Ход белой лошадкой

На другой год за Твороговом проводились археологические раскопки, были найдены предметы железного века. И для девочки это слилось вместе: археологический раскоп и могила сестры Агапы. Валя была очень верующей и хотела учиться, чтобы прочесть всю Библию, как прочел отец, и узнать о милостивом Христе и тайне загробной жизни. Отец задумал, чтобы она выучилась в церковно-приходской школе.

Однако он не хотел, чтобы его подросшие сыновья Михаил и Николай узнали больше, чем дала им такая школа. Для этого надо было ехать в город, а там погибель соблазнов. И вообще, воюя, он по ним тосковал, сыновья ему нужны были дома, в крестьянском хозяйстве. Не хотелось отпускать их и из-за той гибельной неизвестности, что образовалась повсюду, по всей России. Служа в царской армии, воюя, Петр Семенович добра нажил средне. В хозяйстве у него были пахотные земли и покосы, кони, коровы, овцы, свиньи, птица. Пока он отсутствовал, всю мужскую работу исполняла жена Анна, казачка. Сибирская земля была богата и сочувствовала людям как могла, рождая изобилие в круговороте дней и ночей.

* * *

И вот Валя стояла на деревянном арочном мосту через Уду с братом Колей. Они вдвоем смотрели на серую извивистую воду, будто на врага, на чешуйчатого злого змея. Они вдвоем покинули родное Творогово. Новой республике исполнилось десять лет.

В минувшем году в Творогове был страшный потоп. Именно так восприняли это нашествие воды в селе. Отец открыл Библию и прочел: «В шестисотый год жизни Ноевой, во второй месяц, в семнадцатый день месяца, в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей».

Всем сделалось очень тревожно. Это дети не знали, чем была Гражданская война и бесконечность несомых ею тревог. Для старших разлив реки Селенги стал настоящим новым горем. Вода поднялась более чем на пять метров от обычного уровня. Низменные земли были затоплены, что коснулось и Верхнеудинска. Люди спасались на крышах. В рыбачьем Творогове было достаточно лодок для передвижения. Но ведь траву с лодок не накосишь! Пшеницу не сожнешь! Пашни, луга – все затопило.

Постоянные туман и сырость в домах давали развитие болезням. В доме Маросеевых скончался трехлетний Никита. Он попил из горстей сырой воды, стоявшей в колоде, в которую обычно наливалась вода для животных. А животных была теперь одна собака! Двух коней, пять коров и три теленка, свинью и боровка, отару овец, уток, гусей и кур отец вынужден был сдать в колхоз. И теперь вся птица утонула, вся колхозная скотина через нечистую воду пала от печеночного глиста. Была бы она спасена, если бы при ней были хозяева, – кто знает! За Никитой же смотрели – недосмотрели. Добрая охотничья собака-лайка вскоре тоже сдохла. Впрочем, было не до нее. Начался настоящий безнадежный голод. В селе не знали, что голод бушует по всему Советскому Союзу. Не знали, и слава богу. Было бы еще страшнее, если б знали. Везде голод был вызван разными причинами. Это было очень-очень странно. Это было наказание за грехи. У твороговцев грехи появились в изобилии. Богохульство, неуважение к старшим, дерзость. А до этого раскулачивание, коммуна. Всем селом горевали, когда от них на подводах увезли семью Журавлевых, названную кулаческой. Эта семья была из самых что ни на есть старожилов. Оттого и место, где стояли у них две избы, и пастбище, и пашня, и луга у них были лучше других. Это же понятно: кто первый пришел – возьмет что получше. Могли ли подумать о том, что будет через триста лет после заселения? Журавлевы были очень верующие, культурные, на храм много жертвовали. Работников держали из бедных больших семей, да было таковых работников едва двое. В богатом селе, да еще поодаль от железной дороги – где их взять, бедняков? Слово «батрак» услышали в Творогове только после революции от агитаторов. Когда пришли брать, Журавлевы очень растерялись. Давай креститься на иконы всей семьей. В пол бухнулись. А уполномоченные их колкими штыками заставили подняться и во двор выйти. Будут молиться – а вдруг Бог поможет? Гром, молнию, многодневный ливень нашлет?

И вот Журавлевых повезли через все село неведомо куда. В нерчинские рудники, наверное. Малые дети, все семеро беленькие, льняноволосые, испуганно сидели на подводе, а большаки шли рядом. Народ высыпал к дороге всем селом. Нечаянно, не сговариваясь. Бабы плакали, мужчины снимали шапки. Кланялись Журавлевым в ноги всем селом: «Простите нас!» Прощения просили, что горю помочь не в силах. Это давно было, по первости. Потом бы и выйти на улицу, и поклониться побоялись, такой вал несчастий на всех покатил. Ту же коммуну взять. У людей в коммуну забрали все лучшее. Маслобойки, веялки, швейные машинки. Коммунары из бедноты быстро все пропили-проели, технику переломали, скотину закололи. Закрылись коммуны, пошел колхоз.

В прошлом году был потоп, а в нынешнем пришел голод.

– Мы получали граммы отрубей, – рассказывала Валя. – В них муки и пылинки не было. Лизнешь, и слезы выступают. До того они были горькие, есть невозможно. Но мы пекли лепешки и ели. Как пекли? У мамы получалось, если мелко крапиву нашинковать и сбить плотно. Так это мне лучшее вспоминается! Крапива была в свой сезон. Кто работал, тому давали по восемьсот граммов соленой, одна соль, селедки. И это возле Байкала! И вот мы за эту селедку работали. Дети, старики. Все. Возили на лошадях землю и заваливали дамбу на берегу Селенги. Будет ли прок от дамбы, никто сказать не мог. В тайге можно было зверя добыть – нет, все были привязаны к одной работе, попробуй отпросись. Отпросись – и пойдут разговоры, что отстраняешься от коллектива. И конец этих разговоров известен – арест. Потом стало еще невыносимей. И я, летом немного окрепнув на крапиве и лебеде, выпросила у председателя колхоза разрешение на паспорт. Сказала, что поеду в город на пролетарское производство. И там я устроилась в пекарню.

Так Валя рассказывала двоюродной сестре своей верхнеудинской Ульяне Маросеевой.

* * *

Голод погнал деревенских на заводы и фабрики. Отец посоветовал Вале и братьям немедленно испросить временные паспорта и уехать, а потом получить постоянные и вернуться, когда закончится власть коммунистов. Без веры в это он жить не мог. Старшего Михаила задержала в Творогове семья. Младший Николай, еще неженатый, был старше Вали на семь лет, ему было двадцать пять.

Они смотрели на воду Уды и обернулись на мелодичный цокот подкованных копыт. Брат знал толк в лошадях.

– Смотри, смотри, – легонько толкнул он в бок сестру.

По мосту летел на белом с серебряным отливом коне крепкий бурятский мальчик в красноармейской буденовке. Казалось, что конь плывет над землей, не касаясь ее копытами. И только легкий звон выдавал касание.

Этот конь, Сайбар, был внуком Сокола. После того как Сокол был замечен военными властями Верхнеудинска, его забрали в армию – как говорили, для командира дивизии. Имя его произносить не решались, и к лучшему, так как тот был вскоре репрессирован. Следы Сокола затерялись. Но прежде чем это произошло, его удалось случить с настоящей туркменской ахалтекинкой. Чагдар-Балта, не слишком уверенный в том, что переменчивое неустойчиво, а устоявшееся твердо, сразу сказал Дашиеву, что для Сагаалшан и Сокола надо немедля подбирать породистых жеребца и кобыл. Ему непременно хотелось, чтобы Сокол случился с ахалтекинкой. Да где ее раздобыть? Для простого варкового способа случки можно было подобрать сколько угодно кобылиц. Но Чагдар считал, что это испортит породу. Помог эскадрон, правдами и неправдами из Туркестана была привезена в теплушке сероватая с серебристым отливом кобыла-трехлетка. И Сокола случили с ней буквально за несколько дней до изъятия из коммуны Дашиева.

Брат и сестра смотрели на коня и всадника. Это был настоящий праздник для глаз после двух лет несчастий.

– Валя, Валя, – взволнованно шептал Николай сестре, – я по аллюру вижу, что это аргамак. Таких коней разводят, чтобы они ходили по зыбким пескам пустыни, и они будто летят! Это конь для царей и принцев.

Сказав это, он потупился и замолчал. Он вспомнил, что не время говорить про царей и принцев. И вообще, лучше молчать. Но тут кто-то звонким мальчишечьим кличем позвал мальчика-всадника:

– Жимба-жамса! Жимба-жамса! Жимба-жамса!

Догоняя белого с серебристым отливом коня, промчались трое подростков на буланых без седел. Теплый пахучий ветерок коснулся сестры и брата.

– Все наладится, все наладится, – сказала Валя Коле, увлекая его вслед юным всадникам.

Так они тридцатого мая встретили десятилетие Бурят-Монголии.

* * *

– Коля, Коля, – сказала Валя брату с упреком, – вот если бы ты пошел в Красную армию, у тебя была бы такая же красивая буденовка с красной звездой, как у этого веселого и счастливого мальчугана. И такой же знатный конь!

Они присели на скамейку под высокими, приветливо шумящими тополями, навевающими покой и радость.

– Что ты говоришь, Валька, – вздохнул брат, снимая со стриженой головы старенькую красноармейскую фуражку с лакированным козырьком и раскрашенным от руки значком звезды. – Что ты говоришь, подумай. Тятя с красными сражался, пострадал от них. Его товарищи были убиты, а кто не убит, замучен в иркутских застенках. А я бы пошел служить в Красную армию?! Достаточно того, что я намаршировался со всевобучем. Если японцы на нас нападут, я, конечно, пойду воевать, как теперь говорят, с классовым врагом, в одном строю, плечом к плечу. А служить – перед тятей было бы стыдно. Он говорил, что любил строй и товарищей своих. А я и строя не люблю. Я единоличник по натуре.

– Как же хорошо было, когда мы единолично жили, пока тятя в колхоз не зашел. Это я виновата, что он в колхоз зашел.

– Валька, да все равно бы его вынудили зайти. А вода такая безудержная затопила и единоличные хозяйства, и колхоз. Смотри вот, все для человека хорошо, когда в его мерку. Воды ему немного надо, а тут прибыл настоящий потоп. Так и войны, они бывают, когда у некоторых людей заводится большое богатство, и они теряют голову. Сначала они народ разуют-разденут, оберут, потом дадут в руки винтовки, обуют-оденут в одинаковое и пошлют на убой, чтобы потешиться. Ленин много правильного говорил, что земля – крестьянам, заводы – рабочим, мир – народам. Это я согласен. Да ведь Ленина смертельно ранили. Отчего? У богатых такая неразумная силища за счет ограбления мирового народа! Что будет дальше, я не знаю. Тятя сказал, что война впереди. А я себя почему-то в будущем не вижу. – Коля помолчал и добавил твердо: – Помру я, Валька!

– Коля, да ты что говоришь-то! Я это от тебя не в первый раз слышу!

– Не матери же говорить. Хотя лучше и промолчать. Я же нянька твоя. Я тебя говорить научил.

– Коля, Коля, это у тебя напрасные мысли! Давай я тебе свое любимое весеннее стихотворение расскажу, что мы в школе учили!

– Давай, – согласился брат и начал с улыбкой: – «Люблю грозу в начале мая…»

Валя встала, сняла с головы платок, руки опустила по швам, как учили в начальной школе, и начала:

Люблю грозу в начале маяКогда весенний первый гром,Как бы резвяся и играя,Грохочет в небе голубом…[6]

Брат смотрел на нее с улыбкой. Валя была худенькая. Платье на ней было красивое – синее, шерстяное, с белым накладным воротничком, оно от покойной сестры Агапы ей досталось. А Агапе его отец привез до революции из Владивостока, с Русско-японской войны возвращаясь. Глаза у Вали карие, материнские, нос отцовский, казачий, выдающий стойкость.

Брат и подумать не мог, что это же стихотворение Валя прочтет своим детям и внукам перед смертью в две тысячи первом году. Ей долгая жизнь достанется. И платье у нее будет в две тысячи первом году похожее – синее с белым вязаным воротничком, и платок похожий – с большими посадскими цветами.

– Ты родилась в Валентины, и тебя поэтому назвали Валентиной, – заговорил Коля, повторяя то, что было сестре известно, но желая снова воскресить в памяти то, что помнил он сам. – По старому стилю Валентины были десятого февраля. Ты родилась, Агапе было одиннадцать, Мише десять и мне семь. Тятя в это время был на германской войне. Мать работала на поле, а Агапа управлялась с домом и с нами. Мать сама молотила хлеб цепами, возила из лесу дрова. Сено для скота возили с островов на Селенге вместе с дядей Степаном, тятиным старшим братом. Мать на двух конях, и дядя Степан на двух конях. Тут что-то мать простудилась в морозы и заболела, а время было тебя рожать. Дядя Степан утром на рассвете запряг коня в бричку и поехал в Кабанск за акушеркой. До обеда, как я помню, ее привез. Солнечный снежный день разгорался. Мама лежала на печи, болея. Акушерка велела ей слезть с печи и лечь в кровать. Мы вышли на улицу. Она выглянула на крыльцо и сказала, что все нормально, в полдник мама родит. Дядя Степан увез акушерку обратно. Мама послала Агапу за бабкой-повитухой, и ты скоро родилась. Бабка сказала: «Сегодня Валентины, и девка будет Валентина Петровна». Бабка искупала тебя, завернула в пеленку, положила на печь и ушла. Сестра пошла убирать у скотины, мама после родов на кровати отдыхала, а мы с Мишей остались. Оглядели мы, конечно, и акушерку, и бабку, и тебя. Залезли мы на печку со старой отцовской шапкой, озорство на нас нашло. Развернули мы тебя. Какой же смешной новорожденный ребеночек! Сморщенный, будто домовой. Положили мы с Мишей тебя в шапку и подняли до потолка, из шапки только ножки голые торчат. Мы в голос закричали: «Мама, смотри, Валентина Петровна наша в шапочке родилась!» Мама на нас закричала: «Что вы делаете! Положите сейчас же! Ремня дам!» Тут приходит Агапа. Мама ей: «Варнаки, наверное, кончили девку?» Сестра залезла на печку: «Мама, она живая, только голая лежит». После этого мама переживала, что ты вырастешь кривошеяя. И опять на маму легла мужская работа. Она раз с поля приезжает на коне и говорит мне: «Давай выбросим девку собаке. Некому с ней возиться». Я ее слова всерьез воспринял. Заплакал: «Не надо Вальку выбрасывать, я с ней возиться буду. Она вырастет и нам сгодится чашки мыть и кур загонять». Так я с тобой и возился. Сначала в зыбке за ремни качал. Потом на плечах таскал. Никому в обиду я тебя не давал, Валька!

Слушая Колю, Валя вытерла слезинку уголком платка и сказала:

– Коля, я без тебя бы и не выросла. Помню, как пришел отец с германской войны. Вы работали с ним и с мамой, а я в куклы играла. Скручу кое-как из тряпицы, вот и кукла у меня. Потом ты, Коля, сшил мне мальчика с руками и ногами. Ох, сколько у меня было радости, что настоящий мальчик получился! Зыбку сделала для него из больших спичечных коробок. Целыми днями играла на подоконнике в кукольный дом. Играла я в куклы лет до тринадцати. Меня мама за эти игры ругала, так я все украдкой. И ты сколько раз защищал меня! Я сверну свою курмушку туго-натуго, подвяжу сверток платком – и у меня получается кукла. Наиграюсь вдоволь, пока никто не видит, радостная и счастливая. Еще любила я нянчить маленьких детей. Попросят соседки в праздник присмотреть, не плачет ли ребенок дома в зыбке один. Я и бегу и смотрю в окно: ребенок не плачет и не шевелится. Я все равно иду в дом и качаю ребенка в зыбке, а мать его сидит на лавочке и беседует с соседками. Меня бы только кто попросил понянчить ребенка, я уже бегу, рада убиться.

– Я уж помню, – добавил, выслушав сестру, Коля. – Когда Миша женился и появилась у них девочка, Ниночка, ты в ней души не чаяла. День и ночь бы нянчила ее, а если б разрешили, то и ночью.

– И вот, когда мне было пять лет, Агапа пошла полоскать белье на Селенгу и меня взяла с собой. Давай полоскать под высоким яром с кочки, а рядом была воронка. Кочка оборвалась, сестра попала в воронку и утонула. Я смотрела с ужасом, как ее быстро крутит в воронке, а потом побежала домой вся в слезах и, не видя дороги, заблудилась. Соседский мальчик шел с Селенги и вывел меня на дорогу. Он побежал за нашим тятей. Сестру нашли и похоронили. Я осталась в семье одна девочка. Меня растили, жалели и берегли. В школу тогда принимали с десяти лет, и я пошла в школу. В школе я училась хорошо.

– Я помню, как вы стенгазету к советским праздникам выпускали. Ты была редактором. А я помогал тебе рисунки делать. Я помню твой стишок ко Дню урожая:

Уродилася на дивоЗолотая наша рожь.Мы с подругой рожь не жали,Торопились жать овес.

Ты нарисовала полосу ржи, несжатую и непочатую. Потом мы вместе нарисовали, как вы с подругой Марусей жнете овес. Карандаш у нас один был – красный. И еще химический, который надо слюнявить, чтобы он рисовал, как будто чернилами. А потом мы нарисовали мешки и много-много ребят с котелками. И ты сочинила стишок:

Мы картофель все копалиИ носили котелками.Высыпали их в мешки,А мешки – как кругляшки.

– Я же и статьи в стенгазету писала. Продергивала тех, кто плохо учится, кто хулиганит, на уроки опаздывает. От мальчишек-хулиганов влетело мне за это, все косы мне они растрепали. Учительнице я не пожаловалась. И даже потом про одноклассницу сочинила:

Вот у Пешковой Любаши не хватат бумаги.На любовные дела извела тетради.

Я вообще очень люблю стихи. Я их все время сочиняю. Как-то раз угнала телят в поле летним утром, шла по дорожке домой и сочинила, как мне казалось, по-взрослому:

Все крестьяне, все граждане,Собирайтесь в сельсовет.Там дадут важны вопросы.Вы дадите им ответ.Свободные вы нации.Никогда не слушайтеКулацкой агитации.

Валя помолчала, посмотрела вдаль. Ей очень не хотелось прощаться с братом, и она продолжила:

– Ты не знаешь, Коля, как меня ругала тетка Аграфена, когда я в четвертом классе ходила мимо ее избы. Ругала за то, что я уже такая большая, а в школу хожу. «Надо моты прясть и на базаре продавать, а ты бездельничаешь». Я тетки Аграфены боялась и в школу ходила по задам, по речке. И вот началась коллективизация. Я прихожу на уроки, а учительница мне говорит: «Назавтра в школу не приходи. И вообще не приходи. Твой отец середняк. Теперь будут брать детей бедняков и батраков». И я так плакала за партой, так уливалась слезами, что учительница пошла в сельский совет. Там обсказала председателю, что девочка, круглая отличница, дочь середняка Петра Семеновича Маросеева, сильно хочет учиться. И председатель разрешил ей меня в школе оставить.

– Еще расскажи мне, Валя, про свою подругу Марусю. Вы же с ней с четырех лет не разлучались. Она через два дома от нас жила, так вы тропинку друг к другу вытоптали, – предложил сестре Коля.

– У Маруси были маленькие братья, и я помогала ей их нянчить. И в школе мы сидели за одной партой. Вместе окончили четырехлетку. Я решила в семилетку поступать и ушла в Байкало-Кудару за пятнадцать километров в пятый класс. Чтобы меня приняли туда, тятя и вступил в колхоз. А Марусин отец не пошел в колхоз, и Марусю не приняли. И вот в Кабанске открылась ШКМ – школа крестьянской молодежи. Маруся ушла учиться в пятый класс. Мне оттуда присылала стишки:

ШКМ ты ШКМ, каменное здание.Научила ШКМ ходить на свидание.

И еще:

ШКМ на горе, ниже не поставишь.Шакаэмца я люблю, простого не заставишь!

И я написала в ответ:

Увлекалася страстью девицаВ эти юные годы свои.Посмотри, ты еще ученица,В голове уж кружит от любви!

– Смотри, девица, – сказал Коля строго, – я устроился на работу в Верхнеудинское госпароходство, не каждый день буду тебя видеть. Не задружись с каким-нибудь пекарем в своей пекарне. Замуж мы тебя выдадим за крестьянина на крестьянскую работу. Боговерующим в городе не спастись и в Царство Божие не попасть.

* * *

Простые люди как могли пытались понять и принять новую жизнь. Им хотелось строить большие красивые здания, школы, институты, заводы и фабрики, библиотеки и больницы. И это сплачивало бурят и русских, татар и украинцев, представителей ста народов и народностей в единый советский народ. Людские ресурсы давало село. А в нем еще многое не устоялось. Хотя смелость и честность могли побеждать, все совершалось от сердца к сердцу. В Творогове не было пионеров, а в бурятском Табтанае были. Там в шестнадцатом году, в том же самом, когда родилась Валентина Маросеева, и тоже в феврале, родился Жамсо Тумунов, будущий классик бурятской литературы. Сын Батор будет рассказывать о его детстве:

– Отец мой мальчиком подвиг совершил. Он пионером был. А бабушка его Сэжэ, моя прабабушка, была знатная и богатая бурятка. Народ батрачил на нее. И вот коммунисты собрались ее судить. В клубе бабушку посадили на сцене на высокий стул, а люди должны были про нее все плохое говорить. А они не смогли. Они честные были. Говорили: «Она нас кормит, одевает, кров нам дает, к детям нашим ласкова». Тут отец вскочил на сцену в красном галстуке, обнял бабушкины колени и сказал: «Что хотите со мной делайте, а я никому не отдам мою бабушку». И красноармейцы отступились.

Такими справедливыми и смелыми были очень многие дети Бурят-Монголии. Бабушка Сэжэ и мальчик Жамсо жили в агинских степях, входивших тогда в состав республики.

* * *

Но вернемся к русской девушке Вале из Кударинских степей. Как она устроилась в Верхнеудинске?

– Я поступила работать в пекарню на Трактовой в самом центре города. Трактовая была очень красивой старинной улицей. Я всегда любила все самое красивое, и эта улица притянула меня. В Байкало-Кударе я окончила шесть классов и мечтала поступить в седьмой. Я слышала, что для работающей молодежи появилось вечернее образование. Поселилась с подругой Марусей я у сестреницы, двоюродной сестры Ульяны Степановны. Она была старше меня и жила в Верхнеудинске с марта тысяча девятьсот двадцатого года. Так получилось, что и она, и родная ее сестра Дарья Степановна вышли замуж за белогвардейских офицеров. В марте двадцатого года части Красной армии и партизаны взяли Верхнеудинск. Муж Ульяны Степановны погиб во время этих боев. И она осталась в городе, устроившись прислугой к одной пожилой паре. Эти люди подсказали ей, как можно занять пустующий домик. Они знали хозяев этого домика. Те уехали в Петроград к раненому сыну-офицеру еще перед революцией и не вернулись обратно. А Дарьи Степановны больше не было рядом с сестрой Ульяной. Она вместе с мужем, белогвардейским офицером Кибиревым, ушла из города в составе отступающего войска. Мы с Ульяной Степановной сожалели о ней.

В пекарне я стала получать зарплату новыми советскими рублями. Я стала одеваться и есть досыта. С первой же зарплаты отправила родителям посылку. Положила в нее чая и голову сахара, отцу на рубаху фланели, маме тканей на юбку и платок. Тятя потом мне рассказывал, что мама, как наколет сахара, так молит у Бога мне здоровья, приговаривает, что я родителей не забыла, гостинцы послала. Соседкам хвасталась, какая у нее Валька молодец. Моей подруге Марусе повезло меньше. Она поступила на работу в китайскую столовую. Китайцы за питание много высчитывали, и Марусе денег не хватало.

Со мной в пекарне работал паренек из Иркутска Вася Безносиков. В армии он служил в Хороноре и после службы не уехал домой. Он был низенький, черненький. Однажды он мне говорит: «Валя, а у тебя есть подруги хорошие? Я хочу жениться, и мне надо в жены беленькую голубоглазенькую девчонку». Я, к счастью, не в его вкусе была: волос темный, глаза карие. Я засмеялась и говорю ему: «Есть у меня хорошая девчонка по твоему вкусу. Она моя подруга с детства, и живем мы с ней сейчас вместе за Удой, улица Производственная, дом сорок семь. Приходи вечером, посвисти, и мы с ней выйдем за ворота посидеть на лавочке».

Вася так и сделал. Пришел вечером, встал у ворот, посвистел. Я говорю Марусе: «Это Вася из нашей пекарни. Хороший, добрый парень. И в армии уже отслужил. Пойдем поговорим с ним». Мы вышли и сели на лавочку. Вася с моей стороны, так как я его знакомая. Поболтали мы дружно о том о сем. Я встала со своего места и говорю: «Теперь ты, Вася, посиди у нас в середочке». Я его отодвинула к Марусе и ушла домой спать. Они остались вдвоем. С того дня Вася стал ходить к Марусе каждый вечер. Они оба уволились со своих работ, и Вася увез Марусю в Иркутск к родителям. Жили они там хорошо и счастливо. Откуда же я это знаю? Мы с Марусей писали письма друг другу в неделю раз, а то и два. Родителям я тоже писала часто. В письма для них я вкладывала конверт для ответа.

Все это Валя рассказала своей учительнице русского языка, когда записалась в седьмой класс школы рабочей молодежи. Она сказала, что очень-очень любит учиться. А больше всего – заучивать стихи и читать книги. Учительница была беленькая, как подруга Маруся, и Валя доверилась ей. Тем более что звали ее Мария Юрьевна. Учительница стала говорить, что многие девушки не доучиваются, потому что выходят замуж. И посоветовала Вале не увлекаться кавалерами, пока она не завершит учебу. Валя ее горячо заверила, что даже и не думает о кавалерах. Выбрать для нее мужа – это дело ее родителей и старших братьев.

– Это хорошо, что у тебя есть родители и братья, – сказала учительница. – Мне приходится учить много сирот. Немногие из них оканчивают семилетку, хотя я много уделяю им внимания. Я сама приезжая, у меня в Верхнеудинске нет родных и знакомых.

Валя посочувствовала ей. Сказала, что у них в Творогове разоренье после потопа. Но когда все наладится, она обязательно пригласит учительницу в гости. И посоветовала ей самой выйти замуж, чтобы не чувствовать одиночества.