День Гнева

Перед своими штурмовыми группами фалангисты гнали толпу перепуганных гражданских – женщин, стариков, и, что самое ужасное, детей. Маленькие фигурки, цепляющиеся за подолы матерей, плачущие от ужаса. На запястьях многих детей Маркус с леденящим душу узнаванием увидел темные браслеты с мерцающими QR-кодами. Маркус замер, когда увидел это. Маленькая девочка, лет пяти-шести, с растрепанными светлыми волосами, испуганно цеплялась за руку матери. В другой руке она сжимала потрепанного плюшевого мишку. Когда рядом разорвалась граната, девочка уронила игрушку, и та упала в грязь у ног фалангиста, который грубо толкнул ребенка вперед. Мать закричала, пытаясь поднять мишку, но боец ударил её прикладом. Выражение абсолютного отчаяния и бессилия на лице этой женщины, её тихий, надрывный плач, который было слышно даже сквозь грохот боя, врезалось Маркусу в память сильнее любого выстрела.

«Живой щит». То, о чем он читал в отчаянном сообщении из Лодзи. То, о чем его предупреждала Эмили. Теперь это было здесь, во Франции, на его глазах.

Вдруг Дювалье рядом с ним издал сдавленный стон. Он вглядывался в толпу заложников, его лицо побелело.

– Аннет… Мари… – прошептал он, указывая дрожащей рукой на женщину с ребенком, которых фалангист грубо толкал вперед. – Это… это жена моего соседа, мсье Дюрана… и его внучка… Я знаю их с пеленок… Боже мой…

Ярость и бессилие исказили лицо старого полицейского. Он рванулся было вперед, но Батист крепко схватил его за плечо.

– Капитан, не надо! Мы ничего не сможем сделать! Только хуже будет!

Дювалье обмяк, его плечи поникли. Видеть знакомые лица в этой толпе обреченных было невыносимо. Этот кошмар на французской земле оставил на их душах незаживающую рану, превратив абстрактную ненависть к врагу в жгучую, личную боль.

Бойцы Фаланги, прикрываясь детьми, хладнокровно расстреливали тех немногих местных, кто пытался оказать сопротивление из окон домов. Крики детей смешивались с треском автоматов и воплями раненых.

– Монстры! – прорычала Мария, её лицо исказилось от ярости и бессилия. – Мы должны что-то сделать!

– Что? – Дювалье сжал кулаки. – Стрелять по ним? Мы же попадем в детей! Эти твари знают, что делают.

Маркус смотрел на это с немым ужасом. Его ненависть к OSIRIS, к этой бесчеловечной системе, достигла предела. Он видел лица детей, их широко раскрытые от страха глаза, и в каждом из них он видел свою дочь, Лизу.

Они ничего не могли сделать. Любая попытка вмешаться привела бы к еще большим жертвам среди заложников. С тяжелым сердцем, проклиная свое бессилие, они были вынуждены отступить, обойти этот ад стороной, оставив жителей городка на милость палачей. Этот кошмар на французской земле оставил на их душах незаживающую рану.

После увиденного, подавленность в группе достигла предела. Стало окончательно ясно, что Фаланга не остановится ни перед чем. Традиционные методы борьбы были бессмысленны или морально невозможны.

Вечером, в очередном убогом укрытии – заброшенном сарае на краю поля, – они собрались на военный совет.

– Мы не можем так дальше, – сказал Маркус, его голос был глухим. – Нам нужно ударить их туда, где они не ждут. В самое сердце.

Он решился. Он рассказал Дювалье и его людям о сервере под Нотр-Дамом, о кольце-ключе, о последней надежде, которую дала ему Эмили. Он не скрывал рисков, не приукрашивал шансы на успех.

Французы слушали молча, их лица были суровы.

– Нотр-Дам… – Дювалье задумчиво потер подбородок. – Это безумие. Но… если это правда, если действительно есть шанс обрушить их систему… Знаешь, Вайс, – он посмотрел Маркусу прямо в глаза, и в его усталом взгляде на мгновение вспыхнул прежний огонь, – мы потеряли всё. Мой город, моих друзей, мою страну. Эти твари убили моего сына, молодого лейтенанта, который отказался им присягнуть. Мы здесь, в этом лесу, как загнанные звери, огрызаемся по мелочам, но это ничего не меняет. Твой план… он безумен, да. Но это первый за долгое время проблеск надежды. Возможность не просто умереть с оружием в руках, а нанести им настоящий удар. Ради таких, как мой сын. Ради Франции. Так что, черт возьми, мы с тобой.

Жан-Люк, чьи родители сгорели заживо в своем доме в Лилле, молча кивнул, его кулаки сжались добела. Батист, потерявший весь свой взвод, лишь хмыкнул:

– Лучше сгореть в Париже, пытаясь что-то изменить, чем сгнить здесь.

– Это стоит того, чтобы рискнуть. Через старые катакомбы, – Дювалье понизил голос. – Сеть огромна, Фаланга просто физически не сможет контролировать все входы и выходы. Я знаю один старый, почти забытый ход времен Сопротивления, еще мой дед о нем рассказывал. Он должен быть безопасен, если его не завалило или если там не устроили свои ловушки какие-нибудь отморозки, которых сейчас развелось как крыс. Но это единственный шанс пробраться в самое сердце Парижа незамеченными. Правда, там легко заблудиться, и кто знает, что нас ждет в этой тьме – обвалы, затопленные участки, может, даже патрули Фаланги, которые умнее, чем мы думаем. И у меня есть один контакт в самом городе, бывший коллега, который, если еще жив и не предал, может помочь.

План начал обретать форму. Дерзкий, отчаянный, почти самоубийственный. Но это был единственный шанс.

Маркус посмотрел на своих спутников. На Марию, чьи глаза горели холодной яростью. На Яна, который, несмотря на ранение, был готов идти до конца. На капитана Дювалье и его людей, чьи лица выражали мрачную решимость.

Они были из разных стран, с разным прошлым, но их объединила общая беда и общая ненависть к врагу.

Дорога в Ад продолжалась. Но теперь у них была ясная цель, хрупкая надежда и новые, отчаянные союзники. Париж ждал их. И они были готовы заплатить любую цену, чтобы добраться до сердца тьмы.

Глава 49: Цена милосердия

23 мая 2026 года.

Лодзь, Польша. Штаб Фаланги, разрушенные городские кварталы, конспиративная точка польского Сопротивления.

Два дня. Два дня Джамал Оченг жил под дамокловым мечом штурмбаннфюрера Эриха Вольфа. После того ледяного допроса его формально не арестовали, но от командования отстранили. Теперь он был чем-то вроде мальчика на побегушках в импровизированном штабе Фаланги, развернутом в уцелевшем здании городской администрации. Мелкие, унизительные поручения, постоянные косые, подозрительные взгляды других офицеров и бойцов. И, конечно, «сопровождение» – двое мордоворотов из личной охраны Вольфа, неотступно следовавшие за ним, как тени.

Вольф не спешил. Он явно что-то копал, собирал информацию, как паук, плетущий свою сеть. Джамал почти физически ощущал, как эта невидимая сеть сжимается вокруг него. Он знал, что его туманные объяснения о «тактической необходимости» и «потерях при выполнении особого задания» не убедили штурмбаннфюрера. Вольф был из тех, кто чуял ложь за версту. И ложь Джамала была слишком очевидной, слишком отчаянной.

Каждую ночь ему снились дети. Их испуганные глаза, тонкие ручонки, цепляющиеся за него. И Карим, оставшийся с ними в том сыром, холодном подвале. Он должен был что-то предпринять, и быстро. Пока Вольф не докопался до правды. Пока его «сопровождающие» не сунули ему под нос приказ о его «нейтрализации». Цена его милосердия, его минутного порыва спасти невинных, становилась невыносимо высокой.

Сегодня утром он заметил, как один из охранников Вольфа, низкорослый, крысоподобный тип по фамилии Шульц, рылся в его вещах, оставленных в комнате, которую ему выделили под ночлег. Шульц явно что-то искал, возможно, пытался найти его личный коммуникатор или какие-то записи. Кольцо сжималось. Времени почти не оставалось.

Отчаяние подстегивало. Джамал решил рискнуть всем. Он должен был передать детей в руки тех, кто сможет их защитить или попытаться вывезти из этого ада. Он вспомнил тот слабый, едва различимый радиосигнал, который он поймал перед «Часом Х» – крик о помощи старого Марека. Если сигнал был реальным, значит, где-то в Лодзи или окрестностях должны были остаться действующие ячейки польского Сопротивления.

Но как на них выйти? Любая попытка открытого поиска была бы самоубийством. Он вспомнил старые методы, которым его учили еще в Африке, во времена его первой, настоящей войны за свободу. Условные знаки, оставленные в определенных местах, слухи, передаваемые шепотом на рынках… Но сейчас Лодзь была мертвым городом, где любой незнакомец вызывал подозрение.

Ему пришлось прибегнуть к хитрости. Под предлогом проверки состояния городских коммуникаций (одно из унизительных заданий Вольфа), он сумел на несколько часов оторваться от своих «теней», заведя их в лабиринт разрушенных промышленных зданий, где сам ориентировался гораздо лучше.  Он оставил несколько зашифрованных сообщений в местах, которые, по слухам среди местных, еще до войны использовались подпольщиками: мелом нарисованный символ на стене заброшенной котельной, записка, засунутая в дупло старого дуба на кладбище. Прошли сутки, потом вторые. Ответа не было. Надежда таяла с каждым часом. Он возвращался к этим местам, сердце замирало от страха и ожидания, но знаки оставались нетронутыми, или же были стерты дождем, не замеченные никем. Карим, с которым ему удавалось коротко переговорить во время редких вылазок за водой для детей, становился все более подавленным, его глаза выражали тихий ужас перед будущим.

И вот, когда он уже почти отчаялся, когда мысль о том, чтобы попытаться в одиночку вывести детей из города через кордоны Фаланги, казалась единственным, хотя и самоубийственным, выходом, произошло нечто неожиданное. Вечером, когда он вернулся в штаб, измотанный и подавленный, один из уборщиков, старый поляк по имени Януш, которого фалангисты использовали для черной работы, украдкой сунул ему в руку смятый клочок бумаги. Януш всегда держался особняком, молчаливый, с потухшим взглядом, но в этот момент в его глазах Джамал увидел не только страх, но и какую-то отчаянную решимость.

– Они… они ответили, – прошептал старик, его голос дрожал. – Я рискую всем… моей семьей… но дети… дети не должны…

На бумажке неровным почерком было нацарапано одно слово: «Piekarnia» (Пекарня) и адрес на окраине города. Ниже – время: «Północ» (Полночь).

Сердце Джамала забилось чаще. Это могло быть оно. Риск Януша был огромен. Значит, кто-то действительно получил его сигнал. Но ловушка все еще была возможна.

Дождавшись глубокой ночи, когда город погрузился в тревожный, прерываемый редкими выстрелами сон, Джамал начал действовать. Обмануть своих надзирателей оказалось на удивление легко – он устроил короткое замыкание в электрощитке их комнаты, вызвав суматоху и темноту, и под этим прикрытием выскользнул через окно.

Он двигался по ночным улицам, как тень, его тело помнило все уроки скрытного передвижения. Через полчаса он был у того самого полуразрушенного жилого дома, в подвале которого он оставил Карима и детей.

Условный стук. Дверь подвала приоткрылась, и показалось бледное, измученное лицо Карима.

– Командир!

Дети, тридцать маленьких, испуганных призраков, сбились в кучу в дальнем углу. Запасы еды и воды, которые он им оставил, почти закончились. В их глазах застыл немой вопрос и страх.

– У нас мало времени, – быстро сказал Джамал. – Я нашел тех, кто, возможно, сможет нам помочь. Польское Сопротивление. Но это очень опасно. Я пойду с тобой, Карим, и возьмем нескольких старших ребят. Они должны видеть, что мы не одни. Остальные – ждите здесь. Я вернусь. Или пришлю помощь. Обещаю.

Прощание было коротким, но мучительным. Маленькие ручки цеплялись за его форму, в глазах стояли слезы. Он оторвал их от себя, стараясь не смотреть им в глаза, чтобы не дрогнуть.

Он, Карим и пятеро самых старших мальчиков, которым было по десять-двенадцать лет, выскользнули из подвала в ночную тьму.

Старая пекарня на самой окраине Лодзи выглядела заброшенной и зловещей. Окна заколочены, дверь перекошена. Джамал постучал условным сигналом.

Дверь со скрипом приоткрылась, и в щель блеснул ствол автомата.

– Кто там? – раздался резкий, недоверчивый голос.

– Свои, – сказал Джамал, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно. – Меня прислали. По поводу детей.

Их впустили внутрь. В тускло освещенном помещении, пахнущем старой мукой и порохом, находилось около десятка человек – суровые, измученные мужчины и женщины, вооруженные чем попало. Это была ячейка польского Сопротивления.

Их встретили ледяным молчанием и направленными на них стволами.

Джамал попытался объяснить. Кто он. Откуда у него дети. Почему он, боец Фаланги, враг, пришел к ним за помощью.

Ему не верили. Его слова звучали слишком неправдоподобно. Фанатичный фалангист, вдруг проникшийся сочувствием к детям? Это больше походило на хитроумную провокацию.

– Почему мы должны тебе верить? – спросил лидер группы, пожилой мужчина с седой бородой и глазами, полными застарелой боли и недоверия. Это был Станислав Вольский, бывший учитель истории, потерявший жену и сына в первые дни бомбардировок Варшавы еще во время предыдущих конфликтов. Он уже один раз видел, как его страну топчут сапоги захватчиков, и теперь его сердце было полно не только ненависти к Фаланге, но и глубочайшего недоверия ко всем, кто носил их форму, или форму тех, кто им предшествовал. – Может, ты привел сюда своих дружков, чтобы выманить нас? Дети? Откуда они у тебя, фашистская сволочь? Украл?

– Я спас их! – Джамал с трудом сдерживал ярость и отчаяние. – Их хотели использовать как живой щит! Карим и эти мальчики – они все видели!

Карим и дети, дрожащие от страха, подтвердили его слова. Но и это не убедило подпольщиков.

Джамала и Карима обыскали, отобрали оружие и заперли в холодной кладовке. Детей оставили в основном помещении, под присмотром одной из женщин.  Это была Агнешка Ковальска, вдова лет сорока, с добрыми, но усталыми глазами и руками, привыкшими к тяжелой работе. До войны она была медсестрой. Сейчас она стала для этих детей и матерью, и защитницей, стараясь успокоить их тихим голосом и делясь последними крохами еды.

– Мы проверим твою историю, – сказал Вольский перед тем, как запереть дверь. – Если ты лжешь, пощады не жди.

Джамал опустился на грязный пол. Судьба детей, его собственная судьба, судьба Карима – всё это висело на волоске. Он доверился, но его милосердие, похоже, снова оборачивалось против него.

Прошло несколько часов. Джамал и Карим сидели в темноте, прислушиваясь к каждому шороху. Внезапно снаружи послышались крики, затем – треск автоматных очередей. Пекарню атаковали.

Дверь их каморки распахнулась, и на пороге появился Вольский, его лицо было искажено яростью.

– Предательство! – прорычал он. – Кто-то из наших сдал нас Фаланге! Они здесь!

Он бросил Джамалу его автомат.

– Если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, докажи это сейчас! Помоги нам отбиться! Защити детей!

В этот момент Джамал понял, что произошло. Кто-то из группы Сопротивления, возможно, сломленный страхом или соблазненный наградой, решил сыграть на опережение и сдать их всех Фаланге. Он вспомнил, как один из них, молодой парень с бегающими испуганными глазами по имени Матеуш, во время его допроса шептал что-то о том, что связываться с фалангистом – безумие, что это всех их погубит. Видимо, страх оказался сильнее верности, или же он решил, что сможет выторговать себе жизнь, сдав остальных. В суматохе боя Джамал мельком увидел, как Матеуш, вместо того чтобы стрелять по нападавшим, пытается незаметно выбраться через заднее окно, бросив своих товарищей. Или же Вольф, не терявший его из виду, просто выследил его до пекарни.

Бой был коротким и жестоким. Фалангисты, ведомые лично Шульцем, крысоподобным помощником Вольфа, ворвались в пекарню, поливая всё свинцом. Джамал и Карим, вместе с немногими уцелевшими бойцами Сопротивления, отчаянно отстреливались, пытаясь прикрыть детей, которых женщина-подпольщица, суровая, немолодая полячка по имени Агнешка, пыталась увести через черный ход.

Джамал сражался как лев. Ярость и отчаяние придавали ему силы. Он видел, как падают его бывшие «соратники» по Фаланге, и не чувствовал ничего, кроме жгучей ненависти. Он видел, как Шульц целится в одного из мальчиков, и бросился наперерез, получив пулю в бок. Боль обожгла, но он успел выстрелить в ответ, и Шульц рухнул на пол.

Но силы были слишком неравны. Пекарня была окружена. Выходы отрезаны. В суматохе боя, когда фалангисты уже прорывались к черному ходу, Агнешка, поняв, что всем не уйти, приняла отчаянное решение. Она схватила за руку самую маленькую и быструю девочку, ту самую, с огромными испуганными глазами, которую Джамал помнил еще из дренажного туннеля.

– К старому колодцу, Зося! – прокричала Агнешка сквозь грохот выстрелов, указывая в темноту за дверью. – Там… там баба Ядвига! Она ждет! Беги!

С нечеловеческой силой она отшвырнула от двери двух фалангистов, выпихнула девочку наружу и, прежде чем рухнуть, сраженная автоматной очередью в спину, успела увидеть, как маленькая фигурка, спотыкаясь, но не останавливаясь, метнулась в сторону полуразрушенной стены, за которой, как знал Джамал, действительно находился заброшенный колодец – один из ориентиров, о которых они говорили с Агнешкой. И в тот же миг, словно из-под земли, из-за обломков кирпича метнулась еще одна тень – согбенная старушечья фигура в темном платке, которая подхватила девочку и тут же исчезла с ней в лабиринте руин.

Жертва Агнешки, простой медсестры, ставшей воином, была не напрасна – одна маленькая жизнь, возможно, была спасена. Успела ли она? Сможет ли выжить одна? Джамал не знал. Но эта крошечная, отчаянная искра надежды, что хотя бы одна душа спаслась благодаря жертве Агнешки, на мгновение придала ему сил.

В один из моментов затишья, когда грохот боя на мгновение стих, Джамал услышал холодный, усиленный мегафоном голос штурмбаннфюрера Вольфа:

– Оченг! Я знаю, что ты там! Выходи с поднятыми руками! Твоя игра окончена! Ты предал Фалангу, ты предал Осириса! Сопротивление бесполезно! Выдай детей, и, возможно, я сохраню тебе жизнь!

Джамал посмотрел на Карима, на перепуганные лица детей, на немногих оставшихся в живых бойцов Сопротивления. Он был в ловушке. Его попытка спасти детей, его отчаянный поиск искупления, обернулись еще большей трагедией. Он заплатил цену за свое милосердие сполна. И эта цена была непомерно высока.

Если он и выживет в этой бойне, его разоблачение перед Фалангой теперь было неминуемо. И пощады ждать не приходилось.

Глава 50: Следы Марьям

24-25 мая 2026 года.

Прага (Чехия) – Берлин (Германия).

Утро 24 мая в Праге было обманчиво тихим. Тяжелые бои утихли, оставив после себя город-призрак, залитый холодным светом равнодушного солнца. Фаланга установила свой жесткий контроль, и теперь лишь редкие, отчаянные вылазки уцелевших групп Сопротивления нарушали зловещую тишину «нового порядка».

Лейла Насралла как раз заканчивала чистку своей СВД, когда на её наручный коммуникатор поступил приказ. Голос штурмбаннфюрера Штайнера, сухой и безэмоциональный, сообщил, что её снайперская группа «Сокол» в полном составе немедленно переводится в Берлин. Официальная причина – усиление мер безопасности вокруг разворачиваемого там нового регионального командного центра OSIRIS, который должен был стать главным нервным узлом системы для всей Центральной Европы.

Сердце Лейлы пропустило удар. Берлин. С одной стороны, это означало оставить Прагу, где она только что наткнулась на бесценные документы о «Проекте Наследие» и его чешском следе. Но с другой… Берлин! Именно этот город упоминался в тех же пражских папках и в докладе убитого ею журналиста Хааса как возможное местонахождение «Объекта Сириус-Гамма» – её сестры Марьям – и как центр реализации таинственного «Проекта Феникс». Это был шанс. Опасный, почти призрачный, но шанс.

Она мысленно взвесила все «за» и «против». В Берлине, в самом сердце зверя, контроль будет еще тотальнее, каждый её шаг будет отслеживаться. Но именно там, в этой цитадели OSIRIS, могли находиться ответы на её вопросы, ниточки, ведущие к Марьям. Она должна была продолжать свою игру. Роль безупречного, фанатично преданного «Сокола» была её единственным щитом и единственным ключом.

– Приказ принят, штурмбаннфюрер, – её голос прозвучал ровно и по-военному четко. – Группа «Сокол» будет готова к передислокации в течение часа.

Прежде чем покинуть свою временную позицию, Лейла тщательно скопировала содержимое найденной в Праге папки на крошечный, зашифрованный по последнему слову техники микрочип, который она спрятала в потайном отделении своего армейского ботинка. Оригиналы пришлось уничтожить – слишком велик был риск.

Переброска из Праги в Берлин осуществлялась военным конвоем – несколько бронетранспортеров и грузовиков, набитых бойцами Фаланги и снаряжением. Дорога, некогда бывшая оживленной европейской трассой, теперь представляла собой печальное зрелище. Разрушенные придорожные кафе, сожженные остовы гражданских автомобилей, блокпосты Фаланги через каждые несколько километров, где угрюмые бойцы с нашивками Ока Осириса лениво проверяли редких путников. И бесконечные колонны беженцев – изможденных, потерявших всё людей, бредущих в никуда, с ужасом и ненавистью провожавших взглядами проносящийся мимо конвой своих «освободителей». Каждая миля этого пути лишь укрепляла в Лейле её растущее отвращение к системе, которой она служила.

Во время редких остановок для дозаправки или короткого отдыха, Лейла пыталась осторожно «прощупать» обстановку. Она слушала разговоры других бойцов, в основном хвастливые или циничные рассказы о «подвигах» в захваченных городах. Она наблюдала за офицерами, пытаясь уловить в их репликах хоть какую-то информацию о берлинском центре, о его структуре, о людях, которые там работали. Дядя Али учил её, что информация – это оружие, и она собирала его по крупицам, как опытный разведчик.

В одном из разговоров она услышала фамилию – доктор Штраус. Якобы какой-то «светило науки», недавно прибывший в Берлин из Швейцарии для работы над «сверхсекретным проектом, связанным с будущим человечества». Говорили, что он гений, одержимый идеей преодоления человеческих ограничений, и что OSIRIS предоставил ему неограниченные ресурсы для его исследований, на которые не решалось ни одно правительство старого мира. Лейла запомнила это имя.

Вечером следующего дня конвой въехал в Берлин. Город, в отличие от Праги или польских городков, пострадал меньше, но его атмосфера была гнетущей. Улицы, патрулируемые усиленными нарядами Фаланги и роботизированными дронами, казались вымершими. На стенах домов – свежие граффити с символом OSIRIS и пропагандистские плакаты, призывающие к «новому единству Европы под мудрым руководством Осириса». Железная рука «нового порядка» здесь ощущалась особенно сильно. Но под этим внешним спокойствием Лейла чувствовала скрытое, глухое напряжение, как перед грозой.

Группу «Сокол» разместили в одном из зданий бывшего правительственного квартала, который теперь был превращен в неприступную цитадель – новый региональный командный центр OSIRIS. Высокие заборы с колючей проволокой, камеры наблюдения на каждом углу, вооруженные до зубов патрули, системы биометрического контроля на входах. Попасть сюда без специального допуска было невозможно.

Первые дни в Берлине для Лейлы прошли в рутине. Инструктажи, ознакомление с территорией, получение нового оборудования. Её первые задания были стандартными для снайпера её уровня: патрулирование периметра командного центра, оборудование снайперских позиций на крышах близлежащих зданий, дежурства в составе групп быстрого реагирования. Она выполняла всё с безупречной точностью и хладнокровием, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, но при этом демонстрируя высокий профессионализм. Ей нужно было заработать репутацию надежного и эффективного бойца.

Одновременно она начала свой тайный сбор информации. Структура командного центра была сложной и запутанной. Множество корпусов, соединенных переходами, подземные уровни, засекреченные зоны. Где-то здесь, в этом лабиринте, должен был находиться «Сектор Гамма», упоминавшийся в документах. Где-то здесь мог работать тот самый доктор Штраус. И где-то здесь могла быть Марьям.

Лейла наметила для себя первые цели. Несколько офицеров из отдела безопасности, которые, судя по их нашивкам, имели доступ к более высокому уровню информации. И одно из зданий внутри комплекса – неказистое, серое, но с усиленной охраной и окнами, наглухо закрашенными изнутри. Оно вызывало у неё особые подозрения.

Поиск превратился в смертельно опасную игру. Лейла использовала любую возможность. Во время дежурств она запоминала расположение камер, маршруты патрулей, системы доступа. В столовой или в курилке она внимательно слушала обрывки разговоров, пытаясь уловить нужные ей фамилии, названия отделов, кодовые слова. Несколько раз ей удавалось на короткое время получить доступ к незащищенным компьютерным терминалам в общих зонах, но там не было ничего, кроме общей информации и пропаганды.