Ход белой лошадкой

Оркестр привел шествие к трибуне, Аяна на Сагаалшан и вся их группа оказались как раз напротив трибуны, Цыпина и Дашиева. Степан скомандовал эскадрону, и мгновенно воцарилась тишина. Цыпин подбежал к краю трибуны. Цепко ухватившись за перила, оставляющие в руках занозы и запах смолы, он прокричал в народные и конские массы:

– Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик!

Красноармейцы и молодежь прокричали «ура».

– Да здравствует Бурят-Монгольская Автономная Советская Социалистическая Республика!

Красноармейцы и молодежь прокричали «ура» еще громче и готовы были кричать «ура» после каждой фразы Цыпина. А он, пылающий пламенем юношеских губ, вдохнул побольше воздуха и снова прокричал, подняв правую руку, чтобы его не перебивали:

– Всюду мы наблюдаем ростки мировой революции! Всюду мы наблюдаем торжество идей Льва Давыдовича Троцкого! Беднейшие бурят-монгольские слои откликнулись на наш призыв строить фундамент своей республики. Эти белые кони лягут в фундамент конского поголовья мировой революции! Размножатся живые моторы, лошадиные силы, и революционное стадо бурят-монгольских коней первое примчится в Лондон и Париж!

Тут Дашиев покосился на оратора. В его речи все как-то немножко резало слух, животноводу хотелось сказать о практической стороне племенного животноводства, и, когда Цыпин назвал коней стадом, он не мог не вздохнуть. И Цыпин слегка замешкался. Обстановка в партии была тревожная. Цыпин не пригласил на митинг ни корреспондентов из «Бурят-монгольской правды», ни фотографа, чтобы ему не вменили потом что-нибудь. Он уже слышал, что дело Льва Давыдовича испытывает торможение со стороны сталинской группировки. А фотограф просто не нашелся. Новая власть потребовала от населения сдать личные фотографические аппараты как наследие царского режима. Всюду эта техника уничтожалась, разбивалась, переходила под партийный контроль, так же как и пресса.

– Власть большевизма – это не только власть! Это еще и практика претворения идей марксизма-троцкизма! Да здравствует великая мировая пролетарская революция! Ура, товарищи!

Молодежь и комсомольцы, нетерпеливо ожидающие возможности прокричать «ура!», троекратно прокричали «ура!», и слово взял Банзар Дашиев. В прошлом он был селекционер, поставлял коней на фронты германской войны и теперь был принят на службу. Банзар Дашиев и Чагдар Булатов прежде нередко объединяли усилия по поставкам в армию, но сейчас Дашиев не узнал именитого купца первой гильдии. Так он похудел, обветрил скулы под степными ветром и солнцем, сгорбился на стареньком седле, выцвела и прохудилась его одежда. Чагдар же узнал Банзара.

– Уважаемые красноармейцы, комсомольцы, бедняки! Сегодня мы открываем новую коммуну. Оптимизм – это главнейшее дело нашей новой республики, дело бурят-монголов и других народов. В распоряжение коммуны поступили лучшие образцы конского поголовья. Наше дело – чтобы образцы становились еще и еще лучше. Чтобы мы имели новых советских социалистических коней. Поэтому просьба ко всем вам, к народу республики бурят-монголов – найти лучших кобыл и жеребцов и доставить их в распоряжение коммуны. А мы будем четко проводить идеи Ленина – Троцкого, что и поможет поднять племенное коневодство до неслыханных масштабов. Ура, товарищи!

Раскатилось неслыханное троекратное «ура», оркестр заиграл бравурную музыку. Ораторствовать за годы революции полюбилось многим. Командир эскадрона Степан подскакал к трибуне и взял слово:

– Мы должны прокричать «ура» семье бурят-монгольских бедняков! Эта семья выловила в степи и доставила к нам лошадей, достойных Союза Советских Социалистических Республик! Достойных Бурят-Монголии! Рабоче-крестьянской Красной армии! А голодая, что есть наследие проклятого ненавистного царизма, эти люди могли просто забить и съесть! Съесть пойманных животных. Благодарим их за вклад! Вклад в великое рабоче-крестьянское дело! Ура, товарищи!

Чагдар содрогнулся словам командира эскадрона, что они могли забить и съесть Сагаалшан. Представляет ли Степан, что немыслимо пролить кровь на такую священно-белую шкуру? И сколько золота и на каком аукционе за кобылицу отдано? Старику не было известно, что на полях Гражданской войны были разграблены и уничтожены племенные хозяйства всей Российской империи, от Армении до Сахалина. Ценнейшие породы ушли под мясницкий нож революции.

* * *

Далее всадники, а Цыпин и Дашиев – на нежной барской рессорной пролетке последовали за ворота коммуны на торжественный обед партийных и беспартийных, организованный кавалерийской частью. Тут Банзар Дашиев узнал Чагдара Булатова и покивал ему издалека. Для него все встало на свои места. Он понял, что Сагаалшан и стригун – это дар купца Чагдара. Дашиеву стало радостно, что старая знатная Бурят-Монголия присоединяется к новому делу, что мудрец Чагдар жив и рядом с ним его внуки. Что Чагдар плохо одет, он и не заметил. Он и сам был одет ненамного лучше. Это было нужно, чтобы уцелеть, это была своего рода униформа новой власти бедноты.

Сагаалшан и стригун, получивший красноармейскую кличку Сокол, были поставлены в стойла, остальные кони размещены в загоне. Дашиев выбрал эту усадьбу под коммуну неслучайно. Ее прежним владельцем был купец-коневод, расстрелянный революционными бедняками в первый год победного шествия революции – в тысяча девятьсот восемнадцатом. Семья купца на тот момент находилась в Иркутске, и сейчас о ее судьбе ничего не было известно. Задавать меньше вопросов, устремляться в будущее – в тысяча девятьсот двадцать четвертом этого хотелось всем, кто остался склонен строить и созидать.

Чагдар был рад увидеть Банзара. Кроме того, его очень беспокоило, что внучка Аяна не пожелала расстаться с кобылицей и жеребенком, сросшись с ними в одно целое за время общего трудного пути. Аяна оказывалась без семейной защиты. Правда, брат ее Зоригто сказал, что тоже поступит в коммуну, но старик знал, что у него совсем другие устремления. Потомку Чингизидов хотелось быть военным, слышать храп боевых коней, скакать за горизонт, где нынче обозначилась мировая революция. Его ум и мускулы жаждали побед в едином строю храбрейших. Идеи – это было второстепенное. Пора молодечества звала Зоригто, подобно боевой трубе.

С Банзаром Чагдар мог поговорить об Аяне. Облегчало положение то, что они могли бы поговорить по-монгольски. Среди присутствующих их разговор могли понять только Зоригто и Аяна. А вот что касается Абрама Цыпина… Из каких он? Многие баргузинские евреи знали речь местных. Цыпин же мог приехать в Верхнеудинск откуда угодно, хоть из Франции и Германии. Дело мировой революции было делом таких, как он, победителей. Пока Чагдар думал, как бы подсесть поближе к Дашиеву, он заметил, что слова о торжестве беднейших слоев над наследием прошлого были всего лишь пустыми фразами. Иерархия выстраивалась привычно и сама собой. Бедняк Балта оказывался затертым в последних рядах пиршества. Здесь никто не преподносил ему бараньей головы или лопатки. Он ел жидкую пшенную кашу, и ему досталось немного самогона в оловянной кружке. И такому угощению новый бедняк был несказанно рад, потому что изрядно проголодался.

Тут его снова увидел Степан, очевидно наделенный даром замечать людей и сплачивать их. Конечно, имя Балта ему запомнилось, потому что намекало на революционную Балтику, и командиру красноармейского эскадрона, щеголявшему кавалерийскими шароварами из красного сатина, захотелось покровительствовать Балте-Балтике еще раз. Он подсел к старику, обнял за плечи и спросил, что же может печалить его тогда, когда красноармейцы окончательно одолели белобандитов и империалистов.

– Скажу по правде, Степан, меня беспокоит то, что Цыпин бросает на Аяну нескромные взгляды. И то беспокоит, что она остается в коммуне, а у нее нет даже нагана. Вы могли бы найти для нее наган? Ведь она будет защищать достояние республики – племенных лошадей.

Степан задумался ненадолго, повесив голову с по-революционному нестрижеными русыми кудрями, а потом стукнул увесистым кулаком по столу так, что зазвенели солдатские оловянные кружки и подпрыгнули в воинских руках стальные ножи, резавшие баранину.

– Слушайте меня! Коммуна поступает под защиту нашего эскадрона. Не только лошади, но и все, кто с ними работает. Вся семья бедняка Балты. Поняли?

Раздалось дружное: «Поняли!» Цыпин тоже понял.

– Я попрошу Балту и его семейство остаться при коммуне, – сказал Дашиев, так ему хотелось поговорить с Чагдаром Булатовым о старом и новом. Да и лучше работников, чем такая образованная и культурная семья, ему не найти.

Застолье начало распадаться. Кавалеристы всей толпой пошли курить махру. Банзар Дашиев достал трубку, и Чагдар Булатов достал трубку. Ему из набора трубок очень не захотелось раскуривать бедняцкую. Он достал свою любимую, почти ювелирной работы: в оправе из уральского серебра, арабского черного дерева. Дашиев окончательно понял, что не обознался, подсел к нему.

– Вы, ребята, поезжайте до наших, до юрты, – сказал Чагдар внукам и Аяне. – Я здесь заночую.

Парни быстро сели на коней и умчались, их утомила непонятная говорильня и такое же бестолковое торжество. Аяна осталась.

– Я тоже переберусь жить сюда, – сказал Чагдару Банзар. – Моих никого не осталось. Я теперь один.

– Ты помнишь улигершина Очира Модонова, древнего, как мамонт? – спросил Чагдар Банзара. – Он как-то раз зимовал у меня в Кяхте и написал размышление о Пустоте и Пустотности. Это размышление мне на днях передал мальчишка Мунхэбаяр Ринчинов. Я останусь здесь и буду читать.

– Ты осторожнее будь. Новая власть уничтожает все, что ей непонятно. Я слышал, скоро начнутся аресты лам. Пустотность будет нарастать. И что-то это не радует. Одно дело – понятие Пустоты посреди мира людей. Другое дело – когда людей совсем не осталось.

– Тогда Пустота не есть категория, а есть благодать, – сказал Чагдар строго.

Банзар попыхтел трубкой. И поскольку они оставались одни, напомнил старому товарищу о днях германской войны, когда они вдвоем доставили хоринских коней в прифронтовую Варшаву и, отдыхая в отеле, пытались постигнуть учение Лао-цзы:

Звуки, сливаясь, приходят в гармонию, ноПадают пылью к ногам скрипача все равно.Он же, шагая со скрипкой вперед и вперед,Слышит гармонию, но одного не поймет:Попеременно ступая то правой, то левой ногой,Сможет ли правильно шаг рассчитать то один, то другой?

Чагдар обрадованно добавил:

Мудрый, взглянув на такого со скрипкой беднягу,Тут же решил, что не станет он делать и шагу.Кто же докажет без действий его, кто поймет, —Мудрый, – он всесовершенен, иль наоборот?Ну а поскольку он также премного молчит,Люди на цыпочках ходят, никто не кричит.

Банзар продолжил:

Каждый, кто взглянет на мудрого, сразу поймет,Что нужно делать и как, а не наоборот.Всякий становится строг поневоле к себе,Преобразуя творенье в беззвучной мольбе.

– Как же ты так смог поступить? Отдать элитную кобылицу в коммуну? За сколько же ты ее приобрел, Чагдар? – полушепотом спросил Банзар.

Чагдар ответил:

Мудрый, он то создает, чем нельзя обладать:Вздохи, зевоту, дремоту, тиши благодать.Благостны дни, коль благое легко он узрел.Все, что естественно, мудрого вечный удел.

Банзар согласился:

Очи откроет он, мудрый, – подать ему чаю пора.Мудрый кивнет – побегут облака и ветра.Кто же докажет, что все это сделал не он?Солнечной пряжей богат его дней небосклон.

Тут за дощатой стеной раздался громкий хохот красных конников, причина чего была неизвестна старикам, и Чагдар шепотом напомнил Банзару:

Нечто ведя к завершенью, дразнит успех.Слышит довольный, полезный для сущего смех.Он не гордится, поскольку достиг не вершин.То не обмеришь и там не приложишь аршин.«Не огорчайся, – ему говорит окруженье. —Столько отбросить заслуг нам не хватит терпенья.И нас за заслугами вовсе не видно, но тыСамо совершенство, что просто не спрятать в кусты».

Банзар обратился к Чагдару:

– Удивительно, но мы оказались в таком времени, когда исполнение заветов Лао-цзы становится естественным. Слушай:

Нечто мудрейший изрек, ну а что – никому мы не скажем.Сидящие низко у ног всполошились: «Его мы обяжем».Один с него тянет сапог, а другой подарил душегрею.Мудрейший вконец изнемог, попросил он оставить затею.

Чагдар добавил:

Мудрейший венец утопилИ вышел, сверкая плешиной.«Пусть носит венец крокодил,Мне хочется быть образиной».То видел вернейший слуга,И людям выносит он чаши.«Возьмите, – сказал, – навсегда,Теперь все народное, ваше».Откуда возьмутся ворыВ такой распрекрасной державе!Вручайте отныне дарыМошеннику и раззяве.

Банзар же ответил:

Богатства раздали, теперьЗавидное самое спрячем.За самую тайную дверьПочести, славу, удачу.Скромно вздыхая, пойдемЗа самые тайные двери.Что видим одни и вдвоем,Народу мы не доверим.

Чагдар попыхтел трубкой, довольный состязанием, и, наконец, напомнил Банзару:

– Все сыты, а значит, сердцаПустеют даянием света.Во взглядах сквозит простотаБлагоприятного лета.

Так потекла новая жизнь семьи Булатовых в Верхнеудинске. Дав внуку имя Жимбажамса, «Океан щедрости», дед рассчитывал, что род начнет прирастать и возвращать утраченное благосостояние. И это стало происходить, но как-то по-другому. Появились друзья и стали все равно что близкие родственники: Банзар Дашиев, совершенно одинокий и не рискующий перед кем-нибудь раскрыть свое прошлое, столь известное Чагдару; Мунхэбаяр Ринчинов, приходящий в гости со своим морин хууром. Он поселился у вдовы одного верхнеудинца, приятеля из прошлой дореволюционной жизни Чагдара, агинки Валентины Чимитовой, и старушка нашла, что парня надо сначала поучить и обтесать, чтобы его богатые певческие данные не потерялись перед лицом пестрой и малопонятной жизни, в которой рискованно быть искренним. Чагдар и Банзар стали заглядывать к Валентине на чай, с большой осторожностью наблюдая за тем, что осталось от их былого круга. Аяна ближе познакомилась с командиром эскадрона Степаном, и нет-нет да стали красноармейцы, оторванные от родных мест и семей, интересоваться жизнью Булатовых, ставших на учет в республике как Балтиковы. Балтаевы ведь не звучит для русского уха? Или болтуны, или разболтанные. Балтиковыми Булатовы стали, конечно же, по совету красноармейцев. Степан сказал: «Балтиковы – это звучит красиво. Вот я – Щедрин. Это что за фамилия? Ни к селу ни к городу». Чагдар тогда подумал: «А неплохо бы звучало – Жимбажамса Щедрин. Но пусть невестка Лэбрима ждет моего Намжила. Похоже, он ушел в Монголию». Чагдар числил в живых двух из восьми сыновей – Намжила и Рабдана. И вскоре сказал внуку Зоригто, увлекшемуся кавалерийскими учениями: «Давай, внук, переходи из кавалерии в разведку. Ты знаешь монгольский. Подучишь китайский, и отправляйся на поиски дядьев. А что, если они в беде и нуждаются? Монголия и Китай попадают в зону влияния СССР. Ты понадобишься там с разведывательной миссией. А на этих кавалерийских скачках мозги растрясешь, да и только». Чагдар числил в своих предках не только Чингисхана, но и самого Гэсэра и ум имел государственный. Зоригто пообещал знатному деду, что дядьев, сыновей его, найдет. Найдет Намжила, отца сосунка Жимбажамсы.

В круг семьи вошел и Абрам Цыпин, в вихре огненных лет потерявший родителей. Оказалось, да, он знает местную речь, потому что из баргузинцев. И сам таится. Отец его, Цыпин, был ссыльный политический, а женился на дочери баргузинского золотопромышленника Блюминой, и поэтому Абраму приходилось скрывать свое двойственное происхождение. По духу он был настоящий революционер, был горяч и искал справедливости, но имел страсть к накоплениям и золоту. От последнего пытался отучить его в своих словесных поучениях Чагдар. И для Цыпина старый купец был образцом восточной мудрости, «гнездящейся среди наибеднейшего бурят-монгольского люда». А нужно ли было кому-то знать о прошлом Чагдара Булатова? Прошлое обнулилось, ушло в небытие, и Чагдар-Балта теперь воистину был смирен и беден.

Он хотел было поселиться с новой женой Гымой и новорожденным младенцем Будой в коммуне, однако передумал. Коммуны не выглядели вечными, такими, как бурятская войлочная юрта, в которой семья обосновалась на самой окраине города, приобретя ее у одной старой женщины. Там находилось место для всех, и теснота порождала ощущение заполненности в том мирном кругу, что был разорен и во всем нуждался. Номинтуя вышла замуж за Антонаша; молдаванин, незаметный за спиной шумного Степана, потихонечку увел ее жить в казарму. Однако же вскоре молодожены поселились в юрте, а вслед за этим Антонаш оставил кавалеристскую службу и создал с Номинтуей овцеводческую коммуну.

Непросто складывалась жизнь Мунхэбаяра, которого Валентина Чимитова иронично называла «большим артистом малой сцены». Созревание природного таланта – это не то же самое, что прирост шерсти у овцы!

* * *

Ко второму августа одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года готовился первый в истории бурят-монголов общереспубликанский Сурхарбан. Основой для его проведения послужил декрет советского правительства от 1918 года о Всевобуче – всеобщем военном обучении. Бойцы отрядов всевобуча проходили военную и политическую, физическую подготовку.

Старинные состязания кочевников «Три игры мужей», включавшие стрельбу из лука, борьбу и конные скачки, как нельзя лучше подходили к годовщине республики и по специальному постановлению проводились в аймаках, вобрав и новые виды спорта – футбол, волейбол и легкую атлетику. О празднике в родной для Чагдара Булатова Тункинской долине сообщала газета «Бурят-монгольская правда»: «Никогда еще Тункинская долина не видела такого многолюдного торжества… В состязаниях самое горячее участие приняло все население. Выступило 45 пар борцов, 35 скаковых лошадей, 13 рысистых иноходцев, 40 стрелков из лука, а также футбольные команды». И вот второго августа (русские в этот день отмечают праздник Ильи-пророка) на городской ипподром на Сурхарбан съехались победители со всех аймаков, включая позже отделенные от республики округа – Агинский и Усть-Ордынский.

Честолюбивый Зоригто объездил и подготовил к этому дню слишком молодого, но крепкого и рослого Сокола и привел его на скачки. Удивительно, но объездить Сокола оказалось легко. Жеребец, не знавший табуна, а только людскую ласку и приветливость, видевший, что кони используются исключительно для верховой езды, сразу понес юношу с невыразимой грацией. Может быть, здесь сказалось, что нередко в присутствии Сокола названый брат Зоригто Мунхэбаяр играл на морин хууре, и тут, прежде чем Зоригто вскочил на его спину, он долго уговаривал и очаровывал жеребца магическими струнными наигрышами.

И теперь наш музыкант был уверен, что Сокол, наполовину ахалтекинец, наполовину орловец, возьмет первый приз. Однако питомец муз ошибся. Сокол завредничал, растерялся, наложил лепех и не встал в линию. Сокол был исключен из забега, к тайной радости других жокеев, пораженных редкостной статью жеребца. Не повезло Зоригто и со стрельбой из лука. Лука не оказалось на месте! Жокеи отомстили ему за то, что у него такой превосходный конь! Они спрятали лук и стрелы под помост для выступлений ораторов. Речи на политическую тему тоже были новшеством старинного праздника. А на этом помосте Мунхэбаяр Ринчинов должен был спеть для коммунистической молодежи гимн «Интернационал» и так полюбившийся ему «Авиамарш». Парень еще не знал нот и выучил лишь около сотни русских слов, но с голоса запомнил тексты и мелодии безукоризненно. Он спел очень хорошо и с приподнятым настроением, словно каждая песня была реваншем за неудачи названого брата со скачками и луком. Но опять не заслужил похвалы! Он слышал сердитый шепот всех собравшихся на Сурхарбане племен, что не поет на родном языке. Но уже был уверен, что, если бы он запел что-нибудь из «Гэсэриады», его бы осудили тоже, нашли бы за что! Новые люди непочтительны.

После исполнения песен к нему подошел обрадованный Тумэн Модонов. В скачках баргузинцев он занял на своем Хара второе место и не отказался от предложенной ему поездки на республиканский Сурхарбан, чтобы повидать его, земляка Мунхэбаяра. Кажется, Тумэну было все равно, как и что пел Мунхэбаяр. Тумэн радовался, что видит его, что выполнит поручение онтохонойцев – они отправили парню вязаную рубашку, борсо, овечий сыр и настоящие пшеничные ароматные шаньги. Они разжились мукой! Тумэн сказал, что дела в Онтохоное идут прекрасно и что, судя по всему, они нескоро откочуют к Верхнеудинску. Солбон, увлекшийся охотой на соболя минувшей зимой, не хотел теперь покидать принявшую его Баргузинскую долину.

– Соболя? – переспросил Мунхэбаяр. – У моих новых друзей Балтиковых есть Булгаша-соболятница. Она так изнывает по охоте, что вызывает жалость у любого, кто ее видит. Балтиковы мне говорили, что не прочь даром отдать собаку настоящему охотнику. Поедем к ним!

Они пошли разыскивать сэргэ, к которым были привязаны лошади. Тумэн познакомился с Зоригто и был поражен красавцем Соколом, и долго рассматривал его. Он удивился, что Сокол приветливо заржал Мунхэбаяру. Зоригто что-то шепнул названому брату. Мунхэбаяр горделиво вздел ногу в стремя. «Какое же высокое положение занял наш Мунхэбаяр в Верхнеудинске», – подумал Тумэн, вскочив следом в седло своего вороного. Не меньше Тумэн был поражен, когда старый бедняк Балта Балтиков оказался уважаемым знакомым – знатным купцом рухнувшей империи Чагдаром Булатовым.

– Ты понимаешь, Тумэн, – сказал тот в уединенном разговоре, – я совсем недавно увидел следующее. Я остановился рядом с высокой и красивой стройной елью. На ней вызревали шишки, а рядом было несколько таких же деревьев, и площадка под каждым была словно ухоженной, защищенной шатром из еловых лап, наверное, на протяжении более чем двухсот лет. И я понял: чтобы выстояться, принять разумную определенность мысли, ощутить эту жизнь в полной мере, нужно лет не меньше. Понял, что я настоящий младенец среди людей. Пока жизнь текла ровно, я одобрял ее. Но когда она переменилась, многое стало мне неясно. Это значит, что я безнадежен и не стоит мне спорить с сущим. Остается каждый день удивляться переменам и принимать их. И это самое лучшее, что можно сделать.

Глава четвертая

Валя Маросеева спасается от голодной жизни

Так в трудах и обновлении жизни миновало около десяти лет Бурят-Монголии. Трудно было найти хотя бы одну республику и местность в СССР, где бы обитал один народ. Исключение составляли уголки Крайнего Севера, Кавказа и Памира, в которых могли проживать только те, кто там поселился издавна и привык к трудностям и отсутствию того, что мы называем цивилизацией. Бурятия издавна была обжита, о чем говорят находки из первого века до нашей эры в Большом Иволгинском городище близ Улан-Удэ. Здесь был перекресток торговых путей – по Великому железному пути металл из сибирских рудников распространялся во все стороны света, и в местных кузницах ковалось оружие, подковывались лошади. Здесь были и пути скотоводов. Позднее в страны Запада пролег Великий чайный путь. Он был так назван потому, что чаю отводилась особая роль, однако этим путем на Запад следовали и другие караваны – с тканями, посудой, коврами, кожами, всем, что можно было доставить из Китая и Монголии. По этому пути с запада на восток со знаменами Всемилостивейшего Спаса проникли русские казаки-первопроходцы. Они подняли здесь чермный, темно-красный, флаг царства Московского, а позднее сподвижники Петра Первого утвердили здесь знамя Российской империи. За Байкал, как и во всю бескрайнюю Сибирь, прибыли служивые, торговые, каторжные люди. Свободное крестьянство было представлено старообрядцами. В каких-то местностях они оберегали свою изолированность, в других были более открыты государственности, поэтому построили каменные храмы со службами по новому образцу.

Село Творогово, откуда в Верхнеудинск приехала в голодном тридцать третьем году восемнадцатилетняя Валя Маросеева, находится в очень красивом месте: на юго-западе Кударинская степь с сосновыми борами, к северо-востоку Селенга, на западе Байкал. Народ здесь все рыбаки, но при этом сеют хлеб и держат скот. Село выросло после восстания атамана Пугачева. Разгромленное правительственными войсками, восстание дало селу уральских казаков. Тут им довелось познакомиться с той необъятной степной волей, которая ими чаялась.

Почтовое сообщение, устраивавшееся в одна тысяча восемьсот тридцатых из Центральной России в Китай, дошло и до Творогова: здесь на пути в Кяхту действовала первая после Посольско-монастырской почтовая станция. Чиновник Василий Паршин, составлявший записки по пути следования, отмечал, что в этом селе очень много приличных домов, повсюду заметны избыток и довольство жителей. Сравнивал по виду с Нерчинском. В те же восемьсот тридцатые здесь строилась каменная церковь с верхним приделом во имя Казанской иконы Божьей Матери.

Раз в год во время престольного праздника подняться на колокольню, позвонить в колокола и обозреть окрестности мог любой прихожанин. Валя поднялась на колокольню с тятей Петром Семеновичем, когда ей было пять лет, двадцать первого июля одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Отец нес ее на руках, ласково прижимая к себе, и она очень радовалась. Для нее праздник был необъятен, еще больше, чем вид с колокольни, потому что простирался в глубину детского сердца. Она не понимала, что китель отцовского унтер-офицерского мундира выцвел, только видела: яркие следы, что были под погонами, чем-то вытравлены. Она слышала, что отец вернулся с войны, третьей в его жизни, но не смогла бы рассказать об этом. А отец взял ее на колокольню, потому что не знал, как дальше им распорядится судьба, и потому что только десять дней назад семья схоронила старшую дочь, Агапу. Отец служил белому делу и Колчаку, которого помнил молодым еще по Русско-японской войне, а Колчак был разгромлен, расстрелян. Проведя остатки растерзанных боями и горестями каппелевцев по льду Байкала из Голоустного, отец перезимовал у старого фронтового товарища в Выдрине. В походе через Байкал он отморозил ноги и долго лечил их, а дома уже не чаяли увидеть его.