Кадет

«Зачем приехал?» – с тоской подумал Дан. По своему небогатому опыту он знал, что встреча с отцом всегда заканчивается слезами и горестями. От предчувствия их он заледенел, хоть в кабинете у Массара было тепло.

– Что скажете, господин адмирал об этом кадете? – снова как о предмете мебели проговорил эрцгерцог.

Массара покоробило, но он не подал виду, а постарался прийти на помощь приготовишке.

– Кадет – очень способный воспитанник, – отозвался адмирал.

– Я подумываю всё же о его переводе в другой корпус. Кавалерийский, несомненно, более предпочтителен для юноши из королевской семьи, – вздохнул Гарольд Дагон, – хотя профессор Тринити в недавнем разговоре уговаривал меня перевести его в инженерный корпус…, скорее всего, это будет Ликс.

Нет! Всё у Дана внутри задёргалось, он ужаснулся мысли, что снова придётся покинуть ставший уже привычным корпус, друзей, синее море, белый город и перебраться в проклятую Тумаццу, в холодный пустой дом, в общество злых сестёр и такой же злой мачехи или в неведомый Ликс. О, господи, нет!

Массар увидел, как Даниэль резко побледнел, и в его глазах отразились отчаяние и испуг открывшейся перспективе, а эрцгерцог наблюдал за смятением с явным удовольствием. Ему нравилось видеть испуганного мальчишку, который всё равно подчинится недоброй воле, хочется ему или нет.

– Но военно-морское образование тоже даёт возможность молодому человеку сделать карьеру во флоте. С его способностями, мне кажется, он будет самым молодым адмиралом Мореи. У него здесь есть друзья, мои преподаватели отзываются о нём как об исключительно способном кадете.

–Друзья? – вяло поинтересовался эрцгерцог, – разве у него возможны друзья?

Он поморщился, словно подавился чем-то кислым, а Дан побледнел ещё больше, хоть это и казалось невозможным. У него закружилась голова от непереносимого унижения.

–Друзья, – уверенно повторил адмирал, – насколько мне известно, с ним дружны младший сын его светлости герцога Равияра и сын маршала Лендэ. Как видите, в нашем корпусе учатся отпрыски довольно известных фамилий.

–Даже так?! – и снова гримаса отвращения обозначилась на лице. – Ну что ж, в таком случае пусть остаётся. Я распоряжусь о внесении всей платы за обучение, так же дам указание о перечислении благотворительных средств для вашего заведения.

Массар с облегчением кивнул и увидел, что и мальчишка слегка успокоился после отцовских слов.

– Мне необходимо, раз уж вы так превозносите способности этого… кадета, чтобы он оставался в Солоне не только в учебное, но и в каникулярное время. И лучше, если это будут исключительно казармы. Здесь в Солоне где—то есть дом моего слуги, который приглядывает за …ним, – эрцгерцог небрежно кивнул на Дана, – но мне будет спокойнее, если мой сын будет пребывать в казармах круглогодично. Вашим офицерам я доверяю больше, чем глупому мужлану. Я вас прошу об этом, нет не прошу, а настаиваю.

– Всё будет сделано, как вы пожелаете, ваше высочество, вы можете не беспокоиться, – с поклоном ответил Массар и вежливо приоткрыл дверь перед поднявшимся вельможей.

Тот милостиво качнул головой, еще раз глянул на своего бастарда, недовольно дёрнул щекой и покинул кабинет. Виктор Массар следил, как его взволнованный адъютант на полусогнутых проводил эрцгерцога до роскошной кареты и встал во фрунт перед принцем крови, а после долго глядел вслед удаляющемуся экипажу. Потом директор корпуса перевёл взгляд на своего воспитанника. Мальчишка мелко подрагивал, и на его лице обозначилась какая-то странная смесь испуга и отчаяния.

– Разрешите идти, – как-то вяло спросил бледный Дагон, совсем не похожий сейчас на бойкого вертлявого озорника.

– Нет, подожди, сядь. Что за слуга у тебя? – Массар налил в чашку чай и протянул её Дану

– Это Отто Моликер, господин адмирал, – печально отвечал мальчишка. Он слышал, как эрцгерцог распорядился не пускать его в город. Этот приказ отца, вкупе с его бесконечным безразличным равнодушием очень больно переносить. Дан даже забыл о требованиях устава при разговоре со старшим офицером, как-то рассеяно взял из рук адмирала чай и осторожно отхлебнул горячей жидкости.

– Сядь, – приказал Массар и вздохнул. Его тоже неприятно поразили отношения между отцом и сыном, который воспринимался вельможей не более, чем свидетельство легкомыслия и неразумного поведения. О нём хотелось забыть, но было уже невозможно.

– Тебе есть куда пойти вне стен корпуса? – вдруг поинтересовался адмирал.

– Да, – печально отозвался мальчик, – я пойду к Отто в Пригорье, если позволите.

– Тогда пойди погуляй немного, развейся, – Массар быстро заполнил пропуск, – завтра к ужину явишься.

– Слушаюсь, – в голосе у Дагона привычной радости от полученного неожиданного увольнения не прозвучало.

Дан медленно брёл через Кадетский парк. Как всегда после встреч с человеком, которого надо называть отцом, в душе осталась пустота, горечь обиды и одиночество. Зачем он ему? Лучше бы выгнал и всё. Не нужен ведь…или нужен, раз приехал проверить на месте ли его вещь. Похоже, что он игрушка, только не играют им. Не играют и не выбросят за ненадобностью. Получается, что он дорогая игрушка. А почему?

Холодно, ветер какой-то резкий, прохватывал китель насквозь. Шинель он забыл в приёмной у адмирала. Как вышел на улицу, так и брёл, возвращаться не стал. Рукам стало холодно, и Дан сунул их в карманы брюк. Из парка до Колокольного холма, потом по Приморскому бульвару к маяку. Холодно у маяка очень, совсем всё продувает. Одиночество очень болезненное состояние, от него так же холодно, как от ветра. Дан немного постоял на обрыве. Начал моросить дождик. Почему в Солоне не бывает снега? Такая тоска от этой серости. Он снова куда-то бесцельно пошёл и оказался в Верхнем Солоне. Неожиданно ярким пятном светились жёлтые, тёплые окна кофейни Кригера, внутри тепло и уютно. Нарядная картина вывела мальчишку из печального оцепенения. Красивые и изысканные в своих туалетах дамы кивали, с ними вежливо раскланивались кавалеры, казалось, что это были картинки, большие – большие движущиеся картинки. Он видел такие картинки у шарманки, которую крутил живописный старик на ярмарке в Торгенземе. Снова больно укололо воспоминание о Торгенземе, мысли о пропавшем Фреде. Надо было спросить у эрцгерцога о Фреде. Надо, но он всегда так теряется при виде этого человека, теряется и пугается. В чём он виноват перед ним? В том, что есть? Дан стоял, прислонившись к уличному столбу и смотрел как зачарованный на большие окна кофейни. Иногда ноздри улавливали странный аромат, доносимый порывами ветра из-за открывающейся двери заведения. Так, наверное, пахнет в дальних странах, откуда привозят этот напиток. И он стоял и смотрел, никто его не замечал, никому он не был нужен.

В сумерках уже Дан спустился по Губернаторской лестнице, опять побрёл по берегу. Совершенно окоченевший он отправился в Пригорье к единственному человеку, который наверняка будет ему рад, к Отто. Он испугал своего дядьку, возникнув на пороге почти ночью, холодный, голодный и несчастный.

– Отто, меня отпустили ненадолго в увольнение, я спать хочу.

Отто быстро стащил с него мокрую одежду, и долго растирал колючим полотенцем посиневшее тело, а после поил горячим чаем.

– Что случилось-то, дружок, – выпытывал он, – ты опять напакостил?

– Нет, – как-то вяло ответил Дан, – просто я устал и замёрз очень. Я спать буду.

Он отвернулся к стенке и оттуда, сиплым от подступивших слёз голосом пробубнил:

– Эрцгерцог в корпус приезжал, проверял, на месте ли я. Отто, за что он меня ненавидит, что я сделал ему такого? Лучше бы забыл он навсегда обо мне, забыл бы и не появлялся в моей жизни никогда. Давай уедем куда-нибудь, Отто. Ты будешь садовником, а я стану тебе помогать, будем бродить себе по свету и забудем обо всех.

Отто погладил Дана по голове, обнял и очень серьёзно возразил:

– Нельзя убегать от трудностей. Всё время бегают, спасаясь от чего-то, только трусы, а храбрецы сражаются. Трудно тебе сейчас, я понимаю, но такая штука жизнь, сынок. Она не лучше и не хуже, чем у других. Она – твоя, прожить её можешь только ты. Наплюй на всё и живи, как получается. Любовь нельзя выпросить или купить. Люди любят, потому что любят. Твой отец – несчастный человек, потому что не знает любви. Он никого не любит: ни тебя, ни жену, ни дочерей. Иначе девочки росли бы добрыми. Тебе так важна именно его любовь?

– Нет, Отто, что ты, – ответил Дан и сел на кровати, – ты знаешь, я никогда так не думал, как ты мне сказал сейчас. Но ведь ты прав. И потом, у меня есть, кто меня любит, и кого я люблю всей душой. Это ты! Как же я хочу, чтобы ты был моим отцом, как же я этого хочу, ты даже не представляешь!

Отто снова погладил Дана по голове, и тот успокоенный заснул, но к утру у него поднялся сильный жар и открылся кашель. Встревоженный Отто заторопился в корпус. Капитана Тилло должен был узнать, что кадет Дагон не здоров и несколько дней пробудет у себя в доме. Потом Отто очень быстро дошёл до губернаторского дома, где к Дану относились хорошо, и добрая герцогиня могла помочь с доктором для мальчишки. Тереза Равияр тоже прониклась серьёзностью положения и не только пригласила доктора, но даже поехала в Пригорье сама. Они с Отто застали кадета уже одетым, в каком-то полубредовом состоянии, от Дана несло жаром, он что-то бессвязно бормотал об увольнении и разрешении. Насилу его уложили обратно в постель.

– Всегда с ним беда бывает, как распереживается он, – объяснил Отто герцогине, – батюшка вчера изволили навестить его, а у них всё так… непросто, ваша светлость. Вот мальчик и расстроился, плакал. Чувствительная очень у него натура.

Чуть больше недели пробыл Дан в Пригорье, пока спал жар и поутих кашель. Доктор герцога Равияра по просьбе госпожи несколько раз осматривал больного и в конце концов разрешил ему возвращение в корпус.

***

Адмирал Массар прежде никогда не испытывал столь странной злости. Это была не просто злость, а какая-то смесь разного происхождения. Первой возникла злость на эрцгерцога Морейского. Его вальяжно-пренебрежительная манера разговора, в котором он подчеркнул бесперспективность морского образования для собственного сына, дав понять, что ставит гораздо выше кавалерию и артиллерию. Для преданного морю и морской службе Массара слушать подобное было просто невыносимо. Волна раздражения на вельможу поднялась и замерла, рискуя обрушиться. Но адмирал не был горячим юношей и прекрасно понимал, кто перед ним. С членами королевской семьи следовало оставаться вежливым, даже если они говорили пренебрежительно. Потом появился мальчишка. Что и говорить, неплохой оказался мальчишка, с точки зрения адмирала – умненький, неробкий, драчливый, ростом только оказался небольшим. Презрение эрцгерцога и его неприязнь к сыну, которое почти физически ощутил Массар, а уж тем более ощутил маленький кадет, подняло в душе адмирала очередную волну недовольства. Теперь ему стало обидно за своего воспитанника и таки удалось отстоять дальнейшее обучение Даниэля в корпусе. Уже после у Виктора Массара проступило недовольство собой. Дагон, которого он отпустил в увольнение, чтобы сгладить впечатления мальчишки от разговора с отцом, вместо приятной прогулки набродился по ветру и дождю. Набродился раздетый, потому что забыл в приёмной шинель и выскочил на улицу в одном мундирчике, в январе-то месяце. Последней порцией в этой странной смеси стал доклад капитана Тилло. Во время осмотра личных вещей кадет, что проводились регулярно на предмет хранения чего-нибудь запрещённого, в шкафу кадета Дагона в коробке с шахматами казарменный надзиратель обнаружил колоду карт. Предмет, который в корпусе был под строжайшим запретом. К этому всему, там же нашлась книга под названием «Как играть в карты, шашки и шахматы». Этого хватало, чтобы быть не только наказанным штрафными работами и пребыванием в карцере, но и отчисленным. Тот же казарменный воспитатель в момент уборки помещений приподнял кровать Дагона, и из полой ножки её вывалился завёрнутый в листок бумаги ключ и банкнота в десять фальков, вероятно полученная как выигрыш в карты или украденная. При детальном рассмотрении оказалось, что ключ был от преподавательской, а на листке сохранились записи недавнего переводного экзамена по математике во втором экипаже. Это была не просто шалость, а дерзкое преступление, откровенное воровство. Именно так всё обрисовал капитан Тилло – старый строгий служака, недолюбливавший своего подопечного за излишнюю вертлявость. Оскорблённый, обманутый в своих надеждах и устыдившись собственной чувствительности, адмирал вдруг неожиданно принял сторону эрцгерцога и при одной мысли о кадете Дагоне кривился и начинал злиться, сам даже не понимая на что.

Дан появился в расположении спустя десять дней после визита эрцгерцога и увидел, как его однокашники тревожно переглядываются. Он не придал этому особого значения, Отто предупреждал капитана, что его подопечный заболел, с кем не бывает. Неожиданно среди своих вещей в шкафу он не обнаружил коробки с шахматами. Шахматы точно никому из мальчиков понадобиться не могли, никто в экипаже не разделял его страсти к игре.

– Тим, – удивился он, – а куда делись мои шахматы?

Тим переглянулся с Артуром

– Их забрал капитан Тилло, – успел шепнуть Равияр.

А капитан уже стоял рядом и очень неприятно щурился. Тилло не любил выскочку Дагона, не любил из служебного рвения, а с Дагоном вечно какие-то неприятности. Не любил из-за фамилии, полагая, что мальчишке со временем всё будет дозволено, не любил даже из-за того, что все его приготовишки носят обычный, стандартный мундирчик, а у этого малявки – сшитый по особым меркам у лучшего портного Солона. Даже у него, старшего капитана мундир проще и дешевле. И если послушный Нортон и дисциплинированный Стентон ходили у Тилло в любимчиках, то Дагон быстро попал в совершенно другую категорию, в глазах капитана он выглядел невыносимым наглецом. Как все люди с весьма посредственными способностями, капитан слегка завидовал обладателю математического дара. И теперь Тилло испытывал злорадство, что маленький хитрец всё ж попался. Попался так, что может с треском и «синим крестом» вылететь из корпуса. «Синий крест» – это оттиск особой печати, его ставят в военном аттестате у отчисленных без права дальнейшего обучения в военных заведениях.

– К адмиралу, – холодно и строго проговорил Тилло, не обращая никакого внимания на чёткое приветствие и положенную по уставу стойку в исполнении своего экипажа, – и поскорее.

Дан почуял неладное, но ничего трагичного предположить даже не успел.

– Кадет второго приготовительного отделен…и…я, – слова замерли у него на языке. Адмирал Массар встретил его в кабинете сурово, а как только Дан заговорил, то медленно отошёл от стола, который прикрывал своим корпусом. Дан, похолодев от ужаса, увидел свою коробку с шахматами. Она оказалась раскрыта, в ней лежали: книжка профессора Зица, колода карт, деньги, листок с записями контрольных заданий с экзамена и ключ от преподавательской. «Как в коробку попали ключ, деньги и записи?» – мелькнуло и пропало в голове. А следом ухнула мысль об отчислении.

– Скажите, кадет, – очень спокойно поинтересовался адмирал, – это чьи вещи?

– Мои, – почти прошептал Дан и опустил голову.

– Извольте стать прямо, перед своим командиром, – так же тихо, но очень зловеще приказал адмирал, – станьте ровно и потрудитесь объяснить наличие всех этих предметов в ваших вещах.

Дан молчал. Что он мог объяснить? Что стащил ключ и взломал преподавательскую, чтобы Тим написал переводной экзамен? Тогда и Тима отчислят или переведут отделением ниже, опять в мышата, всем на потеху. Нет, этого он объяснить не мог. Профессор Зиц дал ему книжку, чтобы он тренировался игре в шахматы. Но он сунул нос в раздел, где объяснялись правила игры в карты и для этого купил колоду. Нельзя подводить профессора. А деньги ему удалось скопить из карманных, которые выдавал Отто. Он отложил их на чудесный большой атлас в лавке господина Борести.

– Отчего же вы молчите, кадет? – сухо поинтересовался адмирал и продолжил, – ну, раз вы молчите, говорить буду я. В моём корпусе ни воры, ни игроки учиться не будут. И если бы я это узнал десятью днями раньше, то ты, негодный мальчишка, ехал бы с отцом в столицу в кавалерийский корпус. О каком вообще офицерском звании можно говорить вору? Завтра же я напишу эрцгерцогу о вашем неподобающем поведении, воровстве и шулерстве, позорящем фамилию. Будет издан приказ о вашем отчислении с «синим крестом» и зачитан на общем построении! С завтрашнего дня все занятия для вас отменены. Вы сидите и ждёте распоряжения его высочества о вашем дальнейшем пребывании где бы то ни было. Хоть где, только не в моём корпусе! Кругом марш, отправляйтесь в казармы и оттуда ни шагу, разве что в столовую или уборную под конвоем дежурного наряда.

Последнее что увидел Массар – наполненные горем и отчаянием распахнутые синие глаза и готовые выплеснуться слёзы.

Но Дан не заплакал, нет. Он чётко развернулся и вышел, оглушённый случившейся катастрофой и медленно побрёл по дорожке, ведущей в сторону приготовительного отделения. Слышались команды с плаца, там шла строевая подготовка. Теперь – всё, не шагать ему больше по серому плацу. Он будет заперт в казарме, а потом его увезут в проклятую Тумаццу. Виноват он? Да, виноват, но он не для себя старался, а для Тима и Артура. Хотя и для себя тоже… Он хотел быть не один, ему так нужен был друг, преданный и надёжный. Он так устал от одиночества, а дружба с Тимом была самым дорогим, что он обрёл за последнее время, и не мог сейчас потерять. А теперь его увезут как вещь, он – игрушка, которой владеет отец. Эрцгерцог будет только рад убедиться в своих предположениях о его порочной натуре и всех остальных убедит в том, что Дан – жалкое, низкое существо.

Стало как-то подозрительно темно и сумрачно. Дан поднял голову и увидел надвигающуюся со стороны моря сильную бурю. Чёрно-фиолетовое гигантское облако, подсвечиваемое снизу багровыми вспышками, наваливалось с горизонта и подминало под себя остатки света и синевы. Зимний шторм. Почти то же самое происходило в его душе, он правда не осознавал это. А думал о том, что в казарму не пойдёт. Не пойдёт ни за что! И сидеть там под надзором и арестом не станет. Раз уж он нарушил все мыслимые правила, то нарушит ещё одно, всё равно уже. Никто не увидел, как маленькая фигурка в сером мундире свернула в боковую аллею, дошла до зарослей бородача и высокой кованной решётки, с трудом, но протиснулась между четырёхгранными толстыми прутьями. Только фуражка слетела с головы и осталась по другую сторону решётки, ну и пусть. Никто не знал, что маленький кадет Дагон может это проделывать.

Вот собственно и всё. Дан шёл навстречу буре, он добрался до Хрустального мыса и замер над обрывом. Нет, мысли в его голове не метались, он с какой —то горечью думал о том, что с Фредом больше не встретится, потому что в Тумаццу ни за что не поедет. Не поедет! Пусть хоть что с ним делают, но к мёртвому, безжалостному человеку не поедет. Убежать? Можно и убежать, в такую бурю, что сейчас разразится, никто его искать точно не станет. Убежать и вернуться в Торгензем. Вот куда! Но, нет… Там быстро найдут и вернут. Вернут злому, холодному, считающемуся отцом человеку, потому что он – вещь. Есть только одно место, где его не достанут, не достанут никогда… Дан судорожно вздохнул сквозь сжатые зубы. И уже не будет ни насмешек однокашников по поводу его отчисления, и позора завтра на плацу уже не будет. Позор страшнее всего! И не станет отец брезгливо кривиться от полученного известия, а обрадуется даже, и адмирал Массар не станет злиться. Может и станет, но Дану будет уже всё равно. Ему к маме надо, вот кто его защитит от всех бед и одиночества. Есть ещё Отто, но что он сможет против эрцгерцога или адмирала? От их гнева он не защитит и не спрячет.

Дан подошёл почти к самой кромке берега. Обрыв был высоким, в ясный день море отсюда виделось бескрайним и синим-синим. А далеко внизу волны бились о белые скалы, торчащие из воды острыми неровными зубьями. А сейчас вдали виднелся лишь клубящийся мрак и белые вспышки молний. Интересно, почему мыс называется Хрустальный? Кругом рыжая глина и пучки жухлой зимней травы. Вот в Торгенземе были хрустальные люстры. Когда там загорались свечи, то хрустальные подвески переливались радужным блеском. Было красиво. Эта мысль скользила по краю сознания, которое открылось вдруг чёрной бездной. Неожиданно, вслед за странной паузой и тишиной пришли вой ветра и сильный шквал. Он ударил в грудь с такой силой, что опрокинул мальчишку, и тот долго не мог подняться, прижатый к земле рвущим пространство воздухом. Наконец Дан встал, распрямился, и почти в тот же момент багрово-сизое небо расколола белая трескучая вспышка, ударившая так близко от него, что ему передалась дрожь земли. От испуга ли, от горя или отчаяния хлынули долго сдерживаемые слёзы. Он плакал и кричал в бурю о своём одиночестве, о своей ненужности, о своей слабости. Он плакал от того, что у него всегда отбирают всё хорошее, а с друзьями и близкими разлучают. А бороться с этим невозможно, он не знает, как сражаться с человеческим равнодушием, подлостью и злостью. Словно соглашаясь с ним, с неба обрушилась стена воды, спрятав его вместе с горем. Дан стоял и ждал ещё одной вспышки, вскинув руки, чтобы по ним ударил яркий ослепительней свет. Но трескучие молнии били рядом, и ни одна ни в него. Что ж, хорошо, тогда он сам… Он снова шагнул к самой кромке, и снова рывок воздуха опрокинул его навзничь, он снова встал и снова упал… А потом уже сил бороться с бешеным ветром у него не осталось. Он согнулся и заскулил от навалившейся на него беды, как щенки, которым резали раскалёнными ножами уши. Только ему резали где-то внутри. Потом боль ушла, стало снова оглушительно тихо и темно, и Дан закрыл глаза, принимая в себя бездну… Как же хорошо, что всё кончилось.

***

– Его нет, господин капитан, – растерянно ответил Тим Равияр на вопрос Тилло о кадете Дагоне. По приказу адмирала он отправился проследить, чтобы Дагон никуда из казарм выходить на смел.

– То есть как?

– Вы же сами отправили его к адмиралу, —уточнил Артур Лендэ, – он пока оттуда не вернулся. Он у его превосходительства.

– У какого адмирала, два часа прошло, где ваш приятель?

– Да не возвернулся он ещё, – Тим даже рассердился и увидел в первый раз, как Тилло бледнеет, пугается и быстро выскакивает прямо под бушующий за окном шторм.

– Как нет в расположении, – Виктор Массар даже оторопел, – ему же приказано было идти в казармы?

– Его нет там, – повторил в растерянности Тилло, – мальчишки утверждают, что он не приходил после того, как вы его вызывали. Он, похоже, сбежал, господин адмирал.

Сбежал! Всё у Массара оборвалось внутри. Куда можно сбежать в такую бурю? Да ну, глупости, сидит где-нибудь под крышей и пережидает дождь. Кто в такой шторм бегает? А вот такие как Дагон и бегают. У него хватит дерзости, чтобы нарушить приказ. Чёрт! Зачем он его одного отпустил? Надо было препоручить заботам Тилло. А теперь где его искать, если небо с землёй перемешало и ветром, сбивающим с ног, загладило, нос не высунешь?

– Как только стихнет буря, – распоряжается Массар, – поднимайте по тревоге оба экипажа гардемарин и начинайте прочёсывать парк. В такую бурю он далеко не ушёл, где-то на территории корпуса спрятался, наверное.

Ночь для всех прошла в тревоге. Не спал весь второй экипаж, мальчишки шептались о том, что пропал Дагон. Тилло всё думал, что самолично отвесит этому негоднику затрещину, да не одну. А адмирал Массар, едва прикрывал глаза, как видел взгляд полный боли и отчаяния. Дагон не стал умолять и реветь, но смотрел упрямо и будто бы прощался, сожалел о разлуке. Едва эта догадка появилась в голове, как Массар не то что спать, даже лежать в постели не смог, и, не обращая внимания на уговоры супруги, ночью отправился в корпус. Он наделся, что дежурный наряд сообщит ему о нашедшемся кадете, но офицер только качнул головой. Шторм бушевал до утра и унялся лишь на рассвете, ветер стих, гроза прекратилась, а дождь перешёл в мелкую, туманную морось. Светало медленно, в серой мутной пелене проступали очертания зданий, мокрые чёрные стволы деревьев, фонарные столбы. Из этой же мути вышел в длинном тёмном, стоящем колом плаще парковый служка. Он медленно брёл в потоках воды, и Массару вдруг стало тоскливо и страшно от этой фигуры, с размытыми очертаниями. Служка подошёл ближе и голосом, полным непередаваемого испуга, проговорил:

– Господин директор, там… на мысу в парке… мёртвый мальчишка.

– Какой мальчишка? – уже точно зная ответ, но как-то механически спросил Виктор Массар

– Наш, в сером мундирчике. Лежит там, похоже… молнией его …того…убило. Молнии-то нынче всё на мыс кидало. Аж, земля вздрагивала, мальчонка попал под одну, выходит.

Массар кинулся на Хрустальный мыс, почти не чуя под собой ног. Так и есть, это Дагон, о, господи! Белый как мел, в рыжей жидкой глине, согнулся, словно от боли. Что же он натворил, глупый строгий адмирал. Он же убил мальчишку! Убил своим суровым приказом и непоколебимой уверенностью в собственной правоте, справился с «вором», «шулером» и «лгуном». А этот маленький «шулер» вот он лежит закоченевший, закостеневший от холода и непогоды. Господи, даже ни в чём толком не разобрался! А ведь так гордился тем, что может с любым своим воспитанником говорить спокойно. Выходит, не может. Виктор Массар осторожно опустился на колени рядом с мальчишечьим телом. Тронул перепачканный в жидкой глине рукав, повернул голову и… Мальчик дышал, он делал вдохи, слабые, поверхностные. Адмирал сам очень осторожно взял Дана на руки. Да, тот был тёплым, маленьким и лёгким. Тёплым, значит он – живой.