Ход белой лошадкой

– Валя, ты не поверишь, – сказала на это учительница. – Я работаю в комиссии по новому бурят-монгольскому алфавиту, и к нам приходит один молодой парень, его зовут Мунхэбаяр Ринчинов. И он уделяет мне внимание. Он очень воспитанный, говорят, хороший певец. Но другая культура – это так сложно! И я даже не смотрю в его сторону. Он смущает меня.

– У нас на берегу Байкала в рыбацких селах метисы совсем не редкость, – ответила Валя. – В нашем роду, когда – никто и не помнит, были баргуты. Потому что мы старожилы, а в старые времена бывало всякое. Попросите этого Мунхэбаяра спеть вам, может быть, его пение вам понравится.

– Вот этого я и боюсь, – воскликнула Мария Юрьевна. – У степняков на редкость красивые голоса. Уж лучше я уйду из комиссии, чтобы не смущать его и себя.

Работа над новым бурят-монгольским алфавитом нравилась Марии Юрьевне. Она была сторонницей перевода его на кириллицу, хотя в споре побеждала другая сторона. В двадцать третьем году официальным языком новой республики был объявлен «бурят-монгольский язык». А это значило, что на письме использовались вертикальный монгольский шрифт и монгольский классический язык. Он не учитывал особенностей местной речи. И сам термин «бурят-монголы» во многом проистекал из того, что буряты на письме переходили на монгольский. И как раз в год десятилетия республики монгольский шрифт был заменен латиницей. Некоторые газеты выходили на основе старомонгольского шрифта еще три года спустя. Это была молчаливая борьба с нововведением. Выяснилось вскоре, что и латиница следует за монгольской традицией, не считаясь с устной речью населяющих республику коренных родов и племен.

* * *

В феврале Валя отмечала именины вдвоем с тетей Ульяной Степановной. Муж ее погиб почти четырнадцать лет назад, замужем она была всего несколько недель, но с той самой минуты, как она узнала, что овдовела, Ульяна Степановна даже и не думала о новом замужестве. Она была уверена, что замуж выходят только один раз, и воспринимала вдовство как должное. При этом она даже не смела держать на виду свадебную фотографию. Старообрядческий священник Иван Кудрин, состоявший при конно-пешем батальоне жениха, быстро провел брачный сыск, имеющий целью выяснить, не состоят ли жених и невеста в родстве. Они ответили на несколько вопросов. Жених был из-под Кишинева, отцу Ивану это показалось достаточным для доказательства отсутствия родства, и он обвенчал молодую пару. Это выглядело так строго, серьезно, пронзительно-трагично, что Ульяна Степановна оставалась под впечатлением таинства всю жизнь.

Валя принесла из пекарни каравай с цифрой 18 из теста. Ей разрешили его выпечь лично для себя. У них с Ульяной Степановной были мороженые омули, доставленные родней, из которых они сварили уху; тогда омуль не был чем-то особенным. У них был байховый плиточный чай с Иркутской чаеразвесочной фабрики и настоящий кусковой сахар. Они разомлели от горячего ужина и чувствовали себя очень счастливыми, будто вот-вот постучится к ним и в страну новая радостная жизнь. Но, как бывает на пике необычного ощущения, оно вдруг резко оборвалось. Оборвалось, потому что жизнь шла своим ходом и нечего было мечтать.

Постучался почтальон. Ульяна Степановна принесла Вале телеграмму – прямоугольник плохонькой серой бумаги с узенькой ленточкой слов, наклеенных двумя рядами. Отец извещал дочь, что мать плоха и надо успеть под ее благословение. Валя поняла, что нужно спешить. Она отправилась в магазин, не давая волю горестным чувствам, и накупила продуктов: масла, риса, пшена, сахара, изюма. Дома ничего этого не было. Отец, полный георгиевский кавалер, был гол как сокол, ни одной царской золотинки не прилипло к его рукам. В общем, дочь купила всего, что нужно было на похороны. И отправилась на вокзал. Ехать ей надо было до станции Тимлюй на поезде местного назначения, который назывался «Ученик». Еще до революции его облюбовала учащаяся молодежь, а потом и мешочники, доставлявшие туда-сюда добытые продукты: преобладал спекулятивный и натуральный обмен.

* * *

Как печален был Валин путь! Люди толкались, шептались, не давали уснуть. Они ехали в неосвещенном, мрачном общем вагоне, сидя по четверо на одной скамье, не снимая зимней одежды и потея. Голова у Вали была как в тумане. «Ученик» останавливался на каждом полустанке, раздавался протяжный гудок паровоза, возникали и закручивались движение, протискивание, свистящий шепот. Люди давно перестали говорить громко, ночь была тут ни при чем. Крестьяне вообще народ молчаливый. Станции никто не объявлял, надо было вглядываться в снежную темноту ненастной беззвездной ночи, спрашивать выходящих, где они выходят, входящих – где они вошли. Названия населенных пунктов передавались шепотком от ряда к ряду. Кто ехал до конечного пункта в Иркутске, те пытались забиться поглубже, спрятать голову в одежонки, найти места счастливчиков – на самой верхней, третьей полке спать.

Валя села на «Ученика» в темноте и приехала на станцию Тимлюй в темноте. Так станцию стали называть недавно, по описке советского писаря. Раньше она называлась «Темлюй», и русские считали, что означает это слово «темный лес». Станция была названа по старинному селу Темлюй, находившемуся юго-западнее, у отрогов Хамар-Дабана. Говорят, что там, где река Темлюй выходит из мрачного горного распадка, раньше росли густые темные пихты, так что свет не проникал к лону воды и замшелым берегам. Пихтовый лес шумел и качался, как детская люлька, отчего и «люль», превратившееся со временем в «люй». Это слово может означать и людей, ведь по древним славянским поверьям души людей уходят в деревья. В их колодах людей хоронили, в тяжелых люльках из дерева качали младенцев.

Об этом думала Валя, сойдя в тревожно гудящую метельную ледяную ночь с тяжелой самодельной котомкой за плечами и еще более тяжелым холщовым мешком в руке. В станционном домике горела керосинка, и это был единственный источник света на всю нескончаемость непогоды. В домике в тяжелых овчинных тулупах и огромных подшитых валенках сидели ямщики, изредка подбрасывая дровишки в печь. Валя наняла одного из них, и они не стали ждать рассвета, наступавшего по-зимнему поздно. На ощупь да полагаясь на чутье заиндевевшей лошадки, трактом отправились в Творогово.

Длинна зимняя ночь! Путь Вали начался при тусклых огнях Верхнеудинска, а в Творогове сквозь окно во двор едва пробивался свет керосинки. Окна с улицы всегда закрываются ставнями. Улица была непроглядно темна, но пока они стучались в ворота, пока ямщика усаживали пить чай, чуть-чуть посветлело. Вале всегда хотелось домой, и вот – ее привело сюда несчастье. Первый вопрос был к встретившему отцу:

– Жива ли мать?

– Жива, да плоха.

А вот и мать на кровати под стеганым нанковым одеялом, бледность лица заметна даже при керосинке. Обняла дочь шершавыми изработанными руками:

– Слава богу, приехала Валька моя! А я думала, уж не увижу ее!

Ямщик молча попил чаю из быстро вскипевшего самовара, сидя у окна и с тоской глядя в снежную даль предстоявшего ему обратного пути на станцию. Уехал.

Валя из рук кормила мать изюмом, и тут приехали братья. Ульяна Степановна нашла их в госпароходстве и рассказала о телеграмме отца. Братья жили там же, где работали, иногда ночуя у нее и сестры. Опоздав на «Ученика», они добрались до Тимлюя утренним московским поездом. В этот день мать еще жила, и Валя без конца старалась накормить ее городскими гостинцами, своими и братьев. Мать совсем почти не могла есть, но пришлось, чтобы выказать благодарность.

К ночи ей стало совсем плохо. Она лежала в горнице на маленьком диванчике, его называли софушкой, а дети постелили себе на полу свои дохи. Отец сидел рядом. Сколько он служил в армии, трижды воевал, подолгу не бывал дома, но в последний час оказался рядом. В Творогове он получил прозвище Солдат, а это значит, что здесь таких, как он, больше не было.

Дети спали, разметавшись совсем по-детски. Мать, чувствуя приближение последних минут, из последних сил прочла длинную молитву светлого благословения. Один отец слышал ее. И отчаивался, что не мог призвать батюшку к умирающей для исповеди и соборования. Храм в селе, большой и красивый, был уже много лет закрыт. Одно время священников приравняли к кулакам, отнимали у них имущество, ссылали с семьями на рудники. Потом московские и ленинградские верующие нашли в себе смелость опротестовать такой порядок вещей. Но дело уже было сделано. Из ссылки никого не возвращали, иной раз и возвращать было некого. Церковные колокола-сироты переплавлялись на нужды военной промышленности, хотя официально было объявлено, что из них будут делать провода электролиний; золото-серебро икон пополняло кладовые Гохрана.

А в сельской избе на байкальском побережье мать смотрела на своих спящих детей и крестила их. Потом ее рука упала, и отец увидел, что она умерла.

– На кого ты меня покинула, Анна Артемьевна! – громко воскликнул Петр Семенович и застеснялся.

Дети спали крепким сном, утомленные тяжелой дорогой, и отец впервые не знал, что делать.

На похороны съехалось множество родни. Все молитвенно чаяли воскресения рабы Божией Анны Артемьевны из мертвых.

Дети Валентина и Николай вскоре уехали в Верхнеудинск на работы, а Михаил остался в Творогове с овдовевшим отцом, семьей, женой и крошками-дочерями, справлять по матери девять, потом сорок дней. И в город долго не приезжал.

* * *

Для Николая, Валентины и Ульяны Степановны потянулись невеселые дни. А по улицам маршировали с флагами физкультурники и физкультурницы, проходили с военными оркестрами красноармейцы, из открытых окон и с уличных столбов лились бравурные звуки радио. Верхнеудинск был переименован в Улан-Удэ, Красную Уду, стал для бурят Улаан Удэ хото. Новое название понравилось жителям города. Оно было ярким, не похожим на названия других населенных пунктов Советского Союза.

Вдруг Валин брат Николай сделался неспокойным. А ведь прежде он был таким скромным, молчаливым, чутким. Он появился в доме Ульяны Степановны вечером и сказал:

– У нас в госпароходстве сегодня была лекция. Агитатор нам доказывал, что Бога нет. Я его слушал, мы с ребятами все обсудили. И как-то так получилось, что я начал соглашаться, что Бога нет. Вот смотрите – взорвали московский храм Христа Спасителя. И что? Дрогнула земля? Подрывников поразили молнии? Ничего подобного!

– А потоп и голод, которые за этим последовали, – не свидетельства ли это Божьего гнева? – строго спросила Николая Ульяна Степановна. – При этом у нас было такое затопление, что пострадали не только христиане, но и буряты-буддисты. Бог наказывает нас, своих детей, но когда лес рубят, щепки летят.

– Потоп на Селенге – это стихийное бедствие, – сердито возразил Николай. – В Поволжье была засуха, все осадки выпали здесь. Просто тучи затянуло в циклон. У нас в госпароходстве…

Тут Ульяна Степановна сердито оборвала его:

– Похоже, что ты, Коляша, становишься обезьянкой. Что скажут тебе, тому и рад. Уходи-ка ты из пароходства и езжай в Творогово к тяте. Иначе ты точно здесь, в городе, погубишь свою душу бессмертную и обречешь ее на вечные адские муки.

Племянник выслушал сестреницу с неподдельной тревогой. И Валя тоже встревожилась.

– Сестрица Ульяна, – уже спокойнее произнес Коля, – я договорился в госпароходстве еще в феврале, после того как Михаил написал, что больше не поедет в город: я год отработаю, и меня отпустят. Тятя приискал мне невесту хорошую, из хорошей семьи. И я сам ее знаю и симпатию к ней имею. Однако как же мне жениться, коли мы в такую нищету впали? Я поеду на Ципиканские золотые прииски. Там намою много золота, получу хорошее вознаграждение. Вальке, и вам, и всем куплю подарки. И женюсь тогда. И буду сидеть в нашем селе веки вечные и на храм наш разоренный молиться. Мне все равно, есть ли Бог, нет ли Его. Мать меня благословила, с ее молитвой я родился, так и жить буду до смертного часа.

Колины слова понравились Ульяне Степановне и Вале, но совсем не успокоили их. Золотые прииски! У них в роду никто не занимался мытьем золота. С этим металлом связано столько мрачных историй. Там, где золото, там алчность и порок.

– Садитесь ужинать, – сказала Ульяна Степановна. – Я вот ухи окуневой наварила. До чего добрых окуней мне привезли, и язя, и щуку. Я хоть и бестолковая совсем, а шитьем-то зарабатываю.

– Вот до чего мы дожили! – сказал Коля, сев за стол. – Рыбу нам привозят тайком. Шьешь ты, Уля, тайком. Не дай бог, услышит кто, что у тебя стрекочет швейная машинка, так и донести могут. При царе такого не было. Добыть теперь себе пропитание по своей воле нельзя. Шить можно, поступив на швейную фабрику, под учетом и контролем. И тебе, Уля, хоть пропадай. Потому что на швейной фабрике молодухи-комсомолки в красных косынках работают. У тебя такой, как у них, автоматической скорости шитья нет. И то, что они шьют, до села не доходит. Мощностей фабрики не хватает. Ты учишь Вальку шить. И она, если начнет шить, станет такой же подпольщицей, как ты. Раньше за нами Бог присматривал, и перед Ним мы ответ держали. А теперь?

Коля снова хотел сказать было в сердцах, что Бога нет, но промолчал. Уха, которую налила ему Ульяна Степановна в старинную хайтинскую тарелку, была вкусна, как в детстве. Коля подумал, что надо затаиться в глуши и не слушать резвых агитаторов, смущающих ум и душу.

Валя предложила:

– Вот отужинаем, Коля, и ты нам про Ципикан расскажешь. Правда ли это, что на приисках теперь не так опасно работать, как раньше?

Так ей хотелось услышать о приисковых местах. В баунтовской местности, где течет Ципикан-река, обитают эвенки, и не дай бог потревожить их духов.

– Там, должно быть, много оборотней, – озабоченно сказала Валя. – У нас в вечерней школе учится один парень с приисков. Он рассказывал, что был на охоте и увидел идущего по тропе эвенкийского шамана. Вдруг тот обернулся волком, и парень было прицелился в него. Но изо рта волка вылетел беркут. Волка не стало, а беркут камнем упал в тайгу и взмыл вверх с какой-то красной птицей, каких не бывает.

От Валиного рассказа всем стало немного не по себе. Они прислушались к звукам за закрытыми ставнями. По улице вдруг проскакали три тяжелых коня с тяжелыми всадниками. Топот копыт был глухой и протяжный.

– Это проскакали Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович, – пошутила Ульяна Степановна.

– Ну да! – откликнулся Коля не без иронии в голосе. – Это с пирушки возвращаются Дамба, Бадма и Цырен.

– А я вот другой случай вспомнила, – тихонько продолжила Ульяна Степановна. – Вот что сказывал мне мой тятя Степан Семенович. Было это, когда мы еще единолично жили. Стояло лето, и он поехал проведать табун, пасшийся на одном из островов Селенги. Коней оставляли одних, но частенько проведывали. Мало ли что. Бывает так, что жеребец взбесится и начнет гонять кобылиц. И так до самой ночи, будто кто-то невидимый на нем сидит и его понукает. И кобылицы в отчаянном беге могут пораниться и утопиться. Тятя выехал на своем Серко из Творогова в погожий день, но вдруг набежали тучи, пошел холодный ливень. Тятя остановился в балагане на берегу реки, собираясь утром переправиться на остров. А утром у него начался жар. Оказалось, что он сильно простудился. Дальше хуже. Он лежит в балагане и думает: «Неужели меня не потеряли и не приедут искать?» Вдруг топ-топ – появляется в балагане бурятский дедушка. «Меня, – говорит, – твой брат Петр Семенович послал, мол, болен ты, и лечить тебя надо». Тятя не подумал даже, каким образом брат мог догадаться, что он простыл, до того ему плохо было. А бурятский дедушка два дня жил в балагане, травы варил, курения делал, шептал что-то. На третий день тятя понял, что болезнь отступила. Спросил дедушку, как его имя, чтобы за него молиться. «Очир-Ваня, – тот говорит, – а если хочешь, чтобы болезнь не вернулась, отдай мне тот червонец, что взял с собой». Тятя хотел на обратной дороге заехать в Кабанск и купить подарок на свадьбу дочери сестреницы. Тятя подумал: «Надо же, как это братка мог проговориться незнакомому человеку, что я деньги взял с собой?» И отдал дедушке червонец. Тот ушел: топ-топ в ичигах. Вдруг мчится Петр Семенович, чуть коня не загнал: «Братка, мы тебя потеряли!» – «Как потеряли? А бурятского дедушку Очира-Ваню не ты ли ко мне послал?» – «Не посылал я к тебе никакого дедушку, не видел такого и не знаю».

За окном проехала повозка, залаяли собаки, совсем как в деревне. А днем Улан-Удэ был наполнен гулом строек. Столько там строилось новых заводов и фабрик! Были запущены в строй мелькомбинат, мясокомбинат, мехстеклозавод, «Механлит», теплоэлектроцентраль, кирпичный завод, лесозавод, сапоговаляльная фабрика. Но Колю-деревенщину тянуло в непроезжую даль.

– На Ципикане есть прииск Михайловский, госпредприятие, на него и поеду, – начал рассказ Коля. – Я потихоньку все разузнаю. Что газеты пишут. А что и люди говорят. На Ципикане есть шахты, и из них добывается подъемное золото. Его нужно разглядеть в глубине забоя. Это такие золотинки в породе. Их поднимают на-гора. Один бывалый старатель работал давно и рассказал мне, как это было раньше. Куски с золотинками скидывались в кружку надсмотрщика. Старатели получали с каждого кусочка одну треть цены. Если несколько штук нашел, одну-другую можно было утаить и унести в магазин. Если не отнимут и не высекут розгами. В магазине рабочий становился вольным приносителем, ему выдавалась полная стоимость. Магазины принадлежали хозяевам приисков. Потворствуя приносителям, они таким образом следили, чтобы утаенное золото не сдавалось налево, шастающим поблизости китайцам.

– Сейчас, должно быть, такого нет. Строгости очень большие. Наверное, если утаишь золото, расстреливают. Ты, конечно, Коля, честный крестьянин. Но не дай бог тебе впасть в соблазн. Добывай золото со словами «Господи помилуй, помилуй Господи», – заволновалась Ульяна Степановна.

– Места на Ципикане красивые. Река впадает в озеро Баунт. А течет с Икатского хребта. Я там осмотрюсь и, если бывает свободное от работы время, стану охотиться. Возьму у дяди Степана берданку. Он мне говорил, что перестал ездить в Инкино на утиную охоту, стал подслеповат, – продолжил Коля. – Золотоносная жила, дай бог на нее напасть, выглядит в шахте что Валькин пирог, только на метр и больше. Грунт из жилы дробится на куски, и дальше его надо доставить на-гора, чтобы дробления и промывки уже летом. Нечего и думать, что быстро отделаешься, получишь свое и можно ехать домой.

– Трудное дело ты задумал, Николай, – подытожила Ульяна Степановна. – Да вы с Михаилом все в отца. Он с трех войн с крестами вернулся живым и невредимым, и тебе ума должно хватить, чтобы не попасть в переделку. А два ума лучше. Поговори с братом, чтобы с тобой ехал. Но давай-ка, Валя, почитай нам «Бурят-монгольскую правду». Может, там что про прииски пишут.

– Мы рассказ вчера начали читать. Давай, Ульяна, я его дочитаю. Интересно же. Колхозница влюбилась в зоотехника-коммуниста и боится ему на глаза попадаться. А перед ним маячит другая, деваха вольная в юбке цветастой. Интересно же, достаточно ли юбку красивую сшить, чтобы завоевать сердце серьезного человека?

– Ох, Валька, скажу я тебе, что бывает достаточно. Мужеск пол легко теряет голову. Поэтому и надо, чтобы мужей и жен своим детям подбирали родители. Родителей нет – крестные, старшие в роду.

Валя возразила брату:

– Вот поэтому у нас в пекарне Вася Безносиков сначала женился на моей подруге Марусе, а потом только к родителям поехал. Старшие стремятся выдать дочерей за богатых, жадных и нудных мужей. А сыновей женить на девушках с большим приданым, хитрых и некрасивых. Это я из уроков литературы знаю.

Коля не решился рассказать, какие девки у них есть в госпароходстве и как они иными ухажерами крутят, и добавил только:

– У нас ведь какое дело в Сибири? К нам варнаков и гулящих девок при царе ссылали, и они такое же потомство наплодили. Вот бурят-монголам больше нашего повезло. Они все коренные, местные, ихние издревле ни в Москве, ни в Петербурге не жили. И к ним в племена негодников не присылают. Одно меня удивляет: если человек создан по образу и подобию Божию, откуда же дураки берутся?

– От Адама и пошли. Род человеческий размножился, и в иных людей вошли злые духи. Сначала из-за лености в тех, кто мыться не любил. А после пошло-поехало. Оттого плохие люди есть в любом народе. Отсюда и батраки. Прадедушка у них не мылся – ленился, дедушка не мылся – ленился. А теперь – надо же, почет им!

– Сестрица Ульяна, после революции все бедняками стали. Бедность не порок, а порок – лень и нежелание трудиться. Богатые же облеплены пороками, как ракушками днища пароходов, потому что они эксплуататоры.

Такие у них на Производственной происходили разговоры каждый вечер, когда появлялся Коля.

Валя хотела было дочитать заинтересовавший ее рассказ, но тут Коля, державший в руках газету «Правда», встрял:

– Вот тут про золото в США пишут. У них вышел пятого апреля прошлого года указ президента Франклина Рузвельта о том, что золото у граждан изымается: «Все граждане обязываются сдать в срок до первого мая 1933 года включительно… все золотые монеты, золотые слитки или золотые сертификаты, которыми они владеют в настоящее время». А у нас все золото-серебро изымается у народа через Торгсин. Не знаю, что люди нашли в этом золоте? Не поверю, что американский президент таким образом заботится о народном благочестии. Американцами правят настоящие дикари-язычники! Новая золотая лихорадка к новой войне. Тятя говорил так.

Коля с Мишей отправились на Ципиканские золотые прииски на следующий год. Уезжая, Коля наказал Ульяне Степановне: «Отдай, Ульяна, Вальку замуж за парня из роду хорошего, что она тут будет одна без меня». Спустя еще год Михаил вернулся к семье, а Коля остался еще поработать. Видимо, заработок был не так хорош, чтобы оставить прииски и жениться. Коля написал сестре письмо: «Жди меня, Валька! Я привезу тебе белую шелковую шаль с кистями». Но не довелось сестре больше увидеть брата. В тридцать седьмом отцу Петру Семеновичу с шахты пришло письмо и похоронка. В письме сообщалось, что Коля был хорошим работником, что однажды он так заработался, что, поднявшись наверх разгоряченным и потным, не остыв от азарта труда, напился из колодца ледяной воды. У него сделалось воспаление брюшины. Коня, чтоб везти больного к доктору в поселок, на шахте не нашлось. И Коля помер. Заработок его забрало шахтоуправление.

Вале был двадцать один год, и к этому времени она из родных похоронила сестру Агапу, младенцев Екатерину, Степана, Никиту, мать Анну Артемьевну, брата Николая. У отца Петра Семеновича осталось двое детей – она и Михаил. Вале пора было выходить замуж, чтобы новая жизнь воскресила радости и надежды.

Глава пятая

Молодая республика. «Басаган-трактористка»

В рассказе учительницы Марии Юрьевны ненароком прозвучало имя Мунхэбаяра Ринчинова. Чем он занимается? Прошел десяток лет с тех пор, как он умчался на своем скакуне из Онтохоноя. Мунхэбаяру двадцать пять. И он все живет в домике у Валентины Чимитовой, в отдельной комнатке с холостяцкой лежанкой и письменным столом, заваленным книгами и нотами. Что, он все еще большой артист малой сцены?

Проснулся от тоненького голоска:

– Мунхэ… Мунхэбая-аар…

– Кто это?

На подоконнике неяркого облачного утра сидела серенькая мышка и выпевала:

– Мунхэ… Мунхэбая-аар…

«Я уже стал слышать голоса животных, такое бывает с шаманами, – в первую минуту после пробуждения подумал он. А во вторую: – Со мной что-то происходит. Что же делать?» Он вскочил и кинулся во дворик к навесному жестяному умывальнику. Абгай, тети Вали, не было дома. Дул свежий душистый ветерок, шелестели листвой деревья, залитые солнечными лучами. В старинной Заудинской слободе на памяти Мунхэбаяра по воскресеньям гудели колокола православного Свято-Вознесенского храма. Но тот уже много лет назад был отчужден государству, и в выходные дни теперь разве что буянили невидимые духи этого мира да кричали голосистые петухи.

Умывшись, наш артист так же стремительно вернулся в свою комнату и долго неподвижно сидел, погруженный в себя. Потом он играл на морин хууре с новыми струнами. Как вы уже догадались, они были серовато-серебристые: одна – из хвоста ретивого Сайбара, а вторая – из хвоста нежной кобылицы, вылизывающей полуторанедельного жеребенка от Сайбара. Потом Мунхэбаяр взял скрипку и несколько раз сыграл просветленно-печальный полонез Огинского, изливая свою тоску по родным кочевьям, по родной Баргузинской долине. Он искал себя много лет и однажды понял, что нашел тоску по Онтохоною. А себя не нашел. Именно тогда он разучил этот полонез. Тогда он еще не очень знал историю музыки и решил было, что полонез этот посвящен Агинскому краю. Ну да небольшая ошибка! Он давно не играл эту мелодию. Что же с ним? Опять явилась тоска? Мунхэбаяр кинулся на кухню и под тряпицей нашел чашку с творогом, коммерческий хлеб, чашку остывшего зеленого чая с желтой сливочной пенкой. Это все оставила ему хозяйка тетя Валя, у которой молодой квартирант был единственной отрадой.