он увидел ее. У печи, воткнутый в массивный чурбан для колки дров, стоял он. Колун. Топор с тяжелым топорищем на прочной рукояти для колки дров.

Павел рванулся к нему. Великан, хромая, с хлюпающей раной на бедре, развернулся, загораживая путь. Павел не остановился. Он сделал обманный выпад влево, заставив монаха качнуться туда, и резко прыгнул вправо, к топору. Пальцы обхватили гладкую рукоять. Вот это уже другое дело!

Великан развернулся, его движение было медленным, но неумолимым. Павел не ждал. Он встретил его. Не уклонялся. Шагнул навстречу. Колун описала короткую, страшную дугу. Не размашисто – резко, с плеча, вложив в удар всю мощь корпуса. Тяжелое топорище с тупым, но мощным лезвием со свистом рассекло воздух и вонзилось… не в тело. Великан инстинктивно поднял руку, прикрываясь. Сталь рубанула по предплечью. Кость хрустнула громко, отчаянно. Рука повисла на лоскуте кожи и жил. Крика не было – только оглушительный, животный рев.

Павел толкнул великана ногой в грудь и когда тот повалился на спину, сделал еще один взмах.

Он не стал выдергивать топор из головы. С колуном особо по деревне не побегаешь. Придется вновь вернуться к тесаку. Только найти бы его. А дальше…

Он вышел в ночь и под покровом тьмы, двинулся к самому большому терему.

***

Монахи встали вокруг жертвенника, образуя треугольник. Старший сбросил рясу, обнажив тощее тело, сплошь покрытое татуировками – те же переплетенные змеи, что и над входом. Желтолицый развернул сверток – внутри лежал кривой нож с черной костяной рукоятью и чаша из темного дерева. Молчаливый великан достал из складок своей рясы связку засушенных трав и кореньев.

Старший взял нож. Лезвие блеснуло в свете факела, который воткнул в стену желтолицый. Воздух сгустился, стал тяжелым, давящим. Казалось, сама тьма в углах храма зашевелилась, прислушиваясь.

– Земля-Мать, чрево темное! – начал старший монах, и его голос, обычно глухой, зазвучал странно громко и певуче, заполняя все пространство храма. – Пробудись ото сна векового! Прими дар наш, кровавый зов!

Желтолицый поджег связку трав в руках великана. Едкий, сладковато-горький дым потянулся к потолку, закручиваясь в зловещие спирали.

– Кровь старца, жизнь истлевшую, прольем на Камень Вечный! – продолжал заклинание старший, поднимая нож над головой. Глаза Кирилла Ивановича расширились от чистого ужаса. Он попытался вскрикнуть, но из горла вырвался лишь хрип. – Силу времени, обратный ход, укрепим жертвы жаром!

– Укрепим жертвы жаром! – хором, монотонно и безжизненно, подхватили двое других.

– Пусть тлен отступит! Пусть молодость земли восстанет из праха! – Голос старшего набрал силу, стал пронзительным, нечеловеческим. – Пусть врата Междумирья откроются вновь! Кровью платим! Жизнью платим! Правду платим!

Он резко опустил руку. Кривой нож сверкнул и с мерзким, сочным звуком вонзился в горло Кирилла Ивановича. Хриплый стон замер в воздухе. Алая струя хлынула на черный камень жертвенника, шипя и пузырясь, как вода на раскаленной сковороде. Кровь не просто стекала – она словно впитывалась камнем, заполняя древние борозды, заставляя темные пятна светиться зловещим багровым светом изнутри.

– Прими, Земля! Пей, Мать! Возрождайся Чернобог! – выкрикнул старший, вырывая нож. Желтолицый подставил деревянную чашу, ловя струю. Великан бросил дымящуюся связку трав прямо на окровавленный камень. Вспыхнуло яркое, зеленоватое пламя, осветив на мгновение жуткую картину: искаженное ужасом лицо старика, безучастные лица монахов, черный камень, пожирающий кровь.

– Такова Правда! – прошипел старший, опуская окровавленный нож. – Первый… принят.

Кирилл Иванович дернулся в последний раз и затих, его стеклянные, невидящие глаза уставились в черноту потолка храма. Кровь медленно перестала течь. Багровый свет в камне жертвенника погас, оставив лишь темные, мокрые разводы. Едкий дым смешался с запахом свежей крови и смерти. Монахи стояли молча, наблюдая, как последние искры на жертвеннике угасают. Где-то глубоко под храмом, в самых недрах болота, что-то тяжело, удовлетворенно вздохнуло. Земля под ногами слегка дрогнула. Старший довольно ухмыльнулся:

– Жертва принята. Хозяин отправил гончих. Охота начинается.

Ночь поглотила храм, унося с собой последний стон жертвы и запах свежей смерти. Но отворяя врата для тех, кто рвался из её объятий.

Глава 10

Холодный ветер шнырял между изб, как вор, срывая последние листья с крыш и завывая в пустых глазницах окон. Султан прижался к шершавому бревну, пытаясь унять дрожь – не столько от холода, сколько от адреналина, бурлящего в жилах. Где-то здесь. Когда объявили о завершении занятий, он внимательно проследил взглядом за этой кукольной «снегурочкой», как она шла от гончарной мастерской – низкого сруба у дальнего края деревни – к небольшой избе, почти скрытой разлапистой старой ивой. Благо, размеры деревни позволяли практически полностью осмотреть её, стоя в одном месте, в центре у идола. Не пришлось играть в разведчика. Султан терпеть не мог все эти игры в «войнушку».

Ива скрипела на ветру, ее длинные ветви царапали крышу, словно костяные пальцы. Султан заметил белый передник, мелькнувший в дверном проеме, когда девушка заходила внутрь. Он запомнил каждую деталь: третий дом от колодца, с покосившимся старым скворечником под стрехой, который теперь чернел на фоне чуть менее черного неба, как гнилой зуб. Стены избы были покрыты странными царапинами – длинными, глубокими, будто кто-то точил когти о бревна.

Он проскользнул вдоль бревенчатой стены, каждый шаг отдавался в тишине громче пушечного выстрела. Деревня не спала. Она притворялась. Воздух был густым, пропитанным запахом сырой земли и тления, словно под полом лежал огромный, неубранный труп. Где-то вдали, за частоколом, завыл ветер – долгий, протяжный звук, больше похожий на стон, чем на природное явление.

Дверь в нужную избу оказалась не заперта – просто притворена. Султан толкнул ее плечом, и она бесшумно подалась внутрь, пропуская волну затхлого, спертого воздуха.

Темнота была абсолютной, пахло пылью, сушеными травами и чем-то еще… сладковатым, приторным. Он шагнул внутрь, зажмурившись, пытаясь привыкнуть к мраку. Под ногами скрипнули половицы, звук был таким громким, что Султан замер, ожидая, что вот-вот кто-то проснется. Но ничего не произошло. Только тишина, давящая, как свинцовый колпак.

Вдруг – легкий шорох справа. И тихий, беззвучный смешок.

– Пришел, – прозвучал шепот. Женский. Узнаваемый. Озорной и звонкий. – Я ждала.

Султан вздрогнул, инстинктивно шагнув назад, к дверному проему. Но было поздно. Из темноты выплыла бледная фигура. Она была в той жепростой белой рубахе, босой. Ее лицо, освещенное теперь слабым лунным светом, проникшим сквозь щель в ставне, казалось еще более кукольным и одновременно жутким. Глаза огромные, темные, бездонные, смотрели на него не моргая. Губы тронула та же странная улыбка.

– Испугался? – Она шагнула ближе. Холодом повеяло от нее, как от открытого ледника. – Сильный мужчина… а испугался девчонки.

– Кого? Тебя? – Султан фальшиво хрипло рассмеялся, пытаясь вернуть себе ощущение контроля. Агрессия, привычная броня, полезла наружу. – Да я таких, как ты… Он не закончил. Она оказалась вплотную. Ее пальцы, ледяные и неожиданно сильные, вцепились в ворот его грязной рубахи.

– Не говори, – прошептала она, и ее дыхание пахнуло могильным холодом. – Покажи, какой ты сильный.

Она потянула его к себе. Султан, ошеломленный, поддался. В голове туманом плыли похабные шутки, но тело отзывалось на близость, на этот ледяной вызов. Его руки грубо обхватили ее за поясницу, поползли вниз, нагло ощупывая упругие ягодицы под тонкой тканью. Она не сопротивлялась. Напротив, прижалась к нему всем телом, издавая тихое мурлыканье, похожее на урчание голодной кошки. Ее пальцы ловко расстегнули пару пуговиц на его рубахе, скользнули внутрь, по его горячей, вспотевшей коже. Холод их был обжигающим.

– Да, – прошипела она, ее губы коснулись его шеи. – Горячий. Очень горячий. Нам это нравится.

Нам?Мысль мелькнула, но была сметена волной похоти и азарта. Султан грубо прижал ее к стене, чувствуя, как его возбуждение борется с подспудным, нарастающим ужасом. Его губы покрывали поцелуями ее шею. Она смеялась беззвучно, запрокинув голову. Ее руки работали быстро, почти нечеловечески ловко, расстегивая его рубаху дальше, стаскивая ее с плеч. Его торс обнажился в мутном лунном свете.

– Вот… – прошептала она, и в ее голосе зазвенела неподдельная, жадная радость. Глаза, казалось, загорелись изнутри тусклым зеленоватым светом. – Красивый. Сильный. Вкусный.

Она прильнула к его груди. Ее губы коснулись кожи чуть левее соска – холодные, влажные. Султан вздрогнул, ожидая поцелуя, ласки. Вместо этого – вспышка боли. Белая, ослепляющая молния, пронзившая плоть. Ее челюсти сомкнулись, как стальная ловушка, пробивая мышцы с чудовищной силой. Он рванулся назад, пытаясь отшвырнуть ее, но она вцепилась мертвой хваткой. Ее пальцы впились в его плечи, ногти, острые как бритвы, прорезали кожу до крови. Он почувствовал, как ее зубы смыкаются еще сильнее, перемалываячто-то внутри. Хруст. Теплая, липкая волна хлынула по его животу.

«Снегурочка» оторвалась. Она подняла голову. Лунный свет упал на ее лицо. Рот и подбородок были залиты темной, почти черной в полумраке кровью. Она облизала губы, медленно, смакуя. На ее острых, неестественно белых клыках блестели алые капли. Улыбка стала шире, откровеннее, обнажая весь ряд мелких, хищных зубов. В глазах плясали зеленоватые огоньки чистого, первобытного наслаждения.

– Вкусно, – простонала она, и голос ее зазвучал хрипло, глубже, почти не по-человечески. – Очень… вкусно.

Султан, шатаясь, прислонился к стене рядом с маленьким оконцем, зажимая ладонью страшную, рваную рану на груди. Кровь сочилась сквозь пальцы, горячая и обильная. Боль пылала костром. Адреналин сменился ледяным, всепроникающим ужасом. Он смотрел на это прекрасное, окровавленное лицо, на эти горящие зеленым глаза, и понимал – это не человек. И что бы это ни было – оно очень голодное.

***

Гюрза прильнула к холодным, шершавым бревнам терема Анастасии Вячеславовны, стараясь слиться с тенью. Воздух здесь был особенным – густым, как сироп, пропитанным запахом тлеющих трав, сушеных кореньев и подспудной, сладковатой вонью гниющего мяса. Тишина давила, звенела в ушах. Она ждала. Выслеживала. Возможно, Павел где-то здесь, если он вообще был еще жив. Но надо надеяться, что он закован в цепи и сидит на привязи вместе с класнухой. Эх, Ирина Евгеньевна, не то место вы выбрали что бы нас проводить. Если только, в последний путь.

Луна, бледная и холодная, пряталась за редкими облаками, бросая на землю неровные, дрожащие пятна света. Где-то вдали, за частоколом, завыл ветер – тот самый протяжный, почти человеческий стон, который преследовал их с момента прибытия в эту проклятую деревню. Гюрза сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Боль была приятной – реальной, земной, в этом мире безумия.

Шорох. Едва различимый, из-за угла терема. Гюрза замерла, вжавшись в неровности бревен. Из темноты выплыла фигура. Не Павел. Тот самый длинный, костлявый мужик, что вел у них «мастер-класс» по плетению берестяных оберегов. Он шел медленно, шаркая ногами по утоптанной земле, его длинные руки безвольно болтались по бокам. Он что-то бормотал себе под нос – бессвязный, шипящий поток звуков, больше похожий на змеиное шипение, чем на человеческую речь.

Гюрза сжала кулаки. Глупость. Ей нужна информация, а не драка. Но вид этого типа, его дневное бесстрастное лицо, его холодные, безжизненные пальцы, ворочавшие бересту… Все это клокотало в ней яростью. Она шагнула из тени, перегородив ему дорогу.

– Эй, березовый черт! – бросила она резко, голос прозвучал слишком громко в мертвой тишине. – Куда путь держишь? Есть время ответить на пару вопросов о вашей собачьей жизни?

Мужик остановился, как марионетка с оборванной нитью. Медленно, очень медленно, поднял голову. Лунный свет упал на его лицо. Гюрза почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Лицо было серым, землистым, как у покойника. Глаза – огромные, неестественно выпученные, с желтыми, замутненными белками, в которых плавали лопнувшие кровавые прожилки. Они смотрели на нее, но не видели. Рот полуоткрыт, из уголков тонкой струйкой стекала вязкая, темная слюна, пахнущая медью и тленом. Он хрипло задышал, как раздуваемые мехи.

– Ты… – прошипел он, голос скрипел, будто ржавые петли. – Ты… не должна… здесь… быть… Нельзя… Еще рано…

Потом он согнулся пополам. Не просто наклонился – согнулся под неестественным, невозможным углом, как будто кости в позвоночнике внезапно превратились в тряпки. Раздался тихий, влажный хруст. Он упал на колени, потом на четвереньки, уткнувшись лбом в холодную землю. Его спина выгнулась дугой. Из горла вырвался нечеловеческий стон – смесь боли, ужаса и какого-то дикого экстаза.

– Что за ху… – начала Гюрза, отступая на шаг, рука инстинктивно потянулась за воображаемым ножом за поясом. Но слова замерли.

Кожа на его спине, под тонкой холщовой рубахой, начала двигаться. Пузыриться и натягиваться, как переполненный мешок. Потом – резкий, отвратительный звук рвущейся ткани. Не только ткани. Плоти. Из-под лопаток, сквозь разорванную кожу и рубаху, полезло нечто. Темное, влажное, покрытое слизью и редкой, свалявшейся щетиной. Это росло, выпирало наружу с ужасающей скоростью. Кости хрустели, ломались и перестраивались с серией коротких, отвратительных щелчков. Плечи расползались вширь, шея утолщалась, теряя человеческие очертания. Руки, все еще упирающиеся в землю, удлинялись, костлявые пальцы впивались в грунт, превращаясь в когтистые лапы. Суставы выворачивались с противным хрустом.