Кадет

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите, меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел, – хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно комично, шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили уже не старшие, а крысята – кадеты второго приготовительного отделения, несколько человек особенно вредных. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность дразнить скрытно, исподтишка и почти постоянно. Всё время некоторые крысята норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, терпел, ему очень хотелось в увольнения. Нужно было вырваться из-за кованной ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому, совсем. В сердце у Дана поселилась тоска. Он спасаясь от серости, часто вспоминал Торгензем, его луга и водопады, и уже не считал, что жизнь у моря сказочно хороша. Он упрямо терпел, перенося усталость, голод, холод в казарме под тоненьким одеялом, выговоры надзирателей и придирки офицеров, терпел насмешки однокашников и невкусные каши. Не выдержал он один единственный раз. Уже в самом конце ноября, когда так близки были увольнения в город, ожидаемые всеми с нетерпением. И снова всё произошло в кухне. К нему привязались всё те же противные второгодки. Вредные крысята уже пережили трудности, с которыми отчаянно боролись новички, и всеми способами стремились сделать и без того трудную жизнь мышат совершенно невыносимой. Самый маленький из мышат казался очень удобным объектом для насмешек, тем более, что даже гарды потешались над ним однажды.

Дан убирал тарелку и стакана с недопитым чаем, как неожиданно почувствовал сильный толчок в спину и одновременно с споткнулся о поставленную ножку. Он упал и проехал на пузе по лужице из остатков чая. Стакан лопнул с хрустальным звоном, ударившись об пол. Нос упёрся в чей-то ботинок, сразу же его окружили кадеты второго отделения и принялись насмехаться. Кто-то поставил ему на спину ногу, Дан ощутил лопатками грубую подошву, крепко прижавшую к полу.

– Ах, барышня, вы упали, – гадливо проговорил кто-то, мерзким нарочно писклявым голоском, – позвольте ручку, мы поправим вам кринолины и оборки на платьице. Вы испортили причёску, какая жалость! Полежите немного, отдохните!

У Дана застучало в голове. Вывернувшись из-под ботинка, он стремительно вскочил и, забыв обо всякой осторожности, со всего маха врезал обидчику по физиономии. Он умел драться и знал, куда следует бить, чтобы в потасовке выиграть. Его крепко сжатый кулак ударил обидчику снизу-вверх в челюсть так, что у здоровенного второкурсника лязгнули зубы, а вторая рука, распрямившись ткнула костяшками в окосицу и бровь. Здоровый, но приглуповатый Гордон Радагаст, гордившийся своей силой среди приготовишек, бывший чуть не на голову выше маленького, щуплого Даниэля, как-то странно всхлипнул и завалился назад, а Дан с силой толкнул его в грудь, довершив падение ненавистного крысёнка. Уже лежащему он врезал ему по носу и уху. Сначала оглушённый и смятый решительными и умелыми ударами его обидчик как-то обмяк, но потом всё ж пришёл в себя немного и ударил Дана в ответ, попав по губам и зубам, а уж после они поменялись местами. Обозлённый Радагаст от всей души припечатывал кулачищами и по лицу, и по рукам, и по корпусу. Но Дан не сдавался, он исхитрился и сильно поддал коленом Радагаста по спине, тот вскочил и начал бить уже ногами лежащего на полу оглушённого мышонка. В какой-то миг Дан ухватил дрожащими руками занесённую над ним ногу и резко дёрнул. Радагаст потерял равновесие и со всего размаху хлопнулся на спину, ударился головой и затих. И все вокруг тоже затихли. Дан поднялся и вытер рукавом кровь с разбитого лица, но не столько вытер, сколько размазал. Всё это произошло настолько быстро, что находившиеся в столовой немногочисленные офицеры и надзиратели даже не смогли сообразить, что к чему, а Радагаста уже поднимали подоспевшие гардемарины и старшие кадеты. Почти сразу же появились злой капрал Хокон, капитан Тилло и старший казарменный надзиратель.

– Ты, Кроненс, ещё счастливо отделался, – пошутил кто-то из гардов, поддерживая полуобморочного Радагаста, – смотри какой этот мышонок злющий, зверёныш просто.

Обоих драчунов увели из кухни. Шатающегося и оглушенного падением Радагаста препроводили в лазарет, а перепачканного в чае и крови Дана в караулку, где без всяких церемоний и жалости капрал Хокон отсчитал первые в кадетской жизни Даниэля Дагона розги. Но Дан не кричал и не плакал, а только вздрагивал, закусив губу и уткнувшись лицом в тёмную, мокрую от слёз блестящую доску лавки. Во-первых, это была только два десятка ударов, по сравнению с тем, что пережил он в Тумацце, они оказались сущими пустяками, а во-вторых, хоть и выпороли его, но в драке всё же победил он. Победа осталась важнее порки. Он снова оказался в кабинете у адмирала, но в этот раз рассматривать прекрасный глобус у Дана не было ни сил, ни желания, он устал. Его взгляд перебирался с одной тёмно-зелёной полоски ковра на другую, а под левой ногой противно скрипела паркетная доска.

Виктор Массар драк в своём корпусе не любил, желал бы их избежать любыми способами. Драки были строжайше запрещены, но одновременно с этим адмирал понимал, что мальчишки, есть мальчишки, драчливость многих определена самой природой. Но такое видел впервые, хотя и на посту директора корпуса он пребывал только лишь три года. Сначала маленький мышонок сломал нос старшему гардемарину Кроненсу, тот, правда, сам вёл себя недопустимо и получил по заслугам. Но сегодня этот же мышонок избил кадета второго отделения, да так, что тот попал в лазарет. И бы было что примечательного в этом первогодке, но ведь ростом самый маленький. Самый маленький в корпусе и такое творит! Капитан Тилло, офицер при первом отделении, сам стоял не жив, ни мёртв в кабинете адмирала. В том, что произошло была и его вина, он на какое-то мгновение ослабил внимание к приготовишкам, и случилась драка. Мышонок тоже стоит, повесив голову, старается встать поровнее, но не получается, где-то что-то у него болит, похоже.

Массар приготовил было грозную отповедь, но увидел перед собой расхристанного, всего в пятнах подсохшей крови и ссадинах мальчишку и немного смягчился.

– Вы знаете кадет, – тем не менее строго произнёс он, – что драки запрещены в корпусе?

– Да, – говорить Дану было больно из-за разбитых губ, он почти шепчет.

– Отвечайте, как положено, – рыкнул адмирал

– Так точно, господин адмирал, – всё равно вышло плохо, как-то коряво и шепеляво, из разбитой губы снова струйкой потекла кровь, но пришлось стоять смирно и даже голову поднять на сердитого директора.

– А для воспитанника первого приготовительного отделения вы не слишком рьяно начали своё обучение? За что вы избили кадета Радагаста?

Дан немного подумал над формулировкой ответа, не жаловаться же в самом деле. Он хоть и мышонок, но его уже просветили, что выдавать товарищей, жаловаться на них офицерам и надзирателям, а тем более выдавать подробности драк и ссор – самый большой кадетский грех, и грешить против правил он не станет.

– Выпросил, вот и получил, больше не полезет, господин адмирал.

Массар только усмехнулся, конечно, кто ж ему расскажет правду. А мышонок ничего, не робкого десятка, хоть и маленький росточком.

– А про розги вы слышали?

– Кадет уже был наказан, – поспешно ответил капитан Тилло, кажется он жалел, что назначил всего дюжину розог, следовало бы увеличить их число.

– Идите, кадет, – грустно вздохнул Массар, – капитан, отведите его в лазарет, пусть там смажут…боевые отметины.

Когда Дан вернулся в казармы до отбоя осталось совсем немного. Мальчики сразу же быстро обступили невезучего приятеля и подавлено молчали. У Дагона были разбиты губы, на скуле и под глазом наливался синяк, на лбу темнели царапины. Болели сбитые костяшки пальцев и, Дан чувствовал, что где-то в боку кололо при вдохе, сидеть после наказания тоже было неудобно. Он разделся и лег в койку, не дожидаясь команды казарменного надзирателя к отбою. Хорошо, что его койка стояла у самой стенки и можно было отвернуться к ней, замереть и поразмышлять над своими горестями. Но не тут-то было.

– А ну встать, – раздалось у него над ухом грозное.

Он вскочил, капитан Тилло возвышался над ним.

– Кто позволил лечь до отбоя?

– Никто, я сам, я устал – вырвалось у Дана горько. Он в самом деле устал от всех неурядиц и неприятностей сегодняшнего дня.

– Отнесите свой мундир в прачечные, – приказал Тилло, не обращая внимание на совершенно разбитого неприятностями воспитанника, – к завтрашнему утру прачки приведут его в порядок, заберёте до утренней побудки. А по возвращении извольте простоять среди казармы два часа в наказание за самовольный отход к отбою. Бегом марш.

Плохой выдался день, и ночь начинается плохо. Все уже лежат в койках, а он мучается в одном нижнем белье посредине холодной спальни под пристальным взглядом казарменного надзирателя, который требует стоять прямо и даже не шевелиться. Дан сильно замёрз за два часа неподвижного стояния, его била мелкая дрожь. Единственная мысль успокаивала – он победил Радагаста. Совсем паршиво становится после утреннего построения. Капитан Тилло, обходя строй и остановившись возле него, придирчиво осмотрев приведённый заботливыми женщинами-прачками мундир в порядок, за одним оценил живописность побитой физиономии и хмыкнул:

– Хорош, ничего не скажешь. За драку воспитаннику Дагону запрещены увольнения в город ещё на месяц. Остынь немного, забияка.

Как запрещены?! Он же так ждал, он хотел увидеть Отто, он надеялся убраться отсюда навсегда, и все уйдут, а он останется! Да, за что же такая несправедливость?! В довершение раздаются сочувствующие вздохи товарищей. Он бы расплакался прямо здесь, но…нельзя. Вместо этого Дан чётко, слегка сипло отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан.

В середине дня вездесущий и всё знающий Равияр, бесконечно сочувствующий своему приятелю, приносит весть, что Радагаста из лазарета отпустили и отправили прямиком в караулку.

– Ему два десятка розог всыпали, – уточняет Равияр и шмыгает густо облепленным веснушками носом, добавляя со злорадством – он орал как резанный, я слышал. А ты, Дан, молодец, стерпел. Помоги мне с арифметикой на вечерних классах. Ты не переживай, мы из увольнения вернёмся и принесём тебе чего-нибудь вкусненького, верно, ребята?

И отделение мышат дружно закивало. И все ушли, оставив в казарме штрафника. Поутру в субботний день их выстроил дежурный офицер и распределил хозяйственные работы. Дана назначили в пару к Радагасту. Им приказано перетаскать на хозяйственный двор спиленные с деревьев в парке и наваленные в огромную кучу ветки.

– Всё из-за тебя, малявка, – злился вначале Радагаст, переживая своё поражение и унизительную процедуру в караулке.

– Из-за себя, – зло ответил Дан и принялся растаскивать гору под надзором офицера. Ему приказано новой драки не допустить.

– Мы её до ночи не перетаскаем, – продолжал ныть крысёнок.

– Ну и сиди ной, если больше ничего не можешь, – отмахнулся Дан. Он развалил кучу и выбрал две-три самые длинные и прочные на вид ветки, сбегал на хозяйственный двор и выпросил у недовольного служки моток прочной бечёвки. С её помочью он соорудил импровизированные волокуши. Он видел в Торгенземе, как крестьяне на них зимой перетаскивали солому и сено. Радагаст сначала недовольно сопел и помогать не спешил, но осознав задумку сообразительного мышонка, тоже стал вязать узлы. Они навалили на самодельные волокуши чуть не половину веток и вместо лошадей впряглись сами.

– Берись за одну, – скомандовал Дан, а сам схватился за вторую, – бери и тяни, так мы закончим намного быстрее, что бестолково бегать туда-сюда. Мы за один раз вон какую гору утащим.

И они поволокли это сооружение по аллеям парка до хозяйственного двора. Дежурный офицер даже рот от изумления открыл, а истопники весело засмеялись:

– Вот так ребятки-жеребятки!

Им с Радагастом понадобилось трижды проделать путь по парку. Правда и умаялись они прилично, ветки скребли по гравию дорожек и усилий пришлось приложить немало, зато управились задолго до обеда. Дан ещё заставил Гордона подобрать все даже самые маленькие веточки. Метлой выправили борозды на гравии и доложили о выполненном наряде. Дежурный офицер глядел с весёлой ухмылкой на то, как маленький, покрытый ссадинами и синяками мышонок бойко командует быкообразным неповоротливым Гордоном Радагастом.

– Ваш малявка далеко пойдёт, – сообщил он капитану Тилло, – сперва этого дурня отлупил, а нынче на себя работать заставил.

– Вчера даже не пикнул, как два десятка розог ему отсчитали. Упёртый попался на наши головы, – согласился капитан и нахмурился. Ему предстоит возится с маленьким упрямцем долгие годы. По опыту он уже знал, с такими кадетами хлопот бывает много.

За прошедший месяц Дан успел в составе штрафных отделений перетаскать ветки, вымести два десятка дорожек, погрузить провиант для кухни, выбрать золу из печей и попилить дров. Во время работ он неожиданно обнаружил за кустами клещевины, что росла возле калитки, ведущей в парк, прогнутую балясину на ограде. Из-за прогиба между чугунными витыми четырёхгранными прутьями пространства оказалось немного больше обычного. Дан сперва сунул туда голову, а потом протолкнул тощее тело. Теперь у него был тайный лаз за опостылевшую ограду, он мог выбраться за пределы корпуса в любой момент. Он так обрадовался своему открытию, что почти сразу же передумал покидать военное заведение, тем более, что жизнь его наполнялась разными интересными моментами. Он обогатил себя знаниями всех хозяйственных служб корпуса, завёл кое-какие знакомства среди кадет старших курсов и обслуги и окончательно помирился с Радагастом. Ничто так не объединяет людей как совместный труд. Сосед по казарме, весёлый и неунывающий Тимоти Равияр всегда притаскивал из увольнения какие-нибудь вкусности: то сырные шарик, то засахаренные орешки. В личное время они убегали на берег моря и грызли их там, болтая о всякой всячине. Фреда сильно не хватало, но узнать о нём Дан ничего не мог. А весельчак Равияр ему очень нравился, с ним было легко и просто, словно знали он друг друга всегда. Тимоти был высоким, тощим и нескладным, всегда казалось, что ему коротки форменные брюки. Когда он увлечённо о чем-то рассказывал, то размахивал длиннющими руками, тогда и рукава тужурки оказывались коротки. Говорить негромко Тим не умел, с шёпота сразу переходил на звонкий фальцет, а если ему приходилось молчать, то возникало стойкое ощущение, будто его разорвёт от эмоций и новостей. Тим Равияр был неунывающим и везучим, все происшествия, случавшиеся с ним, воспринимал как досадное недоразумение, даже, если его лишали увольнения.

Дан вырвался в увольнение только к Михайлову дню. Он даже пританцовывал, пока капитан Тилло выписывал ему заветную бумажку. Теперь и у него есть пропуск, дающий право на недолгий отдых. Дан пронёсся по узкому переулку в Пригорье, распугивая коз и сонных ленивых кур, распахнул калитку и с разбегу уткнулся в пропахшую табачным дымом тужурку Отто. С его головы слетела фуражка, а от избытка чувств и радости Дан даже всхлипнул:

– Меня отпустили, Отто, меня наконец-то отпустили!

Отто и сам наскучался:

–Да что ж ты там такого натворил уже, что задержали тебя так надолго? – ласково спросил дядька и погладил мальчика по мягким уже отросшим волосам.

А потом Дан только ел. Ел и всё-всё рассказывал о своей новой, трудной, оказавшейся очень непростой жизни. За три месяца постоянные физические упражнения и не очень сытная еда сделали его таким тощим, что Отто даже испугался сначала.

– Господи, – причитал Отто, – отощал ребёнок, одни глазищи на мордашке остались.

Он слушал рассказ мальчишки и бесконечно подливал ему молока, подкладывал белых круглых булочек. Отто сходил в ближайший кабак и принёс жаренного цыпленка и картошки. Яблоки Дан грыз без остановки. Только к позднему вечеру в субботу мальчишка наконец выговорился, осоловел и заснул прямо на диванчике. Отто унёс его в крошечную спаленку и заботливо прикрыл спящего воспитанника уютным пледом. Дан спал почти полдня, снова ел и отправился к цирюльнику. Капитан Тилло строгим голосом велел подправить причёску. В этот раз уже Дан нёс своему приятелю Равияру кулёк сушёных абрикосов, винограда и два румяных яблока.

– Это ты, Дагон, хорошо придумал, – вгрызаясь в сочный плод, жизнерадостно отозвался Тим, – а то живот-то подвело от казённой еды. Домой меня не пустят, пока я все неуды не исправлю, не повезло.

Глава 2. Когда бывает интересно

Глава 2. Когда бывает интересно

Тимоти Равияра не отпустили в увольнение. Он умудрился схватить в один из дней шесть «чрезвычайно плохо», причём сразу два по арифметике. Бесшабашного Равияра засадили их исправлять, лишив увольнения, но он очень легко отнёсся к наказанию и продолжил веселиться и развлекаться. А почему бы и нет? Вся штука заключалась в том, что отец Тимоти Равияра губернаторствовал в Солоне, у губернатора любимым сыном и баловнем был Тим. Когда воспитанникам первого отделения – мышатам открыли увольнения, юного Равияра у корпуса всегда ожидал богатый экипаж. И первое отделение завистливо вздыхало, отправлялся Тимоти Равияр в собственный дом, к матери и отцу, а они все, немного побродив по городу, возвращались в корпус. А тут вдруг такая досада. Тим даже собственным ушам не поверил и переспросил у капитана Тилло о возможной ошибке. Но капитан был очень зол на Равияра и вообще пригрозил ему розгами, если тот за ум не возьмётся. Тим, наскучавшийся без шумных сотоварищей, с аппетитом грыз яблоко и радовался возвращению соседа по казарме. Они сошлись совсем близко, их койки стояли рядом, и они частенько шептались уже после отбоя. Тим свешивал вечно взъерошенную голову вниз, почти к самому полу, так же поступал и Дан, а шёпот, отражаясь от могучих плах пола был отчётлив слышен собеседнику. Если бы неунывающий Равияр не сдружился с ним, то жизнь маленького Дагона в первые мучительные месяцы была бы совсем нерадостной. Тим умел не придавать большого значения печалям и неудачам, он всегда чувствовал за спиной любящую семью. Учиться Тиму не нравилось, гораздо веселее было дурачиться и куролесить, придумывать весёлые розыгрыши, шутки и проказы. Его не угнетала дисциплина и плохие отметки, при получение очередного «чрезвычайно плохо» Тим задорно шмыгал носом, от чего веснушки на переносице сбегались в коротенькую цепочку, притворно вздыхал и отправлялся озорничать дальше.

Весёлый нрав Равияра оказался по душе не только Дану, но и Артуру Лендэ. Тому самому, который первое время виделся невыносимым зазнайкой. На самом деле за такой маской Артур прятал крайнюю степень стеснительности. Он очень боялся выглядеть в глазах приготовишек и старших кадет глупым и неумелым, предпочитая разговаривать немного и отмалчиваться, скрывая свои тревоги, трудности и переживания. Его, как и остальных, пугала жёсткая дисциплина, система наказаний и высокие требования преподавателей к ответам и задачам. Самым большим его страхом было публичное порицание, наказание или выставление на всеобщее обозрение и посмеяние. Поэтому, когда подобное вдруг случилось с Дагоном, вся его натура содрогнулась от ужаса и переживаний за невезучего товарища. Неожиданно в нём проступило уважение и интерес к самому маленькому в их отделении кадету, который смог воспротивиться допущенному по отношении к себе унижению и вышел победителем из стычки с рослым гардемарином. За такой поступок, разумеется, уважать следовало. А уж когда маленький Дагон победил грозу всей Мышиной норы Гордона Радагаста, пугавшего малышей своей силищей, то Артур уже не смог скрыть симпатий, а после наполнился уважением, наблюдая, как Дан стоически перенёс жестокое наказание. Артур Лендэ осторожно сблизился с воспитанником Дагоном, иногда заговаривал с ним между занятиями, что-то спрашивал или подсказывал. Дагон не шарахался, как другие мальчики, не пытался услужить или польстить высокородному Лендэ. В самом деле, с чего бы вдруг должна возникнуть лесть у человека, носящего королевскую фамилию, так думал Артур. Одновременно Дагон не придавал никакого значения своей фамилии, не кичился этим и не хвастал, оставался прост в общении. Он быстро и лаконично отвечал только по делу, без кривляний и прочих витиеватостей. А на деликатные вопросы Артура о родстве с королевской фамилией только отмахнулся недовольно.

– Скажи, Дагон, – поинтересовался однажды вечером Артур Лендэ, озвучивая интересы почти всего отделения, – а ты в каком родстве с королём?

– Ни в каком, – пробурчал Дан, он как раз сам с собою доигрывал партию в шахматы, а вопросы Артура его отвлекли, – фамилия досталась мне случайно.

Толкавшиеся вокруг мальчишки услышали короткий диалог и тоже облегчённо вздохнули. Значит, Дагон – никакой не королевич, а просто однофамилец, что было прекрасно. Тимоти Равияр великодушно распространил своё жизнелюбие и на замкнутого Артура. Так образовался их небольшой дружеский союз, в котором все друг друга уравновешивали. А ещё Тима и Артура объединила их нелюбовь к математике, она одинаково трудно давалась обоим, а маленький Дагон наоборот, расправлялся с примерами легко и играючи, даже не выполняя никаких действий на листке бумаги, поражаясь неудачным попыткам остальных избежать «чрезвычайно плохо» у старого профессора математики Магнуса Зица.

Дан не понимал, как можно хватать столько «черезвычаек». Занятия в классах особого труда не представляли. Ему казалось, что всем так же просто, легко и интересно, как ему. Но он ошибался. Единственное, о чём Дан сожалел, что из-за маленького роста должен сидеть на самой первой и низкой парте, оказываясь прямо перед кафедрой преподавателя. Сиди он подальше, он бы вообще превесело проводил время, даже арифметика – камень преткновения большинства приготовишек, никаких сложностей для него не представляла. Арифметику преподавал въедливый, вредный и педантичный пожилой немец Магнус Зиц. Он никак не ставил кадету Дагону «превосходно», его бесконечно раздражали небрежно написанные цифры и знаки, пропущенные действия на бумаге, но правильно обозначенные ответы в конце заданий. Профессор Зиц полагал, что воспитанник Дагон где-то очень хитрит и пользуется подсказками других, более вдумчивых учеников, таких, например, как основательный, рассудительный Стентон, чётко придерживающийся всех математических правил и требований профессора. А Дагон правил придерживался, но должного прилежания не демонстрировал. Дан торопился и едва видел пример, как цифры и числа начинали прыгать перед глазами, играя в догонялки. Он успевал проследить за их прыжками и успокаивался, когда в самом конце математической чехарды четко выплывало одно единственно верное число. Он быстренько записывал ответ и переходил к следующему заданию. А выполнять действия на бумаге, как того требовал профессор, ему было скучно.

– У вас, кадет, – морщился Зиц, – небрежное отношение к математическим наукам, оно вас до добра не доведёт. Вот посмотрите, как вы пишите цифру «три»! Вы бросаете её писать на половине знака, а нижнюю часть цифры следует тщательнее закручивать. Да-с, закручивать. А каким образом у вас вышел именно такой ответ? Как я могу знать, что вы не списали его из работ других воспитанников?

А у кого Дан мог списать ответ? Разве что у Флика Нортона, оказавшегося рядом с ним и в строю, и за столом в ученом классе, но Флик был всё же немного выше. А математика у него никак не получалась, он рад бы и сам списать у Дагона, но ведь тот вместо кропотливой писанины обозначал лишь правильные ответы, и чёрт его знает, как он их определял. Флик Нортон старательно пыхтел над действиями, скобками и знакам, склонив кудрявую голову и шмыгая курносым носом, а Дагон за десять минут расставлял ответы в конце бесконечных примеров, но поглядывал иногда в записи Нортона и шёпотом подсказывал правильный ответ в конце каждого действия. Так общими усилиями Флик добирался к концу классов до отметки «оставляет желать лучшего» и благодарно смотрел на своего соседа по столу. Такую же отметку профессор определял и Дагону, поскольку не видел последовательных действий на бумаге. Дан не мог написать уважаемому профессору, что числа в примерах играли в чехарду, и ему интересно было с ними позабавиться. Правила увлекательной игры определяли математика и занудный профессор, их озвучивающий.

Профессор Зиц, в своём стремлении вывести хитрого приготовишку на чистую воду, изводил Дана бесконечными придирками и дополнял для него задания наискучнейшим чёртовым прописыванием. Дану приходилось, вздыхая, «закручивать» ненавистные знаки на трёх страницах к ряду. Однажды Зиц услышал, как сидящий на первой парте мышонок Дагон подсказывал правильные ответы Артуру Лендэ, стоявшему в растерянности у доски и не понимавшему, что требует от него въедливый Зиц. Профессор усмехнулся каким-то своим мыслям, но замечания делать не стал, а после занятий дошёл до капитана Тилло. За невинную подсказку в классах по арифметике Дагон получил два часа плаца в личное время и промучился там под строгим взглядом караульного надзирателя. А тот уж проследил, чтоб наказанные стояли смирно и держали вытянутую ногу на весу под определённым углом. Сменить её можно было только по команде всё того же караульного.