Ход белой лошадкой

Деревенскую снедь ему привозили, передавали с кем-нибудь онтохонойцы. Как они звали его погостить! А он ни разу не побывал в родном месте. С того памятного дня Сурхарбана, когда Зоригто провалился с заездом на Соколе, не поднял своего лука, а сам он, Мунхэбаяр, спел не то, что хотелось бы услышать соплеменникам, он сильно изменился. Уверенность в себе, внушенная восхищением онтохонойцев и звучанием собственного приятного тембра, прошла как не бывало. Он сделался недоволен собой, следовал всему, что говорила ему абгай, с покорностью олененка. Он изучал науки у ламы, укрывшегося от преследования в хозяйстве Банзара Дашиева, и брал уроки вокала у настоящего итальянца Бернардо Ризоччи, когда-то привезенного в Верхнеудинск знаменитым богатеем Митрофаном Курбатовым, итальянца-старика, слышавшего, по его словам, самого Паскуале Амато в театре Ла Скала. «А Шаляпина, Шаляпина вы слышали?» – спрашивал его Мунхэбаяр. «О-о, слышал, слышал, это великий певец!» Значит, отец про Шаляпина правду сказал. Итальянец говорил по-русски с одним акцентом, Мунхэбаяр с другим, и они почти не понимали друг друга. Но абгай велела учиться именно у него, и ничего не оставалось делать.

Мунхэбаяр устроился работать к Дашиеву ночным сторожем и уборщиком конюшен и был очень-очень доволен своей участью. Он слышал вечернее и утреннее ржание и всхрапы породистых лошадей, он играл им на морин хууре, он вдыхал запахи, знакомые ему с рождения. Это ничего, что он не имеет известности Шаляпина! Может быть, она ждет его не за горами, а в следующей жизни. Куда же торопиться? Онтохонойцы, бывая изредка в своем столичном городе, с важностью говорили, вернувшись, своим: «Наш Мунхэбаяр большой человек! Он ходит за лошадьми в таком отличном хозяйстве! Он ищет себя, и, верно, в следующей жизни прославит нашу Бурят-Монголию!»

Мунхэбаяр отправлял домой гостинцы – отрезы тканей, плиточный чай, сахар, а иной раз и смешные детские игрушки. Модоновы множились и росли в Онтохоное как грибы после дождя, а у четы Ринчиновых, отца Ринчина и мачехи Долгеон, родились дочери.

И теперь большой артист малой сцены едва перекусил, выхлебал холодный чай большими глотками, подпер дверь посошком и бросился бежать в хозяйство Дашиева с такой резвостью, словно на его голове сидела и стучала по ней кулачками мышка. Та самая мышка, что разбудила его утром. Мунхэбаяра можно было принять за физкультурника на тренировке: на нем была модная спортивная рубашка со шнуровкой на груди, в красно-белую крупную полоску, сатиновые штаны на резинках, называемые в народе шкерами, дырчатые сандалии. И точно: он увидел, как ему навстречу бежит слаженная физкультурная группа из парней и девушек. Они прокричали дружно: «Беги с нами!» – и исчезли за поворотом. Так, может быть, в лице Мунхэбаяра Ринчинова пропадает не солист оперы, а чемпион мира по бегу? Как знать!

Племенное хозяйство Дашиева давно переехало из центра Улан-Удэ на улицу Проточную, к протоке Заболока. Места были сыроватые, зато трава всегда обильная и водопой под рукой. Переехали они как раз после того, как Рабоче-крестьянская Красная армия забрала Сокола. Чагдар Булатов расстался с жеребцом вроде бы с легкостью, а потом начал переживать.

– Надо перевозить хозяйство куда подальше, Банзар, – сказал он Дашиеву. – Мы разводим коней исключительно для Бурят-Монголии. Я не уверен, что новые хозяева Сокола будут заботиться о нем должным образом. Да и неизвестно пока, будет ли от него жеребенок. Такие мои труды пропали напрасно! Если б ты знал, сколько волнений мне стоил Сокол! Какой был трудный путь с ним, его матерью, кобылой Сагаалшан, всем моим семейством и младенцем Жимбажамсой через зимние перевалы в неизвестность!

Чагдар рассказал товарищу, при каких обстоятельствах Сагаалшан понесла от ахалтекинца.

– Я вез ее в товарном вагоне с запада. Со многими пересадками вез, не имея других забот, как спасти свою и ее шкуру. Я ведь думал утечь в Ургу и там основать передовое племенное хозяйство. Я давно задумал вывести новую породу для наших мест. Чтобы кони были ручные, что твои собаки, исполняли команды, но и были неутомимы. Я в цирке Варшавы видел таких коней. Я хотел создать показательное подразделение по джигитовке. Устроить в Урге свой ипподром. Я в Петрограде изучил это дело. Я устроился там жить при дацане и целый месяц ездил на скачки, бывал в Манеже. И вот я везу Сагаалшан. Она совсем молоденькая была лошадка, два года едва ей было. И ссадили нас на станции Кутулик под Иркутском. Вагон был забит людьми, хоть и товарный. И мне сказали: «Все, иди ты со своей лошадью!» Дескать, на ней и скачи по шпалам, людям надо ехать. И я сошел покорно. Я все боялся, что голодные забьют мою лошадку на мясо. Веду я Сагаалшан в поводу, ищу, где бы заночевать, кто там, красные или распрекрасные в селе, буряты или русские, не знаю. Холодный день был. Иду понуро. И вдруг поднимаю глаза – всадник на белом аргамаке! Калмык лет тридцати. Он спешился и говорит мне: «Здорово, дед! Смотрю я, у тебя кобыла белая, а у меня белый жеребец. Может быть, мы с тобой родственники?» Я отвечаю: «Похоже! Давай потолкуем!» Он рассказал мне, что другой год уже скитается неприкаянный и не знает, когда смерть придет. А все дело в этом аргамаке. Не поднимается рука его пристрелить. Повздыхали мы. Я сам догадался, что калмык из белой армии разбитой. Мы с ним постучались в один дом. Калмык сказал, что он есаул, и, если не откроют, сам откроет, а хозяевам глотки перережет. И что он уже не раз таким образом приют и ночлег находил. Но хозяева открыли, буряты. Их легко обнаружить по огородам – у русских на огороде грядки и овощи, а у наших – бурьян. И вот мы заночевали. А я жадный был, захотелось мне и аргамака прихватить в Ургу, калмыка от него избавить. Только как? И потом, аргамак совсем не для Северной Монголии. Ему конюшни в наших местах на зиму теплые нужны. Калмык без слов понял меня. Предложил лошадей наших свести. Ну, мы и свели. Хозяева с большим интересом к этому отнеслись и помогли нам. Хвост Сагаалшан подвязали повыше, как надо, закрыли их вдвоем с аргамаком в овечьем загоне. На другой день я пошел восвояси с Сагаалшан в поводу. Я ни разу верхом на ней не проехался, жалел. А она покорно, как собака, со мной и за мной всюду шла. А калмык остался пули своей дожидаться. Еще когда мы с ним ночлег искали, он показал мне крошечное тавро с вензелями на крупе своего коня. И на попоне такие же вензеля были полустертые. Конь-то, говорит, верховному правителю Колчаку расстрелянному принадлежал. Когда дело стало худо, калмык и увел этого коня из-под Иркутска. Сначала просто с товарищами таился. Потом они узнали, что дело их кончено, в зиму Колчака расстреляли. К своим калмык думал ускакать, а сам все кружил, таился и ушел недалеко. Гардяй имя его было, у нас такого имени нет. И вот, когда я сопровождал Сагаалшан и жеребенка от Гардяева ахалтекинца по обочинам улиц Верхнеудинска, я чувствовал себя всадником без головы. Это же белая армия без своих сынов в город входила! Это был подарок царской России городу победившего пролетариата. Вот так.

Чагдар и Банзар со своим хозяйством собирались советскую власть пережить. Стиснув зубы, молчали об этом. А она между тем все крепче становилась.

* * *

Мунхэбаяр влетел в ворота хозяйства и только тут приосанился. «Главное качество артистов – это то, что они сумасшедшие. И ты на сумасшедшего очень похож», – однажды сказал ему учитель-итальянец Бернардо Ризоччи. Мунхэбаяр вошел в приоткрытые двери убогого помещеньица, что-то вроде летнего домика. Ему надо было срочно посоветоваться с Чагдаром-Балтой. Так срочно, что горело! В помещеньице были Чагдар с сынишкой Будой и лама. Не тот лама, с которым Мунхэбаяр всегда занимался и который жил при хозяйстве.

И сразу было видно, что лама. Как его до сих пор сотрудники ОГПУ не схватили! Впрочем, лама нарядился в светскую, точнее в нищенскую одежду: рядом с ним лежал похожий на зверушку смешной растрепанный малгай, а на нем был латаный-перелатаный серый тэрлиг. Если бы вошел в ворота хозяйства кто-то чужой, залаял бы цепной пес Нахал. И лама натянул бы малгай на бритую свою голову. Завидев Мунхэбаяра, Нахал даже не повел глазом, не поднял башки.

Что незнакомец – лама, было видно и по тому почтительному виду, с которым сидел на скамеечке мальчик Буда. Отцу его говорили в семье: «Вот, видно, наш Буда в предыдущей жизни был лама, надо его направить по духовному пути». Чагдар сердился: «Откуда вы взяли? А может, он в прошлой жизни был бароном Унгерном? Нагулялся себе и теперь помалкивает. Какой духовный путь? Лам и хувараков теперь убивают, а в Тибет я Буду не отпущу. Восемь сыновей потерял, чего вы теперь хотите? И вообще, Цыпелма-эжы, умирая, мне сказала, что в виде новорожденного вернется в семью один из наших погибших сыновей».

Разговор у Чагдара с ламой был о новом бурят-монгольском алфавите. На удивление, лама, а его звали Биликто, ратовал не за письменность на основе разработки Агвана Доржиева. Он сказал: действительность такова, что эта письменность не утвердится. Он сказал: дух нового жестокого времени мягкостью начертаний не смягчить. И пусть будет, что будет. Святые книги – отдельно, а язык указов и законов – отдельно. Тут Мунхэбаяр насмелился сказать, что занимается русским языком с учительницей Марией Юрьевной, а она говорит, что нужно переходить с латиницы на московскую кириллицу. Ей-то лично это роднее. Но и действительно, при чем здесь латиница? Народы СССР не Рим же имеют своим столичным центром. И он, Мунхэбаяр, согласен с учительницей.

– Это верно? – спросил Биликто-лама. – Отчего же?

– А наш Мунхэбаяр в учительницу влюбился, – задумчиво произнес Чагдар.

Он совсем старый стал, ему не запретишь говорить правду.

– Родня всегда бывает против, когда женятся на иноверках, – откликнулся лама. – Или ты, эдир залуу хун, просто так влюбился, не для чего-то?

Мунхэбаяру пришлось отвечать. И надо же, именно с вопросом о русской девушке он так мчался сегодня сюда! Нежный голосок крошечной мышки смог сбить его с толку!

– Родня у меня далеко, Биликто-лама. Я не привык с ней советоваться. Я и пришел с убгэн эсэгэ посоветоваться. Он другого рода, конечно, но зовет меня зээ-хубуун. Я толком не знал русского языка. Это меня убгэн эсэгэ направил изучать.

– И, судя по всему, ты решил изучить русский язык в совершенстве? Взяв в жены русскую учительницу? – мягко сказал Биликто-лама. – Чем же ты, эдир залуу хун, занимаешься? К чему имеешь склонность?

Пока Мунхэбаяр собирался с ответом, Чагдар сам решил все рассказать Биликто-ламе, потому что этот вопрос его тревожил.

– Понимаете, Биликто-лама, наш Мунхэбаяр имеет редчайший слух и голос. На этом мнении сходятся многие. Вот и его учитель вокала итальянец Ризоччи так говорит. Однако Мунхэбаяр не торопится зарабатывать на сцене. Он утверждает, что еще не нашел себя. Твердит об этом десять лет подряд. Надо еще десять лет, чтобы ему себя не найти, а совсем потерять.

– Что же, Мунхэбаяр? – обратился лама к желающему заговорить парню.

– Убгэн эсэгэ верно говорит, – согласился Мунхэбаяр. – Я еще не нашел себя. Я так чувствую, что пока на сцене мне делать нечего. Я, может быть, в другой жизни стану знаменитым певцом. Вроде Федора Шаляпина. Я же вижу, что сейчас я не Федор Шаляпин. Не смелый.

– Мы тоже видим, что ты не Федор Шаляпин, – занасмешничал Чагдар, – что ты узкоглазик из продутого всеми ветрами хотона Мэгдуу.

– Ну, – сказал Биликто-лама, – я до разрушения чекистами нашего дацана подвизался в хиромантии. В Урге курс прошел у почтенного Чоэпэла-ламы. Не откажись дать мне сначала левую, а потом правую руку. Что же линии твоих ладоней нам скажут?

– Вот, – сказал Мунхэбаяр. – Утром мыл под рукомойником. Чистые.

И сел рядом с ламой по движению его глаз. Дрожь пробрала большого артиста малой сцены.

– Ты знаменитым будешь. В этой жизни знаменитым будешь. Вот посмотри – линия Солнца бежит у тебя из нижней части ладони до бугорка Солнца. И здесь вот знак, что ты богатая творческая натура, которую ожидает значительный успех. Линия путешествий говорит, что ты поедешь далеко на запад. Точнее, ты сможешь однажды спеть на той сцене, где пел Шаляпин. Кстати, не упоминай это имя больше. Шаляпин уехал за границу и поет для врагов СССР – всемирной буржуазии.

– Только однажды смогу спеть там, где пел великий певец? – принялся уточнять Мунхэбаяр.

– Может быть, дважды, – сказал Биликто-лама, а Мунхэбаяр понял, что это шутка.

– От трех колец запястья вверх поднимаются линии, говорящие о неожиданных выигрышах, подарках судьбы. Дерзай, эдир залуу хун!

– А про русскую девушку что-нибудь говорят линии? – не без надежды спросил Мунхэбаяр.

– Линия брака говорит о неких сложностях. Мне кажется, что я и без изучения подробностей о линии брака сообщил нечто очень-очень значительное.

– Извините меня, – попросил Биликто-ламу Мунхэбаяр. – Вы действительно сказали мне то, что надо обдумать.

– Я уже уверен, что на обдумывание у тебя, зээ-хубуун, уйдет десять лет! – произнес Чагдар.

– Нет-нет! Не десять! Хватит одной недели. Одного дня. Нет, трех дней.

– Замечательно, – заулыбался Биликто-лама. – Насчет же русской девушки… что же тебе в ней нравится больше всего?

– Глаза! – воскликнул Мунхэбаяр. – Они у нее зеленые, я глядел украдкой и думал: «Хорошо бы иметь на них право!»

– А еще?

– Русский язык мне в ней нравится. Она говорит так мягко, такие незнакомые ноты слышу я. И такие интересные рассказы читает она нам на уроках.

– А еще?

– Она так заманчиво смеется!

– Ты пропал, Мунхэбаяр Ринчинов! – подытожил Биликто-лама. – А ты-то ей можешь нравиться? Она не избегает тебя? Руки-то ты только сегодня утром помыл или еще когда-нибудь моешь?

– Я каждый день их мою! – вспыхнул Мунхэбаяр. – Я ношу новую рубашку и шкеры. Я одеваюсь, как настоящий физкультурник! Я не могу сказать, что учительница меня избегает. Я не приближаюсь к ней.

– А она, часом, не шабганса? Не сонная старуха?

– Что вы! Она по возрасту – как я, но такая образованная!

– Так и поговори с ней быстро!

– А если рассердится? Я тогда русский язык не доучу, как мне бы хотелось.

Рассердился Чагдар:

– Слушай, зээ-хубуун! Прояви решительность. Вот я, вспомни, – недолго думал, подарил драгоценную Сагаалшан-кобылицу Бурят-Монголии. А ты подари республике свой голос. Народ – это его культура, а не заводы и фабрики, которые говорят на чужом языке штампов. Понастроили! Что творится! Железные монстры свободы людям не принесут. Иди с моих глаз долой, а завтра в понедельник я сам отведу тебя в Бурят-монгольский техникум искусств. Ты, зээ-хубуун, мог поступить в него еще в одна тысяча тридцать первом году… Однако он закрыт на летние каникулы…

Чагдар развел руками, а Мунхэбаяр довольно улыбнулся. Но быстро погасил улыбку. Курсы русского языка тоже закрылись на каникулы. Где же увидеть Марию Юрьевну?

– А плата! – воскликнул Биликто-лама. – Неужели ты откажешь нищему страннику в плате за его умение читать по линиям ладоней?

– Я не взял с собой денег, – смутился Мунхэбаяр. – Но если вы еще будете здесь, я сейчас за ними сбегаю. Я очень быстро бегаю!

– Хорошо! – сказал лама. – Я понял, что, если бы ты решил стать чемпионом по бегу, ты бы непременно десять лет просидел неподвижно. Ты меня, хубушка, не понял. Хочу услышать, как ты поешь, чтобы не подумать, будто я прочел на твоих ладонях пустое.

– О, – снова смутился Мунхэбаяр. – Конечно, конечно. Мне хочется, чтобы вы дали оценку моему умению петь.

– Если еще и оценку, тогда две песни, – развеселился Биликто-лама.

Мунхэбаяр умчался за морин хууром. Что-то нашло на него сегодня. Он чувствовал подъем и вдохновение. Неужели это проделки утренней мышки?

– Я спою, сочиняя, – объявил он, появившись снова.

В этом городе я – только солнце и свет,Это значит – меня в виде облика нет.То, что я вам скажу, – это свет и покой.Никогда не найти вам меня под рукой.Я решаю за вас, что не знать самому.Даже ночью ночей мне не быть одному.Потому что меня в этом городе нет.Не задавший вопрос, не услышу ответ…

– Я понял, – закивал Биликто-лама. – Добиться успеха тебе мешает спонтанное философское мышление. Немедленно женись, дружок! Хоть на русской девушке, хоть на мышке…

– На мышке? – переспросил Мунхэбаяр.

* * *

Спустя три дня он уже ехал с концертно-этнографической группой Гомбожапа Цыдынжапова по аймакам. Старик Балта Балтиков уже давно по газетам следил за деятельностью этого человека. Он был из баргузинского улуса Улюн, то есть, как и Мунхэбаяр, баргут. И старик понадеялся, что Цыдынжапов оценит талант земляка, его приемного зээ-хубууна. Ведь он тоже тот неординарный человек, которых в сложные тридцатые годы в Бурят-Монголии появилось много.

Мальчиком Цыдынжапов был отдан в дацан и семь лет обучался тибетским медицине и языку, монгольской письменности и музыке. Однако в результате из дацана он бежал, подобно лермонтовскому Мцыри. Оказался более удачлив, чем этот грузинский послушник, – хищный барс не перегородил его тропы. Гомбожап стал батрачить в степи, набираясь воздухом воли. Русского языка не знал, но поступил в Верхнеудинский педагогический техникум и на музыкальные курсы, затем на этнографические курсы. Затем поступил в Госмузансамбль при республиканском Наркомпросе. Когда они встретились, Цыдынжапов уже окончил в Москве театральный институт и прибыл домой на последипломные летние каникулы. Они почти ровесники с Мунхэбаяром.

Неужели парень терял время напрасно, а мог так же преуспеть, как Гомбожап?! Однако чужая слава не говорила Мунхэбаяру ни о чем. Он не стал сравнивать. Он почти равнодушно спел Гомбожапу несколько песенок собственного сочинения, сыграл на скрипке полонез Огинского, спел любимый «Авиамарш». Гомбожап горячо его обнял, снял кепку с его головы и растрепал волосы. Потом прошелся вокруг Мунхэбаяра в диком кавказском танце и принял его в свою группу.

– Сколько у нас еще темного, невежественного народа! – воскликнул он. – Если бы твой дедушка Балта умел читать и писать, следил за новостями, неужели бы он не привел такого замечательного зээ-хубууна к нам лет шесть-семь назад? Вот мы сейчас поедем в Баргузинскую долину выявлять таланты. И в Еравну заглянем. Я виды ёохора изучаю сейчас. Мечтаю о нашем бурят-монгольском балете. Мы будем просить людей танцевать, а ты, Мунхэбаяр, импровизируй на скрипке. Знаешь, что такое импровизация? Ноты знаешь? Знаешь?! Откуда же! Я думал, ты совершенно сырой невежественный талант.

Наш артист слушал его и улыбался, ничего не говорил. О Валентине Чимитовой, ламах, итальянце-учителе Бернардо Ризоччи – ни о ком и ни о чем его новые друзья не услышали. Они побывают в Баргузине и непременно в Онтохоное! Это ли не сказка!

– Я бы хотел предложить тебе, Гомбожап, сначала съездить в Еравну, а к нам в родные места – на более продолжительное время после. Я хочу, чтобы мы побывали в Онтохоное. Это новый улус. Он развился и окреп благодаря советской власти. Там живут мои родные, мой отец Ринчин. Онтохоной был последним земным пристанищем двухсотлетнего улигершина Очира Модонова. Многие помнят его сказания и перескажут их нам. Именно он научил меня играть на морин хууре, мы вместе смастерили инструмент, что я везу с собой.

– Я согласен, – без лишних раздумий произнес Гомбожап, пропустив мимо ушей неправдоподобные слова о двухсотлетнем старце. – И мы устроим тебя нашим возницей. На ставку специалиста принять тебя пока не можем. Я понял, что ты умеешь ухаживать за лошадьми.

– С этим я справлюсь! – обрадовался Мунхэбаяр.

Он подумал было рассказать Гомбожапу, какие невероятные приключения пережил, сродни сказкам старого Очира, когда скакал на коне в Верхнеудинск одиннадцать лет назад. Но решил, что ему могут не поверить. А как же поверили ему Чагдар Булатов и его семья, Валентина Чимитова? Или времена изменились? Он и сам стал более недоверчив. Он спросил однажды Чагдара-Балту, чем же будущий коммунизм отличается от царства Гэсэра, царства, издавна чаемого. Убгэн эсэгэ не вздыхал, ответил быстро. Он на досуге прочел и Марксов «Капитал», и сочинения Ленина, и сочинения Сталина брал в старейшей библиотеке города, верно, уничтожившей дореволюционные записи на имя купца Чагдара Булатова.

– Царство Гэсэра – это национальный бурят-монгольский вариант коммунизма. Когда народы перестанут идти друг на друга войной, начнется расцвет наций и народностей. Сам воздух будет такой благоуханный, что мыслей о вражде и накоплении богатств не возникнет. Тогда и понадобятся мои племенные табуны. Это неправда, что войны продвигают прогресс. Без прогресса ценой крови люди будущего как-нибудь обойдутся. Такие герои, как Гэсэр, нужны будут миру для победы над несправедливостью. В справедливом мире каждый будет много думать над правильностью своих шагов и мало делать. А кто сказал, что люди должны спешить? Во имя чего?

Мунхэбаяр стал недоверчив, потому что водил дружбу с убгэн эсэгэ, которого непременно арестуют, если узнают, что он не Балта Балтиков. Гомбожап был недоверчив по каким-то своим причинам. Именно поэтому он так приветствовал поездку концертно-этнографической группы в Онтохоной. Он узнает, что за родня у новоявленного таланта. Можно ли будет его продвигать? Что-то настораживало молодого вдумчивого руководителя. А может быть, сам талант? «А что, если это во мне говорит зависть к богатым данным новичка? Надо с этим разобраться. Строителю светлого будущего не годится иметь мутные мысли, – решил Гомбожап. – Уборщик за лошадьми без труда берет фа-соль большой октавы, это что – подозрительно? Это ли не настоящий талант?»

* * *

И вот пара лошадей, запряженных в кибитку, обтянутую воловьей кожей, въехала во двор Наркомпроса. На козлах сидел Гомбожап Цыдынжапов, и вид у него был самый суровый. Мунхэбаяр невольно затрепетал. Как он смел быть с таким человеком на ты, совершенно запанибрата, ни разу не поклонившись! Он растерянно застыл, стянул с головы малгай и с трепетом стал ждать удара казачьей нагайкой, которую видел заткнутой у Гомбожапа за пояс. Гомбожап расхохотался, отчего Мунхэбаяру стало еще страшнее. Он даже не понял сначала, что говорит ему величественный и грозный возница. Наконец смысл слов стал ему понятен.

– Учись, зээ-хубуун! В театральном институте Москвы я постиг искусство перевоплощения. Когда я ехал по улицам сюда, за мной погнался наряд милиции. Меня хотели арестовать как недобитого тайшу и контрреволюционера. Хотя я был сам хан Хубилай! И что же дальше? Я объяснил главнокомандующему милицейского наряда, что я артист, вживаюсь в роль древнего повелителя. Я им совал под нос свой мандат, но они все равно не верили мне. Тогда я сказал им: «Хотите, я сейчас перевоплощусь в милую девушку, из-за которой вы передеретесь?» И перевоплотился. Но они рассердились на меня еще больше. Уселись в мою кибитку, и под дулом нагана я приехал в отделение милиции с видом самого скромного, смирного гражданина. Как влетело милиционерам от начальника! Он отпустил меня, а я поехал сюда, по пути надеясь на новые приключения. Но испугал одну лишь встречную хромоногую шабгансу. Да тебя, Мунхэбаяр Ринчинов. Принимай вожжи, пусть лошадки пожуют умную наркомпросовскую травку. И беги за вещами. А может быть, такого бегуна передать в Осоавиахим? Ха-ха-ха.

Похоже, Гомбожап не мог расстаться с ролью. Смеялся он, как гром в грозовом небе. И хотя Мунхэбаяр понял его объяснение, он не мог одолеть невольный трепет. В кибитке подданный Хубилай-хана нашел жестяное ведерко и распряг коней, напоил их, привязав к коновязям. А потом стремглав бросился в хозяйство Дашиева предупредить, что не выйдет на работу целый месяц, и к абгай на Производственную за вещами – морин хууром, скрипкой, котомкой с бельем, настоящей зубной щетинной щеткой и коробочкой зубного порошка.

Управляющих не было в тишине конного двора. Все поголовье было уведено пастись на Заболоке. Лишь в убогом летнем домике сидел на циновке Биликто-лама и давал устный урок маленькому Буде. Мунхэбаяр почтительно поприветствовал его и мальчика и попросил передать убгэн эсэгэ, что он уезжает с экспедицией в Еравну.

– В Еравну! – воскликнул Биликто-лама. – Если получится, побывай в Эгитуйском дацане на берегу речки Хара-Шэбэр и поклонись там Зандан Жуу. Это образ Будды Шакьямуни, вырезанный прямо при нем из сандалового дерева. Это невероятная святыня всех буддистов. Ты будешь поражен всем увиденным в дацане и тем прекрасным, что созидает вера.

Биликто-лама не знал, что из-за усилившихся гонений на религию Зандан Жуу уже изъят из дацана и перевезен в госхранилище города Улан-Удэ. У гонителей не поднялась рука уничтожить реликвию. Сам же Эгитуйский дацан пока еще действовал. Биликто-лама предупредил:

– Конечно, ты, Мунхэбаяр, будь осторожен и не стремись попасть в дацан целенаправленно. Однако, если окажешься рядом, с самым равнодушным видом отпросись на антирелигиозную экскурсию. Ты проникнешься истиной веры, если у тебя есть сердце. Я опасаюсь, что дацан скоро закроют. Расскажешь мне по возвращении, что увидел.