Ход белой лошадкой

Стоял на исходе благодатный сентябрь, и всем стало ясно, что в сторону Верхнеудинска они теперь двинутся не раньше весны, а если точнее, то в мае-июне. Когда насушат борсо, когда поднимутся травы и овечки побегут бодро. К этой поре, по всему, появятся в Онтохоное и первые младенцы.

Сколько же младенцев? А получилось так. Тумэн и Аюрзана в один из дней на утуге, с которого давно была свезена трава и нарастала новая, пасли своих овец, и мудрая Аюрзана вдруг сказала мужу: «Что-то мне сегодня неможется. А посмотри-ка, сколько овец у каждого хусы? Заведи себе еще одну жену. Ну, например, Донгарму, она такая нежная и покорная, она совсем другая, чем я. И у нее никогда не было еще детей. И у моей племянницы Саруул не было еще детей. Я очень не люблю, когда кто-то страдает. Если ты одаришь Донгарму и Саруул своим вниманием, на их лицах заиграют улыбки, они станут ждать красивых и умных детей, похожих на отца».

Тумэн выслушал ее внимательно, и пусть не тотчас, а спустя сколько-то дней, но согласился. И сказал еще, что и Солбону пора обзавестись бездетной. После этого немногословного разговора вечером Аюрзана шепнула Донгарме: «Ты завтра отправишься пасти овец с моим мужем. Оденься чище, он подарит тебе свое внимание». Донгарма сидела за прялкой и пряла белую шелковистую овечью шерсть. Она остановилась на минутку и прошептала Аюрзане: «Спасибо». И продолжила свою работу. Аюрзана при этом не выразила каких-либо чувств, а скользнула из полутьмы юрты на освещенное солнцем приволье. Встретившаяся ей при этом Долгеон про себя отметила ее таинственную улыбку. Губы у Аюрзаны были тонкие, словно медный народившийся месяц, и чуть приподняли свои уголки.

И вскоре весь Онтохоной оживился в таинственной и безмолвной радости. И даже Нима в одно туманное утро октября поймал на краю леса юную и гибкую Сэсэг, собиравшую для домашнего очага сосновые шишки, крепко прижал ее к громадному сосновому стволу и сказал, что теперь она – его. И от страха Сэсэг с этим согласилась.

* * *

Так продолжают свой род дети природы. А что же происходило в это время в столице новорожденного Советского Союза? Там возникло общество «Долой стыд!». В Верхнеудинске одна художница, вернувшись из поездки в столицу, рассказывала друзьям: «В Москве появились нудисты – это те, кто ходят всюду голышом. Кто-то хохочет до слез, глядя на них, кто-то плюется. Старухи говорят: “Апокалипсис! Конец света!” – и растерянно спрашивают у прохожих: “Что же это? И нас заставят раздеться?” В вагон трамвая, в тесноте которого стояла я, вошла на остановке немолодая голая пара. Ничего, кроме красных полотнищ от бедра к бедру, на них не было. На полотнищах красовались белые надписи “Долой стыд!”, и, проходя по трамваю, мужчина и женщина терлись о стоящих пассажиров».

Идейным вдохновителем общества «Долой стыд!» был близкий друг Ленина и Троцкого Карл Радек. Он возглавлял марши снявших одежду у древних стен Кремля: «Во главе шествия банного вида шел большевик со стажем, любимец Ленина, Карл Радек. Впрочем, он и по квартире разгуливал совершенно обнаженным, пугая малых детей родной сестры, с которой жил…»

А наш Мунхэбаяр Ринчинов мечтал о городе как о святом месте образования и культуры! Может быть, вся эта революционная вакханалия не докатится до столицы Бурят-Монголии?

Весной, когда со степи сошел последний серый снег и земля украсилась первоцветами, Тумэн сказал Ринчину, когда они остались вдвоем:

– Мы еще задержимся в Онтохоное. У нас ожидается прибавление. Однако убгэн баабай просил нас отправить в город твоего хубушку. Я посажу парня на коня Солбона, и мы съездим с ним в Умхей. Присмотрим ему стригуна-двухлетку. Пусть он на нем доберется до города. У меня есть золотой слиток. Я хочу расстаться с ним, как с приметой моей былой жадности. Отчего же мы с Солбоном минувшим летом заразились и заболели? Оттого, что я открыл деревянную шкатулку, в которой хранились украшения наших женщин, и достал золото. А, видимо, шкатулки касались руки умирающих. И я после этого даже не помыл рук! Заболев, я рассказал эту историю Солбону. И мы решили, что поскольку будем умирать и сами перед смертью подожжем наше жилище, то надо положить золотые украшения в жестянку из-под китайского чая, в огне они расплавятся в слиток. И кто-нибудь найдет его с пользой для себя. На днях я побывал на месте былого огня. Снег там, на углях, сошел раньше, чем где-либо. Видел почтенные кости нашего баабая. Я посетил это место, чтобы найти жестянку и слиток в ней и обменять это в Умхее на лошадку и седло для Мунхэбаяра. Сухэ сэбэрээр, честно, это не краденое золото, и пусть оно пойдет на хорошее дело. Промолчим же перед всеми о том, где я его нашел, Ринчин!

– Промолчим, – согласился Ринчин и закурил трубку.

* * *

Итак, спустя месяц и неделю, в один сырой и холодный вечер июня тысяча девятьсот двадцать четвертого года Мунхэбаяр Ринчинов на мухортом жеребчике оказался близ города Верхнеудинска. Он так устал, качаясь в седле много дней, что сил не было ни для радости, ни для тревоги. Как же быть ему дальше? Отец сказал, что в городе надо найти артистов. Это хорошие веселые люди приятной внешности. И они подскажут ему, как быть дальше. Найти их можно в некоем театре. Но вот уже вечереет, в окнах некоторых каменных одноэтажных домов окраины видны зажженные свечи и керосиновые лампы. Кто же откроет ворота юному всаднику? Кому задать вопрос о театре? И живут ли в нем люди? Или театр – это такой разборный балаган, как давным-давно приезжал к ним в Баргузин с представлением, и люди в нем не ночуют?

Юноша слегка дернул повод, останавливая столь же уставшего, как он сам, мухортушку. Чуть впереди и не на дороге, а у деревянного сруба колодца он заметил людей. Это были двое спешившихся мужчин в нищенских дэгэлах, и коньки у них были столь же бесхитростные, как его мухортый. Но рядом с ними была такой необыкновенной красоты белая кобылица, что даже на расстоянии захватывало дух. Она была без седла, и на ней сидела девочка-подросток в отороченном рысьим мехом, но тоже совсем простецком заплатанном дэгэле. Рядом с кобылицей стоял высокий жеребенок-стригун, и мать ласково касалась его морды своими губами. Стригун был тоже белый, но с серебристым отливом, словно его покрывали капли дождя.

«Надо же, – встрепенулся Мунхэбаяр, – я везу с собой недоделанный морин хуур, на котором есть лишь одна струна – мужская, из черного волоса Хары. Вот бы получить сто пять белых волос из хвоста этой кобылицы-матери! И тогда у меня будет совершенно неповторимый по внешнему виду и по звучанию инструмент». С почтительной озабоченностью на исхудалом лице юноша направил мухортушку к людям. Еще было у него поручение от Тумэна Модонова, которое он мог выполнить, лишь найдя одного старого купца, Чагдара Булатова. Поручение заключалось в том, что уважаемый Тумэн попросил передать размышления старца Очира Модонова о Пустоте и Пустотности этому купцу, поскольку рукопись составлялась в его доме в Кяхте. Очир называл имя ламы, с которым они вели разговор на эту священную тему, но Тумэн затруднялся вспомнить его, именитого купца же он знавал сам: «Чагдар Булатов, должно быть, знает этого почтенного ламу. Ты узнаешь его по необычайно грозному виду, но он не злой».

Мунхэбаяр быстренько доскакал до колодца, словно усталости и не бывало, спешился и простодушно обратился к старику, показавшемуся ему грозным и даже великим, каким он представлял себе человека с именем Чагдар. Обратился с поклоном:

– Мэндэ! Вы, наверное, Чагдар Булатов будете?

– Впервые вижу, чтобы первый встречный, да еще в широком поле, называл меня Чагдаром Булатовым, – скорее прорычал, чем сказал старик, впрочем, слегка поклонившись тоже, но обращаясь при этом к пареньку, стоявшему рядом, очевидно внуку.

– Значит, я не ошибся? – так же простодушно воскликнул Мунхэбаяр.

– Что же нужно тебе от человека по имени Чагдар Булатов? – спросил грозный старик вопросом на вопрос.

– Мне понравилась ваша кобылица, а больше того ее белый хвост.

– Что ты говоришь?! – поддельно и одновременно искренне удивился грозный старик.

– Мне нужны волосы из ее хвоста. Сто пять волос. Мне нужно доделать мой морин хуур.

Мунхэбаяр показал на инструмент, прикрепленный к его спине. О рукописи почтенного Очира он легкомысленно забыл.

– Вот видите? Есть черная струна, свитая из хвоста могучего жеребца, а с белой ну как же будет красиво!

– Ну пойдем же, паренек, – согласился старик. – Здесь неподалеку я знаю постоялый двор, и там ты мне расскажешь свои сказки.

– Я много знаю сказок, меня научил им почтенный улигершин Очир, – подтвердил Мунхэбаяр и потянул коня за повод, что сделали и его спутники, не садясь в седла своих замухрышек.

Белая кобылица с девочкой Аяной и стригун последовали за ними. Они шли молча, а старик – еще и насупившись и глядя в землю.

– Очир? – произнес он наконец в раздумье. – Очир Модонов?

– Да! – обрадовался юноша.

* * *

Они пошли дальше, и он не понял, почему его новые знакомые обошли стороной большую войлочную юрту, в которой наверняка можно заночевать. От нее тянуло теплом и уютом, наваристым бухлеором, сквозь дымовое отверстие вился мечтательный легкий дымок, словно родной родовой дух. Они шли навстречу городу и сгущающейся темноте. Спутники Мунхэбаяра, так и не назвавшиеся ему, но называемые им мысленно Булатовыми, остановились у большой полутораэтажной избы с крытым двором, и старик произнес:

– Здесь и заночуем. Как же, паренек, тебя зовут? Моего внука, например, зовут Зоригто. Он настоящий смельчак и хочет стать военным. Мы надеемся найти в Верхнеудинске военное училище нового образца. Там мой внук разучит красноармейские песни.

В последних словах грозного старика прозвучала ирония. Внук Зоригто, очевидно, был знаком с нею и в ответ смешливо хмыкнул. Мунхэбаяр же, услышав слово «песни», встрепенулся.

– Меня зовут Мунхэбаяр Ринчинов, и я из Баргузина. Я направляюсь в Верхнеудинск как раз учиться песням.

– Надо же, – все с той же легкой иронией отозвался старик. – Однако пока мы не вошли сюда, я скажу тебе вот что. Это русский постоялый двор, и я решил в нем остановиться именно потому, что здесь меня не спросят, какого я роду-племени. Для русских наши люди все на одно лицо. И я тебя, Мунхэбаяр Ринчинов, прошу как мужчину – прошу не называть меня Чагдаром Булатовым, хотя я и не могу сказать тебе, что ты очень сильно ошибся. Зови меня Балта, то есть зови меня убгэн эсэгэ, а держи в голове, что я Балта. И этим ты сослужишь мне верную службу. Обо всем остальном позже.

Он потянул коня за повод, и они вошли через незапертые ворота в дощатый крытый двор, со всех сторон окруженный амбарами, конюшнями и другими постройками, баней, топившейся по-черному. Подкованные конские копыта оставили на светлых сосновых досках сырые ошметки жирной черной грязи, что несколько смутило путников. Но тут на крыльцо вышел рослый красномордый мужик с широкой, как лопата, рыжей бородой, и Мунхэбаяр с ужасом зажмурился. Подобных людей он еще никогда не видел. Однако же спутники его глядели на мужика смело. Он несколько минут стоял в раздумье и наконец произнес:

– Мэндэ, братья! Вы хотя бы по-русски говорите?

– Здравствуйте, – отозвался Чагдар-Балта. – Я говорю.

– Вы что, товарищи братья, не знаете, что здесь рядом есть юрта? Вам может прийтись не по нраву русская пища. Или вы казаки? И вообще, я гляжу на вашу белую кобылу, вы, часом, не белоказаки? Тогда я не смогу принять вас, уж извиняйте, как можете! Сейчас власть красных. Я сам, конечно, за людей, но из-за вас, однако, не хочу лишаться жизни.

– Послушайте, уважаемый, – откликнулся Чагдар-Балта, а Мунхэбаяр, не понимавший вполне русской речи, хотя отец и дал ему навыки, пытался понимать интонацию, – начну с того, что мы не белоказаки, а чабаны. И я так стар, что за время жизни научился языку русских. Белую кобылу со стригуном мы поймали в степи и ведем в Верхнеудинск в дар новой республике бурят-монголов. От этих лошадей может пойти хорошая порода. А еще мои внуки захотели учиться на красноармейцев, что и заставило нас направиться в город. А почему мы не пошли в юрту, это наше дело, потому что наша республика. Мы не пошли, потому что мне надо приучить внуков, знавших одну степь, не дичиться перед русской пищей и такими особняками, как твой.

Мужику слово «особняк» не понравилось, и он сказал:

– Но-но-но, это не особняк, а изба для приема большого количества большевиков. Если у вас есть чем расплатиться, я приму вас, так как чабаны нынче в большом почете.

– Нашим коням нужно по мере овса, стойла, а нам – ужин и ночлег и безопасность.

– Что-то много вы просите. Спокой и безопасность где я возьму? – Мужик одернул застиранную косоворотку и поправил ремень, за которым обнаружился наган, едва заметный в полутьме. – Хотя я бы сказал, что теперь повсюду стало куда спокойнее. Зовут меня Федос Кузьмич.

В лето тысяча девятьсот двадцать четвертого года еще свободно разрешалось иметь любое оружие, включая бомбы. Ограничения появятся двенадцатого декабря, когда ЦИК СССР издаст соответствующее постановление, и наганы останутся в пользовании у одних партийцев по разрешению. Простым людям можно будет иметь гладкоствольное охотничье ружье. Однако к постановлению владельцы оружия особо не прислушаются, следующий год будет отмечен если не пальбой, то небывалым ростом самоубийств по всей стране. Одиннадцать лет потрясений расшатают психику населения бывшей Российской империи и сопредельных с ней государств. Многие самоубийство изберут способом сдачи оружия, кто-то захлебнувшийся от собственных зверств пустит собственную кровь в горячке, а кто-то устанет смотреть на то, что несовместимо с жизнью.

– Федос Кузьмич, – обрадовался Чагдар-Балта тому, что, судя по всему, им не отказано в ночлеге, – меня зовут Балта, за постой мы заплатим. А есть ли у вас в продаже револьверные патроны? Я слышал, в город надо входить, вооружившись как следует.

– Вот-вот, – проворчал мужик. – Я и вижу, что ты, Балта, чабан. Смотрите у меня! Я продам патроны, а вы меня расстреляете? Нет у меня патронов. А вот пулемет найдется на любого, кто мне станет угрожать. Я сорок лет держу этот постоялый двор, о чем-то это вам говорит?

– Говорит! – согласился Чагдар-Балта. – Это очень хорошо, что сорок лет.

Он чуть не произнес по-европейски «это хорошая марка», но вовремя вспомнил, что чабану не пристало знать такое выражение и он должен быть куда осторожнее. Потупив глаза, чтобы мужик не приметил испускаемые ими молнии, бывший именитый купец ступил за ним, сошедшим с крыльца, и они устроили коней и Сагаалшан-кобылицу в сухую и поставленную крепкой хозяйственной рукой конюшню, получили овес, а мухорушка Мунхэбаяра, не напившийся из степного колодца, получил еще и питье.

* * *

Уже сидя в избе за столом в ожидании щей, Чагдар вспомнил: «Надо же, паренек знает мое имя! Я так приметлив? Что же делать?» Однако Мунхэбаяр уже дремал, едва пробормотав: «У меня было столько приключений в дороге, вы не поверите». На печной плите что-то шкварчало, и говорить не хотелось.

Мужик сам подсел к ним с разговором.

– Вы хотите и в самом деле подарить кобылу и стригуна республике? Это верное решение. Они так приметливы, что никому с ними житья не будет. И вам в первую очередь. Продадите – убьют новых хозяев или самих животных. Сейчас в моде серость, одинаковость. Я тебе, Балта, так посоветую, уж поверь мне. Ты мужик приметный. А вот пареньки твои не очень. Особенно этот, что задремал. Он на воробья похож. Вот пусть они и вручат ваше сокровище, как вы говорите, республике. Пусть вручат вдвоем, как передовая молодежь Советского Союза.

– Кому же? – спросил Чагдар-Балта. – Я бы хотел создать племенное хозяйство. И не представляю, каким образом можно получить поддержку новых властей.

– Утро вечера мудренее, – откликнулся Федос Кузьмич, глядя, как жена Марфа расставляет оловянные солдатские миски с горячими щами.

Марфа была рослая, румяная и белолицая, то есть не серая и приметливая, как и муж, что внушало беспокойство за дальнейшее бытование их крепкого хозяйства. Тогда как в прежние года сложней существовать было слабым, ленивым и бесхозяйственным. Федос Кузьмич по грамотной речи грозного степного старика понял, что никакой он не чабан. Беглец скорее, раз с ним внуки и больше никого. Никого? Каких только постояльцев не перебывало у Федоса Кузьмича, однако страх был незнаком ему.

За окнами пошел и усилился дождь, навевая покой монотонным стуком капель. Аяна едва похлебала щи, процедив бульон так, чтобы не попадались капуста и картофель, и выловив кусок говядины. Мунхэбаяр, которого разбудил его голодный желудок, поступил подобным же образом. И только Чагдар-Балта и Зоригто быстро расправились со щами и ломтями вкусного пшеничного хлеба.

– Вот, – заметил на это Федос Кузьмич, – сразу видно, кто здесь дети степей, а кто города. Судя по съеденным щам, ваш Зоригто тоже говорит по-русски.

Мужику хотелось поставить гостей хоть в какую-нибудь моральную зависимость, мало ли как они вооружены и какие имеют намерения. Зоригто не отреагировал на его слова. Он встал из-за стола и сказал деду:

– Ну, я пошел спать в конюшню.

Дед отдал Зоригто револьвер, сестра – лук, и надоедливый хозяин не без иронии воскликнул:

– Теперь я понял, почему вы спрашивали про патроны. У вас нет станкового пулемета, как у меня. Что ж, будете уезжать – я поделюсь патронами для вашего револьвера. У меня их – как этого мокрого дождя. А он и завтра, по-моему, будет нашим гостем. Давайте мы, как проснетесь, истопим баню, недорого возьму.

– Если будет такой же дождь, то мы задержимся, конечно, – согласился Чагдар-Балта, находя предложения мужика полезными для себя и внуков.

Незаметно он включил в их число Мунхэбаяра и уже подумывал: «А сколько же волос в хвосте Сагаалшан?»

Известно, что хвост лошади надо время от времени прореживать, чтобы он не разрастался буйно, и что это очень важная вещь для животного, средство его общения с людьми, как и у других верных им животных – собак, и имеет он восемнадцать позвонков.

Аяна каждодневно расчесывала хвост Сагаалшан и стригуна, им нравилось это. Раньше у грозного Чагдара был конюх. И теперь старик не знал, как извлечь из хвоста сто пять волос для морин хуура Мунхэбаяра. Их выдергивают или обрезают? И не будет ли Сагаалшан больно? Утром он спросит Федоса Кузьмича, а что, если тот поможет? Хозяева постоялых дворов, должно быть, опытны в уходе за лошадьми. А вообще, что представляет собой этот Мунхэбаяр? Надо послушать его сказки, это поможет скоротать время ненастья.

Купец положил на стол перед мужиком царский золотой империал, тот взял его и заметил, что в ходу появились первые советские золотые рубли, а еще и медные пятикопеечные монеты необыкновенной величины – «с чайное блюдце, не иначе».

* * *

И вот этот день, про который грозный старик думал, что было бы лучше, если бы он не наступил, и что лучше, если дни будут идти медленнее, еще медленнее, и еще, – наступил.

Они входили в Верхнеудинск конной группой, от которой Чагдар-Балта отделил себя. Он медленно шел на отдохнувшем и получившем уход пегаше вдоль деревянного настила тротуара, а посередине улицы двигались высокая и благородная Сагаалшан и Аяна на ней, стригун, Зоригто и Мунхэбаяр при них эскортом на своих отмытых коняшках. Не так плохи на самом деле они были, эти коняшки, но рядом с Сагаалшан и стригуном никак не смотрелись. Впереди перед группой шел сводный духовой оркестр. Он сбивался то на хрип, то на фальцет, и кони досадливо поводили в этих случаях ушами, словно отлично разбирались в нотах и походных маршах. За группой слаженно цокал копытами эскадрон кавалеристов-красноармейцев с развернутым красным знаменем.

Как же удалось устроить такое оптимистичное зрелище, торжество идей республики? Зоригто, пробравшийся в город на разведку, встретил на лужайке близ Селенги-реки спаянную военными агитрейдами троицу – Степана, Антонаша и Егория. Они проделывали агитационные гимнастические и силовые упражнения и заодно купали коней. Помнится, что тогда у передовых советских граждан, в первую очередь у красноармейцев, был в большой моде нудизм. Но Зоригто впоследствии в своих рассказах опускал эту деталь: сверкали наши красноармейцы перед ним обнаженными белыми телами или же нет, не сверкали. Услышав, что внуки наибеднейшего бурятского барлага Балты поймали в степи настоящую белую племенную кобылу из орловских рысистых, да еще и со стригуном, отец которого был настоящий туркменский ахалтекинец, они чрезвычайно обрадовались, что не зря драли глотки в степной глуши, распевая перед Балтой и его родичами самые передовые песни мировой пролетарской революции. Агитация удалась на славу! Им бы спросить: «А откуда вы знаете, что отец стригуна был ахалтекинец?» – но эти красноармейцы были совершенно неискушенные деревенские простаки и за таких же принимали всех, кто был худо одет. Вместе с Зоригто они отправились к комиссару.

Зоригто же перед этим побывал у своих, что было не менее важно, чем попытаться понять, каким же образом передать Сагаалшан и стригуна Бурят-Монгольской Республике. А свои – это были женщины рода с сосунком Жимбажамсой. Это были великолепная Бальжима и нежная Энхэрэл, подвижная Номинтуя, и спокойная Гыма, и молодая мать Лэбрима – с сосунком Жимбажамсой. И лайка Булгаша-соболятница. Весной Чагдар Булатов вывел родичей к Слюдянке. Там они у одного старика-татарина забили овец и заготовили баранину. А племенного хусу-красавца с белой овечкой Чагдар подарил татарской семье с тем, чтобы хозяйский сын проводил женщин с Жимбажамсой на поезде до Верхнеудинска и позаботился об их безопасности.

А что же Цыпелма? В один из февральских студеных дней она промочила гуталы, ступив на обманчивый лед таежного родника, припорошенного снегом. Какое это было красивое дремучее место! Цыпелма загляделась на высокие оснеженные ели и гортанно кричавшего горного ворона, на рябину, тускло алевшую несклеванными сухими гроздями, на синеву Неба, представшего в виде круглой линзы, на порхнувшего с ветки на ветку бурого соболя и забыла, что надо смотреть под ноги. Они совсем промерзли, пока она вернулась к укрывшимся в русской охотничьей избушке своим. И так она заболела. Цыпелму недолго томили кашель и жар, отошла она в радужный диважин предков, встретивших ее исцеленной.

И тут мы спросим: помнится, старик Чагдар тайно породнился с девушкой Гымой, обнаружился ли после этого явный знак, то есть ее беременность? И сообщил ли сей грозный муж о состоявшемся Цыпелме? Как вы понимаете, совершившие что-то тайное потом очень затрудняются, когда тайное надо перевести в разряд явного. Так случилось и со всегда смелым и честным нашим именитым купцом. Пока он затруднялся, у Гымы стал расти животик, и женщины потихонечку обсудили с ней это и сказали, что рады будут прибавлению семейства. А Бальжима и Энхэрэл, словно поглупев, прощебетали, что прежде помогали матери поднять на ноги столько братиков и сестричек и теперь словно бы вернутся в детство. Одна Цыпелма молчала, ожидая сообщения от мужа. Но как-то все не могла дождаться и, уже собравшись в мир предков, сказала ему, сидевшему на лежанке у нее в ногах, что, верно, у Гымы будет сын, и пусть уж тогда назовут его, как хочет Цыпелма, – Будой, потому что старухи, такие как она, обожают такое приобщенное к святости имя. И Чагдар с облегчением и радостью на сердце кивнул и добавил: надеется, что с новорожденным вернется из военного похода к новой жизни кто-то из погибших их сыновей. Цыпелма в знак согласия коснулась рукава его дэгэла в полутьме таежной избушки, и приятие новости совершилось в необыкновенной тишине.

* * *

А теперь гремел военный духовой оркестр, к досаде явившихся из бурятской степи коней и старого Булатова. И отовсюду сбегались мальчишки и комсомольцы, комсомолки срывали с голов красные косынки и радостно махали ими. Детские платки их сильно прохудились, а красную косынку достать было милое дело! Попробуйте не дайте – это можно будет отнести к наследию царизма и белогвардейщине. Ради косынки и в комсомол вступить было можно.

Степка, ведший эскадрон и поглядывавший сквозь дорожную пыль на трусившего обочь Булатова, не выдержал и прокричал, вынув из ножен сверкающий на солнце клинок:

– Балта! Дорогой для нас батрак! Вступай в наш строй! Советский Союз для таких, как я и ты!

Он придержал движение, и Чагдару-Балте пришлось притрусить к эскадрону и встать рядом с командиром. Эскадрон двинулся дальше, Степка на ходу обнял старика:

– Ты снова плачешь, Балта! Не плачь! Мы дадим тебе хлеба и соли, а твои внуки доживут до тех дней, когда не будет недостатка в хлебе и соли! Мы победим эксплуататоров всего мира нашей мощной красноармейской рукой!

Всей гурьбой они дошли до нынешней улицы Смолина и от нее поднялись вверх. Там, поблизости от того места, где теперь стоит здание Бурятского государственного университета, тогда было другое, совсем небольшое, деревянное, огороженное массивным деревянным забором. На нем во всю ширь было растянуто красное ситцевое полотно и белела свежая надпись от руки: «Племенная коневодческая коммуна имени Владимира Ильича Ленина». И даже красовалось объявление: «Принимаем заявки на осеменение согласно рабоче-крестьянской очереди». Перед зданием была воздвигнута пахнущая свежей сосновой смолой деревянная трибуна. И по ней прохаживалось несколько человек в черных кожанах – уполномоченный от главы республики Абрам Цыпин и коммунист Банзар Дашиев, назначенный управлять новой передовой коммуной.