Дьявольские угодья

– А стрельба из лука будет? – спросил Костя, отодвигая пустую миску.

– Непременно, Костя! – Анастасия улыбнулась ему. – Но позже, после обеда. Сначала ремесла, требующие терпения и ловкости пальцев. Это успокаивает ум, настраивает на гармонию с древними ритмами. Она говорила плавно, убедительно, как опытный экскурсовод или вожатый в хорошем лагере.

–А после мастер-классов – народные игры на свежем воздухе! «Гуси-лебеди», «Третий лишний» … Очень весело и задорно! Погода, слава Сварогу, налаживается!

Она кивнула в сторону окна, где сквозь дымку действительно проглядывали бледные лучи солнца.

– А наш водитель? Павел? – вдруг спросила Света тихо, но так, что все услышали. Шум за столом на мгновение стих.

Анастасия Вячеславовна лишь слегка подняла брови, сохраняя спокойное выражение лица.

– Ах, да, ваш Павел… Как я понимаю, он отправился искать помощь к автобусу? Или к ближайшей связи? Мужик деловой, видно сразу. Не сомневайтесь, как только решит вопрос или поймет, что нужно больше сил, обязательно вернется. А пока – вы под нашим крылышком. Все будет хорошо. Наши люди, еще вчера отправились за ним, я же говорила. Обязательно пересекутся.

Ее тон был обнадеживающим, лишенным тревоги. Она даже ласково потрепала Свету по плечу.

– Не грусти, дивчина! Сегодня столько интересного!

Разговор снова пошел своим чередом. Анастасия распределила группы: Гюрза, Султан и Лера – на гончарное дело; Ольга, Света и Олеся – на плетение из бересты; Виталик, Костя и Дрозд – на ткацкий станок. Студенты, подогретые едой, кофе (к удивлению, многих, его сварили на печи) и плавной речью Анастасии, постепенно втягивались в предложенную игру. Даже Ольга на время забыла о жжении в руке, заинтересовавшись, что же такое «берестянка».

К обеду на центральной поляне, у подножия колоссального идола, кипела жизнь этнографического музея. Группы студентов под руководством молчаливых, но умелых «ремесленников» в белых рубахах осваивали азы древних промыслов. Гюрза, сдвинув брови от сосредоточенности, пыталась придать форму бесформенному кому глины на гончарном круге, который упорно норовил развалиться. Султан, запачкав руки по локоть, хохотал над своей кривобокой «чашкой». Лера щебетала, расспрашивая мастера о секретах обжига.

Ольга, Света и Олеся сидели на грубых деревянных скамьях под навесом, старательно снимая тонкие слои бересты и пытаясь сплести замысловатые узоры под присмотром еще одной молчаливой девушки в белом. Ольга то и дело поглядывала на свое запястье, но боль притупилась, стала глухой. Она ловила себя на мысли, что плетение действительно успокаивает. Но мысль о седом человеке в очках, чей крик она вроде бы слышала в своем «видении», не давала покоя. Бред. Все это бред,– упрямо твердила она себе.

Анастасия Вячеславовна обходила группы, улыбаясь, делая замечания, хваля успехи. Она была воплощением заботливой хозяйки, радушной руководительницы музея под открытым небом.

– Прекрасно получается, Олечка! – похвалила она, разглядывая неуклюжий, но старательно сплетенный Олесей берестяной цветок. – Видишь, как ловко пальчики работают! Это же наша генетическая память, дитятко. Кровь предков в жилах стучит.

Она прошла дальше, к парням у ткацких станков. Виталик путался в нитях, Костя сосредоточенно старался повторить движение мастера. Анастасия что-то тихо сказала им, и они заулыбались.

Ольга отложила свою неоконченную берестянку. Она посмотрела на спину Анастасии, такую спокойную и уверенную. Потом на идола. Каменный лик под лучами пробивающегося солнца казался просто древней, безжизненной глыбой дерева, покрытой лишайником. Но в тот миг, когда тень от проходящего облака скользнула по его глазницам, Ольге показалось… нет, она почувствовала, как в этих пустых углублениях что-то мерцает. Тускло. Холодно. Как отражение в стоячей воде.

Она резко отвела взгляд, сердце бешено застучало. Глюки. От недосыпа. От стресса.Она схватила полоску бересты и принялась яростно скручивать ее, пытаясь заглушить внезапный прилив леденящего страха. Анастасия Вячеславовна, обернувшись, поймала ее взгляд и улыбнулась. Улыбка была теплой, ободряющей. Но в ее глазах, не было ни намека на тепло.

Глава 8

Кирилл рванулся к тропинке, даже не оглянувшись. Ноги несли его сквозь чащу, спотыкаясь о корни, которые, казалось, нарочно вылезали из земли, чтобы схватить, удержать. Воздух, еще недавно неподвижный и тяжелый, теперь бил в лицо ветром, свистящим в ушах ледяной насмешкой. Запах хвои, земли и прелых листьев сменился чем-то иным – металлическим, сладковато-тошнотворным.

Она не верит?

Слова Ярилы (был ли это он? Или лишь маска чего-то древнего и ненасытного?) впились в мозг острыми щупальцами. Вспышка: Татьяна, его Таня, сгорбившаяся на рассвете у порога, пальцы судорожно сжимают комок земли. Дар.Что это за дар? Кто предложит? И главное – почему она возьмет?

Женский смех, прозвучавший из леса, все еще висел в воздухе – колючий, нечеловеческий, лишенный радости. Не смех – предсмертный хрип. Он слился с воем ветра в единый, леденящий душу хор.

Твоя женщина сейчас у колодца.

Кирилл мчался, сердце колотилось о ребра, как пойманная птица. Знакомая тропинка петляла, но сегодня она вела себя иначе. Кусты сдвигались, закрывая проходы, ветви старых дубов склонялись ниже, цепляясь за его рясу когтями сучьев. Лес помнил. Помнил его сомнения, его тайные молитвы к старым богам поверх крестного знамения. И теперь он мстил. Помехи. Только помехи, чтобы он не успел.

Потому что ты видел и молчал.

Да! Видел он, как Семен, его сосед, добродушный увалень, в прошлое полнолуние зарезал черного петуха. Да не на ужин – ритуал был виден в каждом жесте, в заученных бормотаниях. Видел, как Арина, жена Семена, тихонько срезала прядь волос у спящей дочери. Видел Матрену с Заречья, копающую у порога на зорьке. Видел – и отводил взгляд. Потому что боялся. Потому что новая вера, принесенная из-за моря, казалась островком порядка в этом море древнего, непонятного ужаса. Потому что просто хотел жить.

И вот расплата.

Он ворвался на окраину села, к колодцу-журавлю. Сердце упало. Колодец был пуст. Лишь ведро, брошенное на бревна, покачивалось, звякая цепью. На влажной земле у сруба – следы. Следы Татьяны (он узнал бы их из тысячи – легкий выворот левой ноги) и… другие. Крупные, грубые, словно быки прошли. Не один человек.

– Та-а-анечка! – закричал Кирилл, и его голос сорвался в истеричный визг. Тишина в ответ была страшнее любого крика. Село казалось вымершим. Ни дыма из труб, ни голосов, ни даже кудахтанья кур. Только ветер выл в пустых глазницах окон, да скрипел журавль колодца.

Он метнулся к избе. Дверь была распахнута настежь. Внутри – разгром. Лавка опрокинута, глиняный горшок разбит у печи, по глинобитному полу раскидана солома из подстилки. И запах. Тот самый, что висел у колодца и преследовал его в лесу: сладковато-приторный, как гниющие яблоки, с железным привкусом крови.

На пороге, зацепившись за неровность доски, лежал кусочек ткани. Синий лен. От рубахи Татьяны. Кирилл поднял его, сжал в кулаке. Холодное бешенство, острее любого ножа, пронзило его. Они взяли ее. Те, кто придет за даром. Те, кто служит тому, что прикинулось Ярилой.

Он выбежал назад, на улицу. Куда? Где искать? Лес? Темный, живой, враждебный лес? Или…

Его взгляд упал на дальний конец села, где стоял старый, полуразрушенный сруб – заброшенная кузница. Оттуда, сквозь вой ветра, донесся новый звук. Не смех. Не плач. Низкое, монотонное гудение. Как будто гигантский шмель застрял под землей. Или… как будто кто-то пел. На непонятном, гортанном языке, полном шипящих и щелчков.

Кирилл замер. Страх леденил жилы, но ярость горела в груди факелом. Они там.С его Таней. И с теми, кто предложил ей этот проклятый дар. Даже оберег не сберег. Он остался там, на поляне, символ его глупой надежды. Ничего не осталось. Только зажатый в кулаке синий лоскутик и дикая решимость умереть или вернуть ее.

Он шагнул вперед, к старой кузнице, навстречу гудящему мраку. Тень от села накрыла его, как крыло огромной птицы. Лес за спиной затих, будто затаив дыхание, наблюдая.

***

Глина в руках Гюрзы была не просто теплой. Она пульсировала. Словно под тонкой корочкой высыхающего ила билось огромное, ленивое сердце. Татьяна Сафронова сжала ком на гончарном круге так, что костяшки пальцев побелели, пытаясь заставить послушную вчера глину принять форму хотя бы кривой миски. Но материал жил своей жизнью. Он выскальзывал, расползался, норовил обвить ее пальцы липкими, теплыми щупальцами.

– Ты давишь слишком жестко, – прозвучал над самым ухом ровный, без интонаций голос. Мастер – парень лет двадцати в безупречно белой льняной рубахе – стоял так близко, что Гюрза почувствовала исходящий от него холод. Не просто прохладу – глубокий, могильный холодок. Его пальцы скользнули поверх ее рук, поправляя положение кома. Прикосновение было сухим, шершавым, как бумага, и ледяным. Гюрза едва подавила вздрагивание.

– Отпусти, – сказал мастер. – Позволь материи течь. Она знает путь.

«Она знает путь». Фраза прозвучала странно, не по-русски. Как эхо из какого-то древнего наречия. Гюрза с усилием разжала пальцы. Глина немедленно поползла вниз, превращаясь в бесформенную лепешку. Мастер не выразил ни раздражения, ни удивления. Его лицо было маской спокойствия. Слишком идеальной. Как у восковой куклы. Глаза, серые и плоские, как галька, смотрели сквозь нее, в какую-то свою, невидимую точку.

Рядом гоготал Султан, размазывая глину по лицу и фартуку. Его «кувшин» больше напоминал фаллический символ.

– Эй, снегурочка! – крикнул он девушке-мастеру, руководившей его столиком. Та была похожа на первого – та же безупречная белизна одежды, та же ледяная бесстрастность. – У тебя руки очень холодные… Может, согреемся? Я знаю пару классных поз!

Он подмигнул. Девушка медленно повернула к нему голову. Ее взгляд… Гюрза, наблюдая краем глаза, почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Это был не гнев, не отвращение. Это было полное безразличие. Как если бы внутри человека не было…человеческого?

Взгляд длился секунду. Девушка молча отвернулась и протянула Султану новый ком глины. Тот замолчал, вдруг побледнев, и сконцентрировался на бесформенной массе, избегая смотреть на неё.

У навеса с берестой Ольга Зорина вздрогнула. Жжение в запястье под свитером вспыхнуло с новой силой, как будто кто-то вонзил туда раскаленную иглу. Она вскрикнула, роняя тонкий слой бересты, который только что аккуратно сняла с пласта.

– Что случилось? – шепотом спросила Света, сидевшая рядом. Ее лицо было бледным, глаза большими от напряжения. Она тоже еле справлялась – ее пальцы дрожали, а береста почему-то шелестела под ними не просто так, а словно нашептывала что-то на непонятном языке. Тихий, шипящий шепоток, от которого мурашки бежали по коже.

– Ничего, – сквозь зубы процедила Ольга, судорожно потирая запястье. – Защемило. Она подняла взгляд. Прямо перед ней, через поляну, возвышался тот самый идол. Деревянный лик, покрытый лишайником и глубокими трещинами, казалось, смотрел прямо на нее. И в глубине пустых глазниц… ей почудилось слабое мерцание. Тусклое. Красноватое. Как уголек под пеплом. Боль в запястье отозвалась новым уколом.

Олеся, сидевшая с другой стороны, вдруг тихо ахнула. Она держала в руках почти готовый берестяной оберег – сложный узор из переплетенных лент, похожий на солнце. Он получался у нее неожиданно легко, будто пальцы сами знали движения.

– Красиво, – прозвучал мелодичный голос. Анастасия Вячеславовна стояла рядом, улыбаясь. Но ее глаза, теплые и добрые минуту назад, когда она хвалила Виталика у ткацкого станка, теперь были пристальными, изучающими. Как у коллекционера, нашедшего редкий экземпляр. – Очень… архаичный узор. Ты чувствуешь связь, дитятко? Кровь предков зовет?

Олеся смущенно потупилась.

Гюрза оглядела поляну. Группы студентов копошились за столами, смеялись (иногда слишком громко и нервно), возились с глиной, берестой, нитками. Вокруг них суетились белые, безликие «мастера». Но больше никого. Ни детей, резвящихся на траве. Ни стариков, наблюдающих со скамеек. Ни собак, ни кошек, ни кур. Ни единого признака обычнойжизни. Только эти безупречные, холодные слуги, идол, да колокольня, молчаливо взиравшая на все это сверху. Как декорации. Или ловушка.

Вечер опускался быстро, будто кто-то спешил укутать деревню в темноту. Солнце, едва пробившееся днем, погасло за частоколом, оставив после себя багровую полосу на западе, похожую на незаживающую рану. Анастасия Вячеславовна, объявила об окончании занятий.

– Устали, гости дорогие? На сегодня хватит. Идите в свои избы, отдыхайте. Скоро ужин, а завтра… завтра нас ждет нечто особенное! – Ее улыбка в сгущающихся сумерках блеснула словно остриё опасной бритвы.

Студентов развели по домам. На пороге своей избы Гюрза задержалась, глядя на темнеющую деревню. Окна терема Анастасии светились тусклым, желтоватым светом – свечи? Там двигались тени. Много теней. А по периметру, у частокола, замерли неподвижные фигуры в темных рясах. Стража. Или палачи? Она резко захлопнула дверь, почувствовав, как по спине снова пробежал холодок.

***

Первым пришло ощущение. Густой, тяжелый запах. Смесь прелой соломы, человеческих испражнений, пота и… чего-то еще. Сладковатого. Гниющего. Как старое мясо, присыпанное землей. Потом – боль. Голова раскалывалась, будто по ней били кувалдой. Горло пересохло, язык прилип к нёбу. И холод. Липкий, промозглый холод сырого подземелья, въедающийся в кости сквозь тонкую ткань.

Павел Алпатов открыл глаза. Темнота. Непроглядная, как в угольном мешке. Он попытался пошевелиться – тело отозвалось тупой болью, а правая рука была скована чем-то тяжелым и холодным. Цепь. Звено толстое, прикованное к кольцу, вбитому в каменную стену позади. Память вернулась обрывками: монах, желтый порошок, сладковатый удушливый запах, падение, чей-то голос… «Не суетись, десятник. Твой черед еще не пришел».

«Десятник». Хм…ну если переводить на «современный» наверняка он им и был, когда-то. Павел напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Постепенно глаза начали привыкать. Скудный свет пробивался сверху, через маленькое, забранное толстыми прутьями отверстие в потолке. Лунный свет? Он оглядел камеру. Тесная. Каменные стены, скользкие от влаги и плесени. Под ногами – грязная солома. Напротив, в метре от него, сидела фигура.

Старик. Очень старый и изможденный. Очки с толстыми линзами, одно стекло треснуто. Лицо серое, осунувшееся, но в глазах, прикрытых веками, горел не сломленный огонек ярости и… безумия? Его руки тоже были скованы цепью, прикованной к стене. На запястьях – темные, засохшие корочки крови.

– Вы… – хрипло начал Павел, но голос сорвался в кашель. – Кто вы? Где мы?

Старик медленно поднял голову. Его глаза, увеличенные линзами, уставились на Павла. В них не было страха перед новым узником. Была лишь усталая горечь и понимание.

– Кирилл Иванович, – прошепелявил он. Голос был слабым, но четким. – А где мы? В ж… в жопе мира, сынок. В самом ее эпицентре. – Он кашлянул, сгорбившись. – А ты… кто? Один из тех молодых людей, что они привели?

Павел кивнул, сглотнув ком в горле. Седой человек знал про студентов. Плохой знак.

– Что здесь происходит? Кто эти люди в рясах? И кто эта девушка? Она здесь главная?

Кирилл Иванович издал звук, похожий на сухой, горький смешок.

– Люди? Ха. Если бы. Они… они как тени. Как куклы из плоти. Но не люди. Не совсем. – Он помолчал, собираясь с силами. – А насчет того, что происходит… Видишь ли, сынок… земля здесь… она не такая. Она лжет.

Павел нахмурился:

– Лжет? Как?

– Она… молодеет, – выдохнул старик, и в его глазах вспыхнул тот самый огонек безумия, смешанный с ужасающей убежденностью. – Я ботаник. Бывший. Одиннадцать лет сюда приезжал. Собирал гербарии. Изучал. Лес рос, деревья старели… как везде. А теперь… – Он нервно дернул цепью. – Теперь он… обратнорастет. Молодые сосенки там, где вчера стояли старые! Иван-чай цветет не в сезон! Трава… другая! Как будто время… – он искал слово, – …потекло вспять. Или земля… сбросила старую кожу. Или…кто-то её подменил. Показала то, что было. То, что здесь всегда было, под тонким слоем… – Он замолчал, задыхаясь.

Павел почувствовал, как ледяная волна пробежала по спине. «Омоложение» земли. Это объясняло исчезнувшую дорогу? Или это было безумием пленника? Хотя, на войне он видел всякое и всякое ему рассказывали. Да и дед разведчик любил потравить байки. И кто знает, может не все они были сказками. Или не совсем сказками. Ладно, на самом деле сейчас главное – выбраться. Но и информацию получить – всегда не лишнее. Даже, если это «деза». Там разберемся.

– Вы говорите… время повернуло вспять? – переспросил он осторожно.

Кирилл Иванович яростно покачал головой:

– Не время! Земля! Она… живая. И больная. Или пробуждающаяся. И они… – он кивнул в сторону двери, – …они здесь хозяева. Следят. Кормят ее. Чем-то. – Он вдруг резко наклонился вперед, цепь звякнула. – Мою жену… убили. На моих глазах. Те двое… в льняных рубахах… Ножом. Говорили… «Одиннадцать. Не больше. Такова Правда». Что за Правда?! – Его голос сорвался на визгливый шепот. Слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью.

Павел онемел. Убили жену. «Одиннадцать». Студентов было… восемь? Плюс он… Девять. Этот старик – десять. Не хватает одного. Хотя… студенты, что-то говорили об учительнице. Их классная руководительница, что поехала раньше них. Если она у них, тогда все сходится.

«Твой черед еще не пришел». Ледяная рука сжала его сердце.

Внезапно снаружи, за массивной деревянной дверью камеры, послышались шаги. Тяжелые, мерные. И скрежет ключа в скважине. Кирилл Иванович резко втянул голову в плечи, как затравленный зверь. Его глаза расширились от чистого, животного ужаса.

– Они… – прошептал он, задыхаясь. – За мной… или за тобой?

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге, заливая камеру тусклым светом факела, стояли двое. Те самые «монахи» в темно-коричневых рясах. Их лица скрывали капюшоны, но Павел почувствовал на себе тяжелый, безразличный взгляд. Так смотрят на кусок мяса, собираясь его приготовить.

– Старого – на алтарь, – прозвучал глухой, лишенный интонаций голос из-под капюшона одного из них. Он ткнул факелом в сторону Кирилла Ивановича. – Молодого – оставить. Его время не пришло. Такова Правда.

Второй монах шагнул в камеру. Его движения были плавными, нечеловечески точными. Он наклонился к дрожащему старику, его рука с длинными, костлявыми пальцами потянулась к замку на цепи. Кирилл Иванович забился, заскулил, как затравленный щенок.

– Нет! Нет! Не трогайте! – закричал Павел, рванув свою цепь. Звено глухо звякнуло, но держало. Бессилие обожгло сильнее любого удара.

Монах, возившийся с замком Кирилла, даже не обернулся. Замок щелкнул. Цепь упала на солому. Монах легко, как тряпичную куклу, поднял старика на ноги. Кирилл Иванович повис на его руке, безвольный, плача беззвучно, лишь губы шевелились в немой мольбе. Его увели. Дверь захлопнулась, оставив Павла в почти полной темноте. Только запах страха, гнили и сладковатого порошка висел в воздухе. И эхо последних слов старика, слившееся со скрежетом засовов:

«Они… не люди… Земля лжет…»

Павел Алпатов, с радиопозывным «Леший», прижал лоб к ледяному камню стены. Ничего. Однажды его уже пытались держать на цепи. И очень об этом пожалели. Он найдет способ выбраться и здесь. Выбраться и спасти заложников. Как говорил Маугли – мы принимаем бой.

Глава 9

Тьма, пришедшая на смену тревожным сумеркам, сгустилась над деревней, словно дегтярная паста. Она заполнила щели между бревенчатыми избами, налипла на частокол, превратила идола в зловещий, неоформленный силуэт. Воздух, днем пахнувший травой и дымом, теперь отдавал сырой землей, прелыми листьями и чем-то металлическим. Тишина стояла звенящая, как натянутая и готовая вот-вот лопнуть, струна. Казалось, сама природа затаила дыхание, ожидая чего-то неотвратимого.

Свеча в жестяной кружке догорала, отбрасывая на стены гигантские, корчащиеся тени. Султан сидел на краю нар, расстегивая верхние пуговицы грязной рубахи. Его взгляд, маслянистый и немигающий, был устремлен в темный угол, где висела его куртка.

– Бля, помыться бы. И тишина эта… – хрипло пробормотал он, нарушая гнетущую тишину. – Как в гробу. Или в заднице этого чертова леса.

Дрозд, лежал на спине на других нарах, уставившись в черноту потолка. Его лицо было каменным, но пальцы нервно барабанили по грубой домотканой простыне. Виталик, съежившийся в самом углу на третьих нарах, вздрогнул от голоса Султана. Его очки блеснули в слабом свете.

– М-может… может просто спать? – робко предложил он, голос дрожал. – Завтра же… стрельба из лука, игры…

– Спать? – Султан фыркнул, вставая. Он потянулся, кости хрустнули. – Я не для того сюда приехал, ботаник, чтобы сопли жевать да по лавкам валяться. – Его взгляд стал прищуренным, хищным. – Видал ту снегурочку днем? На гончарке?

Костя медленно повернул голову:

– Ты совсем ебанулся? После всего? Искать приключений?

– А что? – Султан нагло ухмыльнулся, подходя к двери. – Место тихое. Народ спит. Девка – голодная, но вид – огонь. Высокая, статная, грудь – хоть кулаком меряй под той рубахой белой. А бедра… – он сделал выразительный жест руками, – …такие, что дух захватывает. Узкая талия. И лицо… кукольное, но глаза… – он причмокнул, – …пустые. Как у рыбы. Интересно, что там внутри? Тепленькое ли? Или тоже ледышка? Надо проверить. Разогреть эту куколку. Вправить ей мозги… ну или что там у них вместо мозгов. Показать, как настоящие мужики баб любят. Без этих ихних древнерусских церемоний. По-простому. По-быстрому. В сенях, в соломе… а то и прямо тут, под носом у вас, спящих. – Он похабно хихикнул.

– Гриша, не надо, – Костя сел, голос был низким, предостерегающим. – Тут что-то не так. Все не так. Эти люди… они странные.

– Да хуй с ними, с людьми! – Султан махнул рукой, уже берясь за скобу двери. – Баба – она и в Африке баба. А я, брат, не из тех, кто откажется от перепихона. Сидите тут, сопли жуйте. Я – на дело.

Дверь скрипнула, и он растворился в черноте ночи, словно призрак.

В избе воцарилась гнетущая тишина. Виталик заерзал.

– Костя… а вдруг… вдруг ему плохо сделают? – прошептал он.

Дрозд тяжело вздохнул, снова ложась.

– Сам дурак значит. Надеюсь, морду ему все-таки набьют. Главное, чтобы не перестарались. Спи, Виталик. Завтра… завтра надо быть начеку. – Но в его глазах, отражавших умирающий огонек свечи, читалась та же тревога, что и у однокурсника.

***

Татьяна Сафронова стояла у крошечного оконца, затянутого мутной бычьей пленкой. Она не пыталась что-либо разглядеть – там была лишь непроглядная тьма. Но ее слух был напряжен до предела. Уши ловили каждый шорох за стенами их бревенчатой темницы. Змеиные глаза, зеленые с золотыми искорками, горели холодным огнем в полумраке.

– Что-то происходит, – тихо, но отчетливо сказала она, не оборачиваясь. – Чувствуешь? Воздух… густой. Как перед грозой.

Ольга Зорина сидела на своих нарах, обхватив колени. Она теребила рукав свитера над запястьем. Жжение под кожей то затихало, то вспыхивало с новой силой, словно отвечая на незримые токи, бегущие по ночной деревне.

– Я ничего не чувствую, – солгала она. – Кроме того, что хочу отсюда свалить. И чтобы это запястье перестало… – Она не договорила.

Гюрза резко повернулась. Ее тень, искаженная пламенем последнего огарка свечи, метнулась по стене, как хищная птица.

– Ты чувствуешь. Ты просто боишься, признаться. Или тебе твой «Алексей» велел сидеть тише воды? – В ее голосе не было обычной колючести, только холодная аналитика. – Я не верю в его сказки про богов и стражей. Но верю своим глазам и нутру. Тут пахнет ложью. И пахнет… дерьмом короче воняет.

Она подошла к своей сумке, начала быстро и бесшумно перебирать вещи. Надела темную водолазку, натянула поверх темную же куртку.

– Ты куда? – Ольга вскочила, глаза расширились от страха. – Ты с ума сошла? На улицу? Ночью?

– На разведку, куколка, – Гюрза туго затянула шнурки на ботинках. – Сидеть и ждать, пока эти белые призраки или ряженые монахи решат, что с нами делать – не мой стиль. Я посмотрю, что они там куют в своем главном тереме. Свет в окнах горит допоздна. Шевелятся. Шепчутся. – Она метнула острый взгляд на Ольгу. – Ты идешь?

Ольга резко покачала головой, отступив назад, к своим нарам.

– Нет! Я… я останусь. Ты же сама говорила – не раскрываться раньше времени. Это… это может быть ловушкой.