Магнит для ангелов

Мужчина свысока глянул на Севу слегка прищурив глаз и затянулся сигарой. Лицо его не выражало никаких эмоций, он молча и спокойно сканировал Севу, задумчиво выпуская струйки дыма. Пауза продлилась не менее минуты.

– Он просил меня к вам зайти… – наконец решился нарушить молчание Сева, вынимая из кармана свёрток. Он покрутил его в руке и посмотрел на мужчину.

– Ах, да! – вдруг оживился тот и сделал галантный жест рукой, – здравствуйте. Конечно, конечно, добрый день. Пожалуйста, вот сюда проходите. – он посторонился, пропуская Севу в прихожую. – Анатолий Борисович – это я, – представился мужчина, сделав странное ударение на слове «я».

Интонации, с которыми он произносил слова, привели Севу в странное, напряженное состояние. Помедлив ещё мгновение, он, наконец, перешагнул через порог.

Всё в этой квартире сразу показалось ему каким-то странным, каким-то не таким. Резной деревянный шкаф в углу, торшер, от которого было больше тени чем света, высокий столик со стоящим на нём большим чёрным телефонным аппаратом с лампочкой на трубке. Трубка в данный момент лежала рядом с телефоном, и лампочка на ней помаргивала красным огоньком. Пока Сева с восхищением осматривался вокруг, Анатолий Борисович тщательно запер за ним дверь.

– Да, да, вот сюда, пожалуйста, тут лучше видно, – он слегка коснулся плеча Севы и направился по коридору в небольшую комнатку за дверью. Там было действительно светло и солнечно, скромно, изысканно и как-то тоже неоднозначно, неидентифицируемо. – Извините, я сейчас оставлю вас на минуту, мне нужно договорить по телефону.

Анатолий Борисович вернулся в коридор, прикрыв за собою дверь, и откуда послышались обрывки его фраз, обращённых к кому-то далёкому и невидимому. Сева принялся рассматривать многочисленные развешанные на стенах фотографии в рамках. Одна из них гипнотически привлекла к себе его внимание. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что же, собственно, там было запечатлено. Справа внизу на ней был виден скат холма, поросшего лесом, в сумерках, на фоне серого неба, в котором просматривалась слегка размытая точка. Севе потребовалось долго и внимательно вглядываться в эту точку, пока она не увиделась ему длинноклювой и длиннохвостой птицей, планирующей над макушками деревьев.

Тут из коридора послышалось:

– Ну хорошо, значит не прощаемся. Хорошо. Спасибо. Обнимаю. – Анатолий Борисович положил трубку и осторожно открыл дверь в комнату. Севе показалось, что он пристально огляделся по сторонам, как будто высматривая что-то по углам. Это длилось всего лишь долю мгновения, прежде чем он вошёл и остановился посредине комнаты, приветливо улыбаясь.

– Скажите, пожалуйста, а что вот на этой фотографии изображено? – Сева кивнул на фотку.

– Это птица летит в джунглях, – смерив его взглядом, сказал Анатолий Борисович. – Она во-от так, – и тут он буквально раскинул крылья, – метра два в размахе, – сказал и поймал крыльями ветер, – и потихонечку-у, – зашептал Анатолий Борисович сощурившись, немного откинувшись назад в бреющем полёте. Лицо его при этом сказочно преобразилось: глаз загорелся ровным ярким светом, – …и вот так прямо с горочки… минут десять, ровненько так, спокойненько… – насладившись полётом, он перевёл взгляд на фотографию, улыбнулся и посмотрел на Севу, – вот и всё, что тут изображено, понимаете ли; только это, казалось бы, и изображено.

– Понятно, – Сева отвел глаза в сторону, скрываясь от пронзительного взгляда Анатолия Борисовича, и улыбнулся, – шикарно, по-другому и не скажешь…

– Да, и ладно, – согласился Анатолий Борисович. – Чего об этом вообще говорить-то. Вы ведь, собственно…

Наступила звонкая пауза.

– Да, да, разумеется, – спохватился Сева. – Меня Степан Владимирович просил предать вам вот это. – Он протянул свёрток, который всё это время держал в руках. – А я, знаете, всё думал, вы правильно поймите меня, конечно, ведь это же вполне легальный, так сказать, груз? А то знаете, я как-то странно из-за него нервничал по дороге. Все мне казалось, что это что-то уж очень серьёзное.

– Ах, вот вы о чём хотите спросить… Ну ясно… – Анатолий Борисович широко улыбнулся и закивал, – А впрочем, чего же таить, – он развернул обёрточную бумагу, и внутри оказалась средних размеров книжечка. – Эта книга досталась мне от одного удивительного человека. Если у вас есть пятнадцать минут, я могу немного о нём рассказать.

– Признаться, я был бы рад, – обрадовался Сева. – А можно, также, и на книгу взглянуть?

– Это как-нибудь в другой раз, вы уж простите, конечно, – очень убедительно проинформировал Анатолий Борисович, – сейчас дело не в этом, я просто вот что хочу вам поведать. А вы проходите вот сюда, садитесь, пожалуйста. – Он указал на стоящий около окна старинный диванчик, обитый какой-то дивной тканью. – Да-да, вот здесь… А тут дело, собственно, вот в чём… – Он раскрыл книгу и пролистал её от начала до конца. Потом он подошёл к полке у противоположной стены, и, повернувшись к Севе спиной, продолжал. – Эту книгу дал мне один переводчик, а, вернее, можно даже сказать, поэт, он сейчас известен также и как поэт, был тут у нас такой один. Вот он был человек совершенно изумительный и с ним разные приключались, бывало, истории. Они буквально преследовали его по пятам, всякие вот эти, знаете ли, приключения… Удивительный был человек, хотя и странный, и несколько, я бы сказал, чудаковатый. Со своими, знаете ли, соображениями. Так вот, – Анатолий Борисович опустился в кресло напротив Севы и коротко, но очень пристально взглянул на него; помолчал, как будто что-то прикидывая, подмигнул и продолжал. – С ним произошла удивительная история однажды. Во времена лютого Совдэпа, как вы, возможно, догадываетесь, напечатать книгу было делом почти немыслимым. Но всё же публиковали кое-что из того, что интересовало нашу читающую публику, хотя некоторые тиражи порой были, конечно, чрезвычайно малы и доставались не всем… Ну так вот, в это самое время сей поэт совершил блистательный труд, он перевёл на русский язык стихи нескольких прекрасных зарубежных поэтов. И он, конечно же, захотел их опубликовать, подумав, возможно, что некоторое количество экземпляров таких редких текстов всё равно должно же будет быть отпечатано. В частности, он взял свои переводы стихов одного очень редкого французского поэта, которого до него не только что не переводили, но даже толком и не читал никто. А поэт этот, надо заметить, французский, был человеком весьма интересным, даже загадочным, и творчество его многих тут крайние интересовало. И вот он пришёл к издателю и принёс свой замечательный вариант перевода, с комментариями даже, не менее, надо признать, интересными. И они уже готовы были напечатать хоть сколько-то экземпляров, но тут до них дошёл слух, что этот наш поэт к результатам своего перевода присовокупил ещё некоторое количество стихов своего собственного сочинения. То есть что он как бы выдал свои стихи за творчество этого самого французского поэта. То есть, он как бы анонимно так, добавил от себя, ну чисто для объема даже, может быть, книги. Но вот тут издатели не поняли этого момента, и всё, что они смогли сделать, это расторгнуть с ним этот и без того не очень надёжный контракт, при том даже не вернув ему его рукописей с переводами.

– То есть книга эта так и не вышла? – решился уточнить Сева.

– Как вам сказать… Непонятно, что стало с ней в итоге, ведь говорили, что вроде бы она уже была буквально отпечатана, как минимум несколько сигнальных экземпляров. И потом вдруг – бац! Ага – говорят, раз так, то мы издавать её никак не можем, извините, мол.

– Какая жалость. Вот было бы интересно посмотреть на такую книгу, – вслух задумался Сева.

– Разумеется! – уверенно поддержал Анатолий Борисович. – Ведь если я правильно понимаю, можно было бы неким способом обнаружить в этой книге, где переводы чьих-то чужих стихов, то есть, ну, вот поэта, например, этого, французского, да?.. А можно было бы увидеть и другие, то есть стихи самого переводчика. Вот ведь, что тоже интересно с точки зрения такого, скажем так, эстетического исследования.

– И это были хорошие стихи? – Севе вдруг показалось, что он понимает, к чему тот клонит.

– Да в том-то и дело, вот ведь я об этом-то вам и говорю. О чём речь-то, – улыбнулся Анатолий Борисович, – но тут есть и ещё один любопытный момент, – он внимательно посмотрел на стол перед собой и положил свою сигару на стоявшую там пепельницу. – Собственно ведь в чём состоит труд переводчика. Переводчик, когда переводит, он можно даже сказать воссоздаёт заново. То есть в некотором смысле всякое ретро тоже в своём роде перевод. Те же самые образы просто обретают новую публичную интерпретацию. Деньги, например, или власть, или та же свобода, о которой так пылко сейчас говорят. Да всё, что угодно. Другими словами, я хочу сказать, что вот ведь он-то, поэт этот, переводчик то есть, переводил так, как будто просто заново воссоздавал всё то же самое, но уже на русском языке. Понимаете, о чём я? – и тут он глубоко посмотрел на Севу. – Но они просто не в состоянии были этого признать, они этого не видят. У них есть власть, и эта власть для них важнее.

– Ну как же так может быть, если… ведь факт остаётся фактом, я ведь так понимаю? Факт-то ведь остаётся, разве нет? – Сева и сам успел удивиться внезапно охватившему его чувству несправедливости.

– Ну что ж, что факт. Факт – это дело такое, субъективное. Ведь если большинство говорит, что, мол, не-ет, брат, это ведь вовсе даже не факт. То, что это факт – это ещё надо, мол, доказать. Может это ваши глупые иллюзии. А на этот счёт у нас тоже есть объяснение согласно нашим представлениям. Мы знаем, как это у нас называется, все эти ваши иллюзии и претензии. Так и что вы говорите, какие там у вас факты?

Сама постановка вопроса, окрашенная изощрёнными интонациями Анатолия Борисовича, поразила Севу до глубины души.

– Ну, так это ж можно всё на свете опровергнуть! – попытался он выразить своё недоумение.

– Да ведь в том-то и дело, я ведь об этом-то и говорю. Вы же понимаете уже, кажется, что к чему. Для вас всё что угодно может быть фактом – истинным, неопровержимым, абсолютным на вашем личном уровне. Но для всех остальных всё это – просто бред какой-то, дешёвые иллюзии параноика. Ну да, вы вот именно так видите жизнь, совершенно адекватно, допустим, с вашей точки зрения. Но для других всё это, а самое главное – вы лично, вся, так сказать, природа вашей личности, выглядит совсем иначе. Вас-то ведь они там все совсем иначе воспринимают. Очень далеко от того высокого мнения вашего о самом себе, знаете ли. Хорошо ещё, бывает, если у вас действительно есть, кому о вас позаботиться. Если что. А ведь многие и этого не имеют. Вон другие работают на стеклобазах, кочергаках и оптовых поставках. И прекрасно себя чувствуют, никуда не рвутся, на юг там, или на север. Потому что – зачем? Если всё и так уже тут, искать больше нечего. Я же о другом здесь говорю.

– Вы хотите сказать, что общество может не признать вашего вклада в общее дело? – запутался было Сева, пытаясь как-то ускользнуть от обращенных в его сторону обидных и тяжёлых намёков.

– Чьё дело? А, ну да… – Анатолий Борисович уныло поводил глазами из стороны в сторону. – Да нет, я как раз не об этом. Я говорю о том, что ведь это несправедливо, что они не выпустили эту книгу в результате. Вы же понимаете, это было бы очень мощным намёком многим тогдашним умам и лицам. Они ведь устраивали всякие разные мероприятия тогда, так вот если вспомнить, к примеру… – он загнул несколько пальцев и махнул рукой. – Ну да это уже другой разговор. Вообще жизнь представителей элиты не должна быть известна массам. Массы ходят на мессы. До них там всё доносят. Мессы проводятся часто по всем информационным каналам, регулярно, для каждого индивидуально, это всё понятно, и дело не в этом. Я просто хочу указать на тот факт, что стихи французского автора и нашего, с позволения сказать, переводчика в принципе, вообще-то, одних рук дело. Даже уже хотя бы в том смысле, что переводчик вынужден был, просто, так сказать, сложить эти стихи заново в русском слове. Уж не знаю, как ещё это вам растолковать. Ведь что такое слово?

– То, что было вначале, – улыбнулся Сева, припомнив свою некогда любимую книгу «О главном и второстепенном».

– Вот именно! Слово – это такая очень тонкая, очень непростая материя. Создать образ из слов – это вам не картинки какие-нибудь рисовать. Я никак не хочу умалить заслуг живописного творчества, вы тоже правильно меня поймите. – Анатолий Борисович встал и прошёлся по комнате, заложив руки, в которых продолжал держать привезённую Севой книгу, за спину. – И при этом, даже если, скажем, некие стихи написаны по-французски. Они как бы передают определённую форму вполне конкретного образа, или может быть группы образов, но всё равно нечто целостное, нечто конкретное. Хотя, конечно, для тех, кто французским языком не владеет, эта форма не совсем доступна. Чуткая душа, может быть, и уловит некие контуры, но сама суть всё равно будет ускользать. И поэтому труд переводчика тут очень важен. Он созерцает ту же самую форму, что и автор, и делает как бы слепок с этой формы. Назовём это копией, но… Ведь в результате она создана из уже принципиально иной материи, из материи иного языка. То есть в итоге переводчик всё равно вносит что-то своё. А в нашем случае правильно было бы сказать – своё же и вносит, только уже в другой среде, из другой исходной материи. Но самое главное, что он передаёт образ этой же самой изначальной формы, о которой говорил сам автор. И те люди, которым язык оригинала, мягко говоря, не по силам, они все имеют шанс узреть эту форму, ту же самую, понимаете. Не ту, которую выдумал переводчик по мотивам слов автора, но ту же самую, изначальную…

– Интересно, – согласился Сева. Его неожиданно обострившаяся интровертность успокоилась, и он почувствовал себя несколько увереннее. – Но ведь это, если я правильно вас понимаю, это как-то должно быть связано с высшими силами и всякими такими делами?

– Ну, в том числе, конечно. В том числе. Тут знаете ли… Так если задуматься… – Анатолий Борисович вытянул вверх подбородок и нежно погладил свою шею, помолчал, вздохнул.

– Но ведь в таком случае, личность переводчика уже не играет какого-то существенного значения, – принялся размышлять Сева. – Ведь в результате всё равно получается некая реплика, некое подобие чего-то уже существующего…

– Ну не скажите, не скажите, друг мой. Определённо есть разница. Конечно же. Сколько ведь переводчиков-то было всяких… Но каждый, так или иначе, сам себя переводит, как в результате получается. Берётся, казалось бы, переводить какого-нибудь автора, а сам только себя и переводит. Потому что он не видит ту изначальную форму, которую видит автор. И в этом-то всё и дело. Другое дело, что есть некие нормативы, которые нельзя послаблять. Как-то нужно решать весь этот вопрос в рамках нормативов. Соцсоревнование, знаете, раньше было, цензурирование и прочее. И вот если бы этот наш переводчик, по-честному, как все делали, просто выделил бы именно ту часть, которая составляет собственно перевод, и от себя не добавлял бы ничего, просто выполнил бы работу, получил бы за неё бабки и выпил бы на них, например, пива, или может быть водки. В зависимости от времени суток и года, или даже от мимолётных поползновений собственной неугомонной души… – Анатолий Борисович загадочно улыбнулся и посмотрел в потолок. – И потом ведь знаете, что обидно. Что вот столько всего, оказывается, ещё есть на свете, что просто безграничны просторы Абсолюта, то есть не знаю даже как вам лучше это назвать: «полное слияние», или может даже «комплитное единение». Я имею в виду непосредственный контакт с самой сутью, с самим естеством в его единстве, понимаете меня? – он вздохнул и покачал головой. – Я хочу сказать, что в области переводов совершенно реально, и даже весьма желательно полное слияние с сутью переводимого, иначе получается уже некая интерпретация, некое искажение в известной мере. Тогда только этот перевод можно более или менее признать точным, когда он передаёт самоё суть. И вот на этом-то месте и возникает некоторое напряжение, потому что у них так принято, что обязательно нужно в исследовании исходить из формы. Тогда как единственный способ адекватного исследования есть проникновение в саму суть, саму основу всего. Всё дело в том, что, собственно, вы хотите выразить, а не в том, в какую форму ваше выражение облекается в итоге. Форма тут имеет лишь второстепенное значение. И поэтому важно изменить фокус зрения, и пытаться результат оценить с точки зрения его сути, а не суть, с точки зрения результата. Простите меня за каламбур.

– По правде сказать, с вами трудно не согласиться, – сглотнул Сева. Ему снова казалось, что он отчётливо понимает то, что имеет ввиду Анатолий Борисович и это понимание достигало такой глубины, какой прежде он никогда не испытывал. Это было настолько ошеломительно, что Сева только сидел и тихо качал головой. – Мне кажется, я уже понимаю к чему вы ведёте.

– Бросьте, не обманывайтесь. У вас нет абсолютно никакого шанса понять то, о чём я вам говорю. – Тут Магистр снова сделал странный акцент на слове «я». – Некие блики вы, конечно, ухватываете, и это уже неплохо, неплохо, мда… хотя дело, в сущности, и не в этом. Вы ошибаетесь, если думаете, что меня нужно ловить на слове, делать всякие жесты нелепые какие-то, – Анатолий Борисович вскинул руку к бедру, где как бы виртуально замаячила кобура с торчащим из неё увесистым кольтом, – вы понимаете, о чём я? Давайте не тратить на это сил, к чему это, так ведь? Хотя, впрочем, если вы будете настаивать… но опять же, не в этом дело. Я говорю совсем о другом сейчас. – Он вдруг мягко окинул Севу тёплым взглядом и улыбнулся. – Если идти от сути, то можно в одной книжке под одним именем вообще издать такую галиматью, что и читать её никто не станет, полный бред, ничего не понятно! Или можно сделать книжку совершенно некоммерческих, нечитаемых, никому неизвестных стихов. Подумаешь, какая блажь! Ну а что же. Мало ли кто кого теперь переводит. Каждый из нас переводит как может, по своим, так сказать, лекалам, исходя из своих каких-то собственных расчетов и возможностей, понимаете? Но в итоге всё равно ведь это уже некий результат. То есть я хочу сказать: давайте всё время помнить о том, что, собственно, мы все изначально что-то переводим. И как бы это мы ни называли, и как бы ни замалчивали, так или иначе, но это не может не стать очевидным в конце концов, и тогда всё иначе видно, с другого, так сказать, ракурса. И тогда тут уже другой совершенно получается подход. И это понимание приводит к совсем другому уровню постижения, и требует совершенно иного уровня ответственности. Этим занимаются совсем другие люди. Назовём мы это «клуб», или «творческий союз», или, может быть, «игра в бисер»… Вы понимаете, о чём я, правда, ведь? Как угодно, это ведь можно назвать.

– Ну, да… имён, как я теперь понимаю, целая бесконечность, – внимательно впитывал мудрость Сева, – всё, что ни назови. Но ведь не в названии дело, не так ли?

– Вот именно. И именно поэтому я и говорю конкретно об этом переводчике. Я не знаю, чего там напереводили другие всякие. Лично я им не очень доверяю. Я, например, всегда, знаете, предпочитаю читать оригинал. Чтобы, так сказать, слиться с автором на одной ноте, на одной волне сойтись. Так вот. Сейчас я говорю именно об этом, конкретном переводчике, о котором я вам всю эту историю рассказываю. Некий один мой давни-иший знакомый.

– Ах, так вот о ком вы всё это мне рассказывали, – спохватился было Сева. – Так он, значит, ваш знакомый.

– Ну, разумеется. А вы о ком подумали? Я вас хотел бы тоже спросить: вы вообще улавливаете нить нашей беседы, молодой человек? – Анатолий Борисович расправил плечи и слегка потянулся, и даже, как будто, зевнул. – Но мы с вами ещё обязательно как-нибудь поговорим об этом деле, и уже, наверное, не сейчас, извините, сейчас, я полагаю, на этом мы можем пока что и остановиться… – с этими словами он вдруг положил свою руку на плечо Севы, как-то очень пристально глянул ему в глаза и изрёк: – Аминь.

В этот момент в комнату зашёл какой-то человек, и они с Анатолием Борисовичем быстро обменялись друг с другом взглядами, как бы говоря: «да, ты тоже видел?».

– Конечно, конечно, – тут же засобирался Сева, ясно ощущая внутри себя странный импульс. – Я, пожалуй, уже пойду, мне тоже неудобно вас слишком долго задерживать, извините…

– Ах, не тревожьтесь, – отрезал Анатолий Борисович. – От этих забот я тоже всегда рад вас избавить. Это, вы знаете ли, меня совершенно не трогает. Так или иначе. – Он протянул свою большую суховатую ладонь для рукопожатия и, взяв Севу за руку, вдруг задержал её в своей. – Но всё же, изо всех сил, как-нибудь, заходите ещё, мы потолкуем с вами о том, и о сём. Может быть, и вы тоже что-нибудь интересное нам поведаете. Прогнозик какой-нибудь, или справочку, или отчётик. Какой-нибудь свой вариант перевода чего-нибудь. Всякое такое дело, скажу я вам, – весьма благое. Даже если вы какую-нибудь гадость, с позволения сказать, себе там исповедуете, упаси вас, конечно, от этого Бог. Но в любом случае все ваши соображения, в любой форме изложенные, в любом контексте оформленные, будут всегда чрезвычайно нам интересны, если вы конечно, точно, так сказать, будете передавать суть дела, то есть переводить, а не станете лепить всякую отсебятину. Мало ли что вам в голову взбредёт?

Анатолий Борисович отпустил Севу, и тот принялся с изумлением рассматривать свою правую ладонь.

– Вы об этом-то как раз и не беспокойтесь. – Анатолий Борисович посмотрел на человека, который за это время успел переместиться к окну и стоял там, опершись на подоконник и скрестив руки на груди. – Вы, Севастьян, концентрируйтесь только на том, что приходит из самой сути, из самой истинной сути. Не верьте фактам, факты всё врут. Верьте себе, своей сути, в этом истина. А истина, если так вот вы посмотрите, правильно, акцентировано, адекватно, всегда должна быть убедительно вполне для – по крайней мере – нескольких участников. Чтобы мы тоже могли бы понять, что, собственно, вы имеете в виду, каков ваш взгляд на мир. Может быть, вы заслуживаете какого-то более высокого почёта или положения, а почему бы и нет? Чтобы и нам и вам можно было понять, кому и как с вами разговаривать, если вдруг случится такая оказия. Ведь вас если вот, например, спросить: вы откуда сюда пришли? На кого ссылаетесь? Что ваше впереди, к чему вы стремитесь. Вы тогда, может быть, начнёте как-то так яснее просматривать, ориентироваться.

Анатолий Борисович снова прошёлся к противоположной стене, поставил, наконец, книжку на полку и продолжал:

– Не отсюда – туда, не от результата, как мы ранее уже говорили, а от сути, от самой сути надо исходить. Вот тут ваши соображения могли бы быть во всех видах весьма нам интересны. И всем тут вот… – он покрутил в воздухе рукой и кивнул на стоящего у окна человека, – по крайней мере, некоторым. Но только вы выразитесь, уж будьте так любезны потрудиться, вот я о чём. Я не говорю, чтобы, там, книгу писать, или, как сейчас модно говорить, монографию; может быть это-то и лишнее. Но хотя бы тогда картину, или рисунок. Да, впрочем, почему же только искусство, в том числе и доклад какой-нибудь, реферат, рецензию… И даже счёт можете приложить, если полагаете, что там должна выйти за то некая компенсация. Я вам серьёзно это говорю. Всегда ведите свои счета, и очень аккуратно. Чтобы знать если что, кому, как и чем заплатить, сколько точно и чего надо отдать. Чтобы не забывать, откуда и куда вы идете, и каков баланс, и в какой валюте, вашего текущего участка пути. Понимаете? Какова система вашей ценности…

– Ну да, я понимаю, – закивал Сева и двинулся вслед за Анатолием Борисовичем в коридор, – я боюсь, что ценность эта, по-видимому, пока что не очень велика…

– Вот именно. Это вот как раз и есть вся, по сути говоря, история… – кивнул головой, открывая замки и цепочки, Анатолий Борисович. – И, если вы полагаете, что вам надо её ещё и оплатить как-то, вы приложите счётик свой, обязательно, я вам верно говорю, на бумаге. Вам они её там точно, обязательно оплатят. Если, конечно, правильно подать. А вот в этом я ничем вам помочь не смогу. Выбирайте, батенька, или как наш тут один коллега говорит, братушечка… Выбирайте, братушечка, в какой области вы могли бы быть всем полезны, посмотрим, на что у вас хватит, условно говоря, фантазии. Пишите, звоните, прощайте…

Анатолий Борисович вскинул руку в фамильярно дружеском жесте, с каким-то странно-шутливым выражением лица. Сева протиснулся мимо улыбающегося хозяина квартиры в дверь и, оказавшись снаружи, успел заметить, что второй человек тоже вышел в коридор и пристально наблюдает за ним сквозь дверной проём. Лицо его показалось Севе в это момент каким-то очень знакомым, но окончательно вспомнить он так и не успел: дверь за ним захлопнулась.

Миша поджидал Севу около подъезда. Он стоял и задумчиво разглядывал прыгающих по лужам птиц. Солнышко пригревало, и атмосфера воздуха дарила свежие впечатления.