Кадет

Вечером Дан не мог ни о чём думать, болела голова, бесконечно щипало в носу от подступавших слёз и обиды. Чёрствость и равнодушие старших, убогость обстановки и череда бесконечных запретов давили на него, привыкшего к воле и свободе, причиняя физическую боль. Он лежал в койке под тоненьким одеялом, рассматривал бегущие по стене тонкие чёрные трещинки и, стиснув зубы, с отчаянием раздумывал, как бы отсюда поскорее удрать. А потом уже он обязательно уговорит Отто уехать обратно в Торгензем.

– Эй, – кто-то тихонько тронул его за плечо, – ты не спишь?

– Сплю, – сипло отозвался он, не хотелось, чтобы этот кто-то видел его слёзы, хотя в ночном мраке уже ничего разглядеть было нельзя.

– Не ври, – снова послышался осторожный, но одновременно подбадривающий шёпот, – никто сегодня не спит, всем плохо. Вон как тебя ругал противный капитан, да ещё и наряд обещал за незаправленную койку. А когда плохо одному, надо свою беду с кем-то разделить. От этого становится легче, давай делить со мною.

– А почему капитан говорил тебе Дагон? – дождавшись, когда Дан оторвётся от изучения трещин на стене и обратит своё внимание на него, снова поинтересовался сосед по казарме

– Такая у меня фамилия, – вздохнул Дан, он начал понимать, что она излишне привлекает к себе внимание, – а твоя как?

– Меня зовут Тимоти Алан Равияр, – с важной интонацией сообщил мальчишка, а потом беззаботно рассмеялся, – но друзья могут звать меня просто Тим, вот и ты, если хочешь быть мне другом.

– А меня зовут Даниэль Дагон, – поспешно добавил Дан, чтобы не выглядеть нытиком и занудой.

От болтовни и, правда, немного полегчало, щипать в носу перестало, и мальчики продолжали шептаться до тех пор, пока противный капрал, проходя по казарме не увидел их и резко не рыкнул на нарушителей дисциплины. Уже утром Дан разглядел, что его ночным собеседником оказался бледный, рыжий вихрастый мальчишка. Его вздёрнутый нос и щёки были густо обляпаны веснушками, а в светло-карих глазах поблёскивали весёлые искорки. В отличие от большинства мальчиков, он не был подавлен или испуган, а наоборот, излишне возбуждён и даже весел. Тимоти Равияр оказался неисправимым весельчаком и болтуном. Кажется, его даже забавляла смена обстановки и казавшиеся многим непреодолимые трудности, которых хватило с избытком.

***

Их в корпусе зовут мышатами из-за серых мундиров, маленького роста и способности быстро прятаться в случае опасности в расположение приготовительного отделения. Мышиной норой называют длинное неуютное здание, расположенное позади большого и нарядного учебного корпуса. В Мышиной норе они обитают почти постоянно. Здесь у них спальни – большое гулкое помещение с двумя рядами коек, кладовые со шкафчиками для одежды и учебных принадлежностей, здесь у них классы, где за низкими столами они проводят значительную часть времени. В классах пахнет мелом и сухим деревом. Здесь же в противоположном от спален конце здания закрытый зал для гимнастических упражнений и неуютная гулкая читальная комната. Единственное, из-за чего они покидают расположение и приданную ему территорию – общее утреннее построение, пробежка и строевая подготовка всё на том же плацу, а ещё приём пищи в большой гулкой кухне-столовой. И по первости именно кухня для несчастного мышонка – самое страшное место в корпусе. Мальчиков приготовительного отделения два класса или, как говорят в корпусе – экипажа. Первый экипаж – это несчастные новички, именно их и называют мышатами, а вот мальчики постарше, уже отучившиеся год, намного смелее и нахальнее, зовутся крысятами, носят такие же серые мундиры и числятся в приготовишках. Только отмучившийся в мышатах и крысятах, воспитанник может гордо именоваться кадетом или синей обезьяной. Дан пока не знает, почему именно синей обезьяной, но испытывает зависть по отношению к более старшим кадетам. На них очень красивые кителя, они легки и изящны в движениях, смешливы и веселы. И уж совсем небожителями считаются самые старшие юноши, переведённые в гардемарины. Это гарды, на них даже смотреть страшно, настолько они великолепны в настоящей морской форме, они перекликаются низкими голосами, над верхней губой у многих темнеют настоящие усики, а преподаватели и офицеры разговаривают с ними почти как с равными себе. Не то что с мышатами. Мышата ещё не люди, это робкие и невзрачные существа, ничего не умеющие, бестолковые обитатели Мышиной норы. Их никто из старших хотя бы не обижает, что уже неплохо.

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъем, когда ещё не открываются глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна, и он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкли противные отрывистые звуки. Пугали грубые и резкие окрики казарменных надзирателей, поднимавших и выстраивавших качающихся от сна мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на утренней пробежке не остаться посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу, чтоб не бежать в нижнем белье, и хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек синих обезьян про мамочку и ночной горшок. После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать, но уже от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чертовыми койками в личное время, ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В неумелой пока мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю месяцу дежурный офицер и казарменные надзиратели кивнули с облегчением. Спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койка и ботинки – это пустяки, оказывается. Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему и каждому придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и в этом ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы начинался невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба, иногда с маслом и жидкого чая. В Торгенземе он бы такого даже есть не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями, а тут после утренних метаний просыпался такой аппетит, что лишь ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. И корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в Мышиную нору.

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу, начиналась строевая подготовка, а проводил её капрал Хокон. В руках у него длинная сухая палка, он резким движением всегда что-нибудь да подправлял, то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Сухие щелчки чувствительны и часты, это невыносимая мука. Нужно было старательно тянуть ногу, делать чёткие повороты и перестроения по команде офицера, держать равнение и строй, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина. Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом ждал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. В обед давали вкусный и сладкий отвар из сушёных груш и яблок. А ещё вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до вечерней строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, оставалось два часа личного времени. Но и его отбирали: из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы. Пришлось учиться пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, и правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов: нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И, конечно, плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, вместо личного времени, и стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он видел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения, и оказаться в караулке, так называют это помещение, не желал. И он старался, старался, старался. Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы. Многие мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В самые мучительные для каждого мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания пока не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, бесконечно долго возился с самыми обычными действиями, любой вечно опаздывал, всегда получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона. Почему-то капитан Тилло не взлюбил воспитанника Дагона. Почти две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все положенные штрафы кадет выполнял до самого конца. Порой от этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко и после отбытия наказания, докладывал об исполнении. Эта нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана, и всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене, отвернувшись от всех, вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое – серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море имеет свинцово-серый цвет из-за нависших низко-низко туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже простриженная в соответствии с уставом причёска. Всё равно тугие рыжие завитки торчали в разные стороны даже из-под околыша фуражки. Светло-карие, похожие на чайную заварку глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться, вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждёт начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который уже даже женился, но живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него нет, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим сразу же пригласил своего знакомца в гости и пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи. Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем мучительны и невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку, Дан немного помогал Равияру с математикой, с ней у того очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой. Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Почему-то большинство решило, что самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон подходящий объект для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала маленький мышонок стал знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось десять лет, как и всем остальным мальчикам, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. Собственно, здесь у Даниэля и случились первые сильные неприятности.

Сначала его стали называть «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой», и весело смеялись при этом. Всё началось с кухни. Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они, играя, окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробрался к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный ловко прихватил маленького мышонка за кушак и поднял высоко вверх, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу. Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание. – Ну ка поглядим, ты часом не девочка ли переодетая? Смотри ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах, и он, внезапно успокоившись, прямо так как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо. В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат и опешивших гардемаринов. Даже дежурные офицеры, присутствовавшие в большом зале столовой, растерялись от неожиданности. За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан отдышался и почти разревелся от обиды. Мало того, что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут даже старшие кадеты. За драку полагаются розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то теперь ему терять будет нечего, пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами. Дан вытер проступившие слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся, а непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за проклятой высокой, кованной ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

За вечерними классами к нему подошёл темноволосый высокий красивый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый маршал Грегори Лендэ. Об этом поведал приятелю вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с маршалом. Но сын графа Лендэ страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращает. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увёл офицер в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и переглотнул, стараясь избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами – тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать, а снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил, а в задумчивости смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей выстраивает в тетради чёткие ответы, не прибегая к дополнительным действиям. Математика немного помогла и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно удивлённо проговорил Лендэ, наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком совсем близко, так, что коснулся плечом невезучего кадета Дагона, – как это у тебя так быстро получается? Может быть ты мне немного поможешь, у меня с арифметикой никак не выходит?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ своими плутовскими желтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Ибо хоть что, лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив по росту Дана, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, от чего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было очень страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло он присмотреться и привыкнуть успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона, и даже прекрасно знал, какой она будет, но, чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу. От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, отчего-то страшно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал свою руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду. Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала, Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого курса приготовительного отделения Дагон, – четко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан

Адмирал Массар стоял у окна с очень строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как твой нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал?

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар, – вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик, девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар, – когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на этой чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног, стоявших на нём регулярно. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору, и с облегчением понял, никакого наказания ему не будет и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников, вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин, делая вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, а получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже четко проговорил Дан и развернувшись немного не по-уставному поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, который был размером больше его.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает. Он же сломал нос Кроненсу, кулаком, говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объясняет Массар, недовольно поморщившись, – дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку словно куклу за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухню. Он бы и на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчит. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать, к нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. А Дана уже ждали те же гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, все присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс, на лице которого расплылся приличного размера синяк, сделал шаг Дану навстречу и громко, немного гнусавя проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер: