Кадет

По просьбе Массара были составлены списки наиболее неуспешных в механике, и когда он увидел бесконечную череду имён, то понял, что Франц Грабар умудрился перессориться со всеми кадетами. Даже образцовый аккуратист Лейтон, его приятель Зубер, а также Райхель, Рипли, Стентон и Вельде – цвет и гордость корпуса, всегда оканчивающие год по первому разряду, были в числе обиженных. Что и говорить было про остальных, менее способных. Искать среди всех? Адмирал пока обошёлся почти дружеским советом Грабару:

– Послушайте, господин Грабар, возможно ваши требования излишне строги. Очень уж большое число кадет указано в моём списке среди фатально неуспевающих по механике? Пересмотрите свои подходы к преподаванию.

Грабар пересмотрел. «Чрезвычайно плохо» посыпались на кадет словно из рога изобилия. Объявив почти открытую войну мальчишкам, он не рассчитал свои возможности, а они перешли к открытой травле. На занятиях всё было тихо, кадеты старательно скрипели перьями, решая задания и тетрадки сдавали в указанное время. Но как только Грабар открывал тетрадь, то вместо стройного решения задач на него смотрел неумело, карикатурно нарисованный голый человечек, сопровождаемый издевательской подписью о пользе водных процедур.

Массар только вздохнул, когда взбешённый Грабар положил ему на стол большую стопку таких тетрадей. Больше уже никто не таился и не скрывался, все до одного мальчишки под чьим-то умелым руководством выполняли одно и тоже. Ими руководил кто-то из старших кадет, сговор был налицо.

А потом уже последствия его отразились и на лице несчастного Грабара. На рассвете, когда он находился в состоянии глубокого сладкого сна, ему в окно спальни зашвырнули несколько гнёзд со злыми каменными осами. Эти безжалостные твари в большом количестве обитали среди уступов Скальной бухты и набрасывались тучами, если их смели тревожить в гнёздах. Как уж кадеты умудрились не раздразнить ос, пока несли их от бухты к дому несчастного преподавателя, осталось тайной, которую знали только Крошка Вилли и Гордон Радагаст, провернувшие это фантастическое мероприятие, но вопли несчастного Грабара перебудили в то утро всю округу. На стол ему кто-то незаметно положил очередную записку с обращением: «На всякое действие есть противодействие», законы физики кадеты знали. И снова в корпусе день прошёл без опостылевшей механики, а когда профессор Зиц решил навестить заболевшего Грабара, то в панике вернулся в корпус и прямиком направился к адмиралу.

– У меня от розог опух зад, – ворчал Радагаст и сладостно улыбался, рассказывая о диких криках и живописуя тот ад, который устроили в маленькой спальне каменные осы, – пусть у этого гада опухнет рожа.

Вместо занятий их выстроили на плацу, сразу все четыре экипажа. Мальчишки стояли с непроницаемыми лицами и были полны праведного недоумения. По какому поводу их лишили приятных занятий по языкам, словесности и истории. Адмирал шёл вдоль строя и внимательно разглядывал очень серьёзные физиономии, в надежде хотя бы на одной найти следы укуса осы, который всегда вызывал болезненный отёк и мучительный зуд на несколько дней, но тщетно.

–Я знаю, – спокойно, несколько это можно было в сложившейся ситуации, сказал начальник корпуса, – что это ваших рук дело. Я отлично понимаю, что вы устроили преподавателю форменную травлю. Но я требую от вас, как от людей благородных и понимающих, я требую у будущих офицеров флота, прекратить свои издевательства. Всё тайное станет явным и когда-нибудь откроется вся низость ваших поступков. Не падайте в моих глазах.

Он переводил взгляд с лица на лицо, в надежде найти раскаяния хоть у кого-нибудь, но мальчишеские лица оставались холодно непроницаемы.

– В ближайшую неделю, – добавил адмирал, – занятий по механике у вас не будет, господину Грабару необходимо прийти в себя после вашей безумной выходки. Но я повторяю, хватит, господа, не вынуждайте меня прибегать к более решительным мерам.

Про улучшившееся самочувствие Грабара кадеты узнали на первом же занятии, после недели передышки, наполучав очередную порцию «чрезвычайно плохо» и взбесились уже окончательно. Но Лейтон с Дагоном организовали всё очень умело.

Виктор Массар возвращался в корпус после беседы с попечителями, где обсуждались вопросы расходов на ремонтные работы. Встреча проходила в резиденции его превосходительства губернатора, завершилась удачным договором, и Массар в хорошем расположении духа шёл по широкой центральной аллее, направляясь в свой кабинет. Воздух был напоён весенними ароматами раскрывающихся почек, трава пробивала влажную землю острыми зелёными пикам, солнце мягко грело и слепило, достигая в небе зенита. Неожиданно, на ближайшей к зданию главного корпуса скамейке он обнаружил кадета. Это был Дагон, преспокойно сидящий и что-то старательно царапающий в тетради. На коленях у него лежал раскрытый учебник, куда мальчишка время от времени заглядывал. Массар опешил, шли утренние классы и кадет третьего экипажа Дагон должен был находится там, а никак не наслаждаться весенней погодой в парке.

– Что всё это значит? – не сдержался Массар, – кто вам позволил быть здесь?

Дагон не вскочил в испуге, совсем нет. Он спокойно закрыл тетрадь, так же аккуратно закрыл книгу, неспешно встал и чётко ответил начальнику корпуса, рискуя навлечь на свою голову все громы и молнии:

– Никто, ваше превосходительство, я сам не пошёл, потому что смысла в подобных занятиях никакого не вижу.

Глаза у Массара полезли на лоб, и в какой-то момент он даже дара речи лишился.

– Что значит, сам не пошёл? – вновь обретая способность говорить, рявкнул адмирал

Но Дагон не испугался, а всё так же спокойно объяснил:

– Сейчас в моём экипаже проходит механика. Присутствовать на ней, стремясь выполнить все требования господина Грабара, смысла никакого нет. Как бы хорошо и правильно работа сделана не была, всё равно будет выставлен самый низкий балл. Я этих низких баллов за последнюю неделю получил целых пять штук, дважды был бит розгами и больше не хочу. Поэтому, я лучше здесь ею позанимаюсь, так спокойнее.

От подобного нахального объяснения Массар взъярился сразу и собственноручно проволок кадета Дагона до карцера. Где бледного от негодования директора военно-морского корпуса и отчего-то тонко, и хитро улыбающегося кадета встретили надзиратели.

– Кадета Дагона на неделю в карцер, на хлеб и воду, – приказал директор, – и чтобы никаких послаблений!

– Слушаюсь, – испуганно отозвался старший по команде.

Дан, как и положено, снял мундирчик и натянул на себя карцерную робу, оказавшуюся заметно великоватой. Надзиратели хохотали над ним, глядя, как он путается в длинных рукавах и штанинах. Опыт пребывания в карцере был для Дана новым. Обычно к карцеру прибегли только в крайнем случае, если Массара выводили из равновесия очевидной глупостью или подлостью. Сейчас своим нахальством Дагон эту ярость вызвал намеренно, как и задумали они с Аланом Лейтоном и Зубером. После утренних классов корпус загудел, взбудораженный несправедливостью, допущенную к кадету Дагону. Вечерние классы сорвали все до одного, никакие приказы и увещевания на мальчишек не действовали. Они разбрелись по парку и кубрикам, бесконечно обсуждая, происшествие с Дагоном, посмевшим хоть что-то противопоставить безраздельной несправедливости Грабара. В кубриках третьего экипажа стоял дикий крик и шум, капитан Тилло ничего не мог поделать против взбесившихся мальчишек, подогреваемых воинственными воплями Тимоти Равияра. Была надежда, что всё это немного успокоится после ужина, но вместо этого в столовой-кухне поднялся свист и ор. В дежурные наряды полетели пироги с опостылевшей капустой, зазвенели бьющиеся стаканы.

А в преподавательской было тихо, хотя за окнами нарочно громко бесновались воспитанники корпуса. Тихо было не от спокойствия, а от панического страха. Никто не знал, чего ожидать от распоясавшихся юнцов.

– Что происходит? – спросил у своих коллег историк Флорен, – что случилось?

Он никак не мог понять, как обычно вежливые дисциплинированные мальчишки за какой-то час превратились в неуправляемую свору.

Наконец в преподавательской появился адмирал, и все взгляды устремились на него.

– Что вы так смотрите на меня, – адмирал был зол от собственного бессилья, – я ничего не могу с этим поделать, разве что зачинщиков этого всего пересажать в карцер, но для этого надо знать, кто это всё организовал. Там уже сидит один из них, и если я добавлю к нему ещё парочку, при условии, что всё-таки найду заводил, то у нас начнётся настоящий бунт, ещё немного и эти сосунки начнут бить стёкла, стаканы в столовой уже перебиты.

Всё расставил на места как обычно вдумчивый, привыкший анализировать ситуацию и обладающий огромным опытом профессор Зиц.

– Дело не в них, господа, дело в нас. Юность остро чувствует несправедливость, таковы её свойства. А та несправедливость, которая творится здесь с самого февраля вот уже почти три месяца не оставила равнодушными в корпусе уже никого. Сейчас, эти глупые, как мы думаем, мальчишки демонстрируют нам истинно братскую сплочённость перед лицом несправедливости. За что, господин адмирал, кадет Дагон помещён на неделю в карцер?

– За дерзость, допущенную по отношению к своему командиру.

– Но позвольте всё-таки узнать, в чем заключалась его дерзость?

– Профессор, – поморщился Стуруа, – перестаньте, все знают, что Дагон ходит у вас в любимчиках.

– А у вас? После того как он смог самостоятельно составить карту звёздного неба, изучить работу и принцип действия астролябии и секстана, он не ходит у вас в любимчиках? Или вот, господин Кваретти, вы же не станете отрицать, что Дагон – ваш любимчик. Так отчего же вдруг способный кадет, который освоил математику за шестой курс, в навигации умеет то, чему с трудом научаются только старшие гардемарины, вдруг принялся дерзить в открытую Он – известный хитрец и проныра, это знают все. А тут вдруг решил идти напролом. Он же не дурак, чтобы в открытую дерзить директору корпуса. Значит, его дерзость была намеренной, чтобы вызвать по отношению к себе несправедливость. А его товарищи эту несправедливость сразу же восприняли в нужном ключе. Мы имеет то, что имеем. Так в чём заключалась дерзость кадета, ваше превосходительство?

– Он отказался посещать занятия по механике, —раздражение Массара усилилось, а все перевели взгляд на бледного Грабара.

– Ах, все никак не закончится эта история с механикой, – грустно покачал головой Зиц. И кто-то из собравшихся начал одобрять профессора. – Дорогой Грабар, вы верно забыли, что кроме оценки «чрезвычайно плохо», есть и другие, от «оставляет желать лучшего» до «превосходно». Неужели способный Дагон ничего большего в ваших глазах не заслужил? Я каюсь, прежде чем нашёл с ним полное взаимопонимание, сам придирался к нему, считая выскочкой. Но ведь не один Дагон представляет тусклую посредственность в ваших глазах. В одной с ним компании, насколько мне известно, Лейтон, Зубер, Стентон, Лендэ, Райхель. Я не удивлюсь, если именно эти господа стоят у истоков беспорядков, которые мы сейчас наблюдаем. Чтобы их прекратить, нужно выпустить Дагона из карцера, а оценки по механике срочно пересмотреть. Иначе… завтра у вас не останется ни одного целого стекла, они спалят что-нибудь в своей молодой дури. Первым идёт на примирение тот, кто умнее. Мы умнее, поэтому следует поступать соответствующе.

Массару было страшно, когда после прошедшего совещания он вышел на крыльцо и оказался перед гудящей, разозлённой толпой взбешённых юнцов. Ему даже не верилось, что его дисциплинированные, воспитанные в большинстве своём кадеты превратились в дикую свору. Зиц прав, мальчишки доведены до крайности той несправедливостью, которая была проявлена к ним. А арест Дагона, ловко организованный негодником, стал просто последней каплей.

– Разойтись всем по кубрикам и спальням, – строго велел Массар, – отбой будет объявлен раньше, чем всегда. Завтра специальной комиссией будут пересмотрены ваши результаты по механике. Обещаю вам всем, мы разберёмся с допущенной несправедливостью. А сейчас всем разойтись, не вынуждайте меня прибегать к крайним мерам.

– А Дагон? – вдруг раздалось откуда-то из толпы

– Кадет Дагон помещён в карцер из-за ненадлежащего поведения и будет оставаться там пока не истечёт срок, определённый к наказанию. К оценкам по механике его проступок не имеет никакого отношения.

Они разошлись удивительно спокойно и организованно, но Массар видел, как Зубер, Лейтон и Райхель обменялись быстрыми взглядами, и утвердился в предположении, именно старшие кадеты организовали всю эту невероятную бузу. Как в их компанию попал пронырливый Дагон, и почему он решил пожертвовать своей свободой, было неясно. Но доискиваться сейчас правды было делом бесполезным, мудрый Зиц и в этот раз оказался прав, вначале надо остудить горячие головы. Предстоял ещё нелёгкий разговор с Францем Грабаром. Грабар был бледен и явно чувствовал вину за сложившуюся непростую ситуацию, тем более, что после тревожного и напряжённого совета, на котором пришлось спешно вырабатывать план разумных действий, Зиц строго ему сказал:

– Я был лучшего мнения о вас, полагая думающим человеком. А вы принялись сводить с мальчишками какие-то счёты, убеждая их в никчемности.

– Скажите, господин Грабар, – пытаясь быть сдержанным, спросил адмирал Массар. Он был сильно зол на весь белый свет и в первую очередь на себя самого, – вам не интересно и трудно служить в моём корпусе?

– Нет-нет, я рад был оказанной мне чести и доверию, – поспешил пролепетать Грабар.

– А понимаете ли вы, что доверяю вам не столько я, сколько представители аристократических семей и высших военачальников, которые отдают сюда на воспитание и обучение сыновей?

От этих слов Грабару стало неуютно вовсе, адмирал озвучил его самый большой страх.

– Мы должны воспитать достойных знающих офицеров, а кого мы воспитали, спровоцировав в корпусе практически мятеж? Бунтовщиков, которые получили первый опыт организации беспорядков. И это случилось именно с вашей подачи. Ваше чрезмерное честолюбие никому пользы не принесло. Кадеты вызубрили все формулы и законы вашего предмета, но почему они достойно не были оценены? Они одёрнули вас однажды, потом преподнесли довольно болезненный урок во второй раз, требуя к себе должного отношения. Но вы не поняли ничего, а профессор Зиц ручался за вас, как за блестящего преподавателя.

– Я лишь хотел, чтобы молодые люди учили мой предмет, – Грабар не знал, как оправдаться.

– Но при профессоре Флонке они тоже его знали превосходно. Но отчего-то визиты в караульные помещения из-за механики не были столь частыми. Мне же докладывают, что в ближайших рощах не осталось пригодных веток. Скажите, вы действительно считаете, что бесконечные наказания способствуют лучшему усвоению наук? Или, быть может, вы в детстве сами испытывали радость от подобных экзекуций?

– Я виноват. Я перестарался с требованиями, господин адмирал, – пролепетал Грабар, – но право слово, я теперь даже не знаю, как и быть. Кадеты и впредь будут видеть во мне только врага.

– У вас два выхода, господин Грабар. Вы можете подать прошение об отставке и покинуть мой корпус. Но в таком случае зачинщики бунта отпразднуют полную и безоговорочную победу, и мне бы, честно говоря, этого не хотелось. Они поймут, что смогут диктовать нам свои требования в любом случае и начнут прибегать к испытанному и проверенному средству с завидной регулярностью. Либо вы смягчаетесь в своих требованиях и становитесь образцом справедливости и разумности, на которую мне указывал профессор Зиц, рекомендуя вас.

Франц Грабар поднялся.

– Я прекрасно вас понял, ваше превосходительство. Постараюсь оправдать ваше доверие и докажу, что могу быть справедливым и объективным. Я берусь перепроверить все работы кадет по механике и сделаю это за четыре последующих дня.

Все пребывали в напряжённом ожидании: Грабар, до рези в глазах вглядывавшийся в строчки, переправлявший ошибки и свои отметки; кадеты, всё ещё пылавшие праведным гневом и готовые к продолжению войны; адмирал Массар, не желавший терять знающего преподавателя. Он надеялся на благополучный исход столь неприятного происшествия. И даже профессор Зиц потерял покой, поскольку имел неосторожность ручаться за Грабара, допустившего досадную несправедливость. Но к радости всех сторон Грабар слово сдержал и работы тщательно перепроверил. Кадеты получили свои тетради с приличными отметками, и Грабар принёс извинения прямо на занятиях. Массар неожиданно вспомнил, что бедолага Дагон мается в карцере тогда, когда рыжий наглец Равияр появился на пороге его кабинета и осторожно поинтересовался:

– Разрешите обратиться, ваше превосходительство. А кадету Дагону ещё долго пребывать в карцере, уже целая неделя прошла?

«Бог ты мой», – ахнул в душе Массар. За этой сутолокой он вовсе забыл о мальчишке, и о том, что сидит несчастный Дагон целую неделю на хлебе и воде. Но Равияру строго ответил:

– Не берите на себя лишнего, Равияр, я как-нибудь разберусь с вашим Дагоном без подсказок.

А Дан совсем приуныл. В карцере было холодно, сидеть в дневные часы не полагалось, и проводить целый день на ногах было трудно, а к исходу недели просто мучительно. Он с нетерпением ждал положенного часа, чтобы ему разрешили откинуть дощатые нары. Только тогда можно был сесть или со звуками отбоя лечь. Чтобы хоть как-то скоротать нескончаемую скуку и холод, он решал задачи. В запале и гневе адмирал Массар не отобрал у него ни задачник, ни тетрадь. Был у него даже огрызок карандашика. Дан прорешал чёртову механику несколько раз, сам у себя иногда находя ошибки, переписывая задачи многократно. И всё же он просто подыхал со скуки. Надзиратели прониклись серьёзностью волнений в корпусе и гоняли от маленького окошка любого желающего поддержать Дагона хотя бы таким способом. Выдавали ему на завтрак обед и ужин ломоть хлеба и кружку воды, хотя обычно в карцере кормили тем же, чем и всех. От такой еды у Дана сильно болел живот и жгло где-то в горле, но ничего поделать он не мог. Он не стал есть хлеб последние два дня. Жжение прошло, но чувство голода стало совершенно нестерпимым. Наконец он услышал сухой и бесцветный голос капитана Тилло, и двери в камеру карцера отворились.

– Что ж, Дагон, вы получили за все свои художества сполна, – злорадно заметил капитан Тилло. И пока вёл Дагона в приёмную адмирала, наградил несносного ловкача, поднявшего бунт даже находясь в карцере, полновесной затрещиной. По дороге их увидел сначала один кадет, потом другой, и вскоре весь корпус облетела весть, что Дагона выпустили из карцера, но зачем-то опять ведут к адмиралу.

Виктор Массар с тревогой смотрел в окно, недовольные мальчишки быстро собирались в большую гудящую массу, пока он выговаривал за ненадлежащее поведение строптивому Дагону, внушал ему истины о почтении к вышестоящим по званию и старшим вообще. Дан стоял, вытянувшись и слушал с тем самым почтением, о котором говорил адмирала Массар до того момента, когда потолок начал кружиться у него над головой, а сам директор корпуса отодвинулся куда-то в темноту. Следующее, что он смог разглядеть, было уже не сердитое, а встревоженное лицо адмирала. А доктор где-то в стороне проговорил:

– Полагаю, ваше превосходительство, это просто голодный обморок.

Дана усадили в кресло, он держал в подрагивающих руках кружку удивительно душистого и сладкого чая, который ему строгим голосом велели выпить.

– Дагон, – печально спросил адмирал, – скажи мне, ты отчего такой невезучий? Почему ты вечно попадаешь в какие-то передряги?

– Так получается, ваше превосходительство, – вздохнул мальчишка и отхлебнул чая, который его немного согрел после холода карцера и сделает резь в животе не такой сильной.

Массар смотрел на бледного, осунувшегося за неделю, непослушного кадета.

– Зачем ты устроил всю эту историю с карцером?

– Так получилось, – снова ответил Дагон, – разрешите, я уже пойду, господин адмирал.

– Иди, – вздохнул Массар.

Конечно, упрямый Дагон ему ничего не расскажет, потому что это не только его задумка. Как божий день ясно, что подставился Дагон. Но ради чего? Как выяснилось теперь уже, у него-то как раз не было особых бед с механикой, сказались математические способности. И врал он начальнику корпуса на аллее, чтобы вывести из себя. Значит, знают черти все его слабые стороны, раз именно ему устроили спектакль. Массар в задумчивости пролистал грязную тетрадку, выпавшую из рук кадета, когда тот вдруг повалился на пол. Она была вся исписана от корки до корки: кривые строчки, формулы, грязные уголки, серые пятна на страницах. Похоже Дагон так развлекал себя в карцере. Черт, как же он забыл-то про мальчишку? Если бы не рыжий Равияр, то и не вспомнил.

А Тим даже пританцовывал, шагая рядом с другом. У Дагона, который в мгновение ока превратился в героя, подставив себя под удар и пожертвовав свободой ради всех остальных, образовалась большая группа почитателей и сторонников. В кубрике его ждали Лейтон и Райхель.

– Здоро́во, Дагон, – Райхель протянул Дану руку, – ты справился. Всё вышло как по нотам. Проклятый Грабар все наши работы перепроверил, оценки исправил, напустил на себя смирение. Жаль только, что в карцере тебя долго продержали. Но ты – молодец.

– А мы тут побузили от всей души, – сообщил Тим, притираясь сбоку и протягивая другу большую белую булку и сыр, и кусок ветчины, который принесли нынче из увольнения, – ешь, давай. Говорят, тебя на хлебе и воде всю неделю продержали. Правда?

Дан кивнул, его рот сразу же набился душистым белым хлебом и сочной ветчиной, он прихлёбывал горячий чай, который Флик Нортон выпросил у казарменных надзирателей. Те сжалились и не отказали в просьбе. В довершении всего появился всё такой же недовольный Тилло и приказал кадету Дагону отправиться в мыльню, прежде чем ложиться спать. Вот там Дан наконец согрелся, отмыл с себя грязь и вонь и заснул, едва донёс голову до подушки.

Грабар нашёл его сам, в этот день не было механики в расписании классов. Он протянул кадету третьего экипажа измочаленную тетрадь и спросил:

– Скажите, Дагон, неужели вы сами порешали все до единой задачи?

Дан кивнул, не объяснишь ведь, что ему было очень скучно в холодном карцере.

– В некоторых задачах ошибки есть, я их вам исправил, вы обратите внимание, когда станете переписывать. Поменяйте тетрадь, пожалуйста, уж очень она грязная после…карцера.