Ход белой лошадкой

– Обязательно исполню, Биликто-лама, – сказал Мунхэбаяр. – Так расскажите же мне, уважаемый, пожалуйста, кратко об этом дацане. Не уверен, что, окажись я в нем, смогу побеседовать с кем-нибудь.

– Это двенадцатихрамный монастырь. В нем свыше ста дворов и свыше двухсот помещений. Соборный храм называется там Цогчен-дуган. А вокруг него стоят три сумэ, посвященные философии, медицине и астрологии. В них хранятся древнейшие полезнейшие знания. Они распространяются при помощи типографии с тысячами клише. Танец богов, мистерия Цам, ежегодно проводится в дацане с древнейшими масками, вывезенными из Китая. Поклонись святыне хотя бы издали, как миражу в пустыне мирской жизни. Да изольется на тебя благодать учения, растворенная там в воздухе, подобно чистейшему и нежнейшему аромату цветущего лотоса…

Мунхэбаяр поклонился Биликто-ламе и маленькому Буде и пошел со двора хозяйства. Второй раз он был сегодня напуган. Храм веры – мираж в пустыне! Тогда что такое он, Мунхэбаяр? Тень из теней? Он хотел вернуться и спросить ламу о себе, но забоялся что-либо слышать и о чем-либо думать и снова помчался по пыльным и шумным улицам, над которыми неслись металлические звуки строительства и шум тополей, клонящихся под ветром.

Отчего-то так выходит, что буряты, сколько бы ни собирались в путь с утра, отправляются ближе к вечеру. Так выехали и они, упиваясь красками тревожного ало-золотого заката, трепещущего, подобно высокому стягу Абая Гэсэра. Теперь для многих это был цвет флага СССР.

* * *

С возницей выехавших было пятеро: Гомбожап Цыдынжапов, две пары молодых ребят с девушками. И так наступила ночь. Возница ночевал под кибиткой, куда перебрался и Гомбожап, а парочки полночи бродили возле речки без названия и даже пели песню «Хууюур», очень красивую.

Слушая пение, Мунхэбаяр вздыхал и ворочался и сказал Гомбожапу:

– Утром я сочиню песню «Атаархалга», «Зависть». Слова у нее будут еще красивее, чем у «Хууюур». Все станут ее петь под мою скрипку.

– Почему же не под морин хуур? – поинтересовался Гомбожап.

– Я слишком дорожу его струнами из хвостов аргамаков, – ответил Мунхэбаяр.

– Аргамаков? – удивился Гомбожап. – Ахалтекинцев? Где же ты раздобыл такой волос? Я бы тоже хотел заиметь хвосты аргамаков для наших народных инструментов и ремесел.

– Годится волос только от живых лошадей, – с чувством превосходства сказал наш великий певец и солгал: – Я получил волос от проходившего через Улан-Удэ эскадрона. Ищи его, не найдешь. Эскадрон ушел в Читу.

– Жаль, – произнес Гомбожап. – Но я все равно возьму тебя в нашу группу ответственным за музыкальные инструменты, хуристом. Помоги только с хорошим волосом для струн. Эти клячи, что везут нас, по-моему, прискакали из проклятого далекого царизма. Я уже два лета приглядываюсь к конским хвостам и не нашел ни одного волоса звонкого, подходящего.

Мунхэбаяр, конечно, мог бы сказать, что он уже больше десяти лет состоит при самых первоклассных хвостах, но промолчал. Он не перестал страшиться хана Хубилая, в которого мог превратиться его новый друг и руководитель. И на всякий случай уточнил:

– Вас в московском театральном институте учили превращаться в оборотней? В волков, например, в лисиц, отгрызающих охотникам носы, когда те спят? В мангадхаев?

– Учили, – фыркнул Гомбожап. – Только ты не бойся меня, зээ-хубуун, я был плохим учеником.

Мунхэбаяр не понял, шутит его сосед по травяной постели или говорит правду, но на всякий случай отодвинулся от него подальше. А Гомбожап рассказал:

– Я хочу, чтобы мы добрались до истока нашей Красной Уды. Река берет начало в юго-восточной части Еравнинского аймака, как не увидеть ее младенческий родничок? Мы встретим совершенно удивительную природу. Более нежную, чем наш прибайкальский Баргуджин-токум. У меня есть адрес парня, который должен помочь нам в поисках еравнинских народных талантов. Его зовут Жамсо Тумунов. В Наркомпросе очень хорошо отзывались о нем. Он из агинских степей. Был сначала пионером-ленинцем, потом вступил в комсомол. Окончил среднюю школу в Дульдурге и получил направление в Улан-Удэнский пединститут. Однако ему так хотелось строить социализм вживую, создавать базис социализма, что он предпочел работу учителя начальной школы. С нынешнего года он заведует в Еравнинском райкоме комсомола отделом по пионерской и комсомольской работе. Я думаю, мы найдем с ним общий язык.

Гомбожап так и уснул – в глубокой мечте о завтрашнем утре. Мунхэбаяру не удалось расспросить его об учебе в московском театральном институте. Но он понимает, что такое театр. Например, во время мистерии Цам ламы надевают маски, мысленно перевоплощаясь. Но чтобы изменять свой собственный облик – как это? Мунхэбаяр тоже уснул с мечтой. Она была о зеленоглазой девушке, которой он споет новую потрясающую песню «Мы – богатая свободная страна».

* * *

Утром при свете нежной зари и наплывающем молочном тумане путешественники развели костер, сварили пайковый байховый чай с аягангой. Молока у них не было, они шутили, что пьют чай вприглядку с белым туманом. Словно мираж, на горизонте возник всадник на сером кавалерийском коне. У таких коней всегда есть стать, как у солдат выправка. Всадник приблизился – дочерна загорелый, морщинистый, в гражданском тряпье, с легкой торбой за спиной.

– Табаком угостите? – спросил.

– Угостим, – откликнулся Гомбожап. – Получили походный паек, а сами почти и не курим. Мы артисты, нам надо иметь голоса чистые, сильные.

Говоря это, он достал из вещмешка два бумажных цибика с махоркой и протянул было всаднику, но передумал.

– К нашему чаю присаживайтесь! Сейчас отыщу вам бумагу, самокрутку скрутить. Вы, наверное, красноармейцем были? Солдата видно издалека.

– Был, – согласился кавалерист, спешиваясь и садясь к костру. – Я калмык, меня Гордей зовут. Вашу речь не всегда понимаю, так что извиняйте! К своим не могу попасть. Был ранен в схватке на границе, долго отлеживался. Свои ушли. Вот и не могу восстановить мандат. По еравнинской степи скитаюсь который год.

– Даже и не знаю, что вам подсказать, Гордей, – задумался Гомбожап. – Мы, комсомольцы, должны помогать старшим, а тем более заслуженным красноармейцам. Вам надо к какому-нибудь отдаленному хотону пристать. Там люди отродясь не имели документов. Поработаете у них, они, может быть, помогут бумаги выправить. Женщину безмужнюю найдите, сейчас таких каждая вторая.

– Скажу я вам, ребята, вот что, – начал гость, отрывая прямоугольничек от протянутого ему старого номера газеты «Буряад-Монголой Унэн» и делая самокрутку. – Не ходите вы на военную службу никогда. Убивать врага придется, а это даром не проходит, потому что враг тоже человек. Я без труда крошил врага и не думал, что из этого худое бывает. Глотки резал, саблей сек. И вот война окончилась для меня, пристал я к одной женщине в селе Кутулик на западе от Байкала. Думал, заведу семью, документы сделаю, останусь у местных. И вот родилась у нас дочка. Как родилась, давай криком кричать, кричала без остановки и умерла. Жена, Туяна ее звали, сидела-сидела над мертвым ребенком полдня, подняла глаза, полные слез, и вдруг говорит мне: «Убирайся-ка ты подобру-поздорову. И больше никогда не приходи. Детей нельзя от тебя иметь». И я сам понял почему. И ушел.

– Скоро война с японцами будет, – сказал Гомбожап. – Придется взять оружие в руки.

– Вы что-то не то говорите, дядя Гордей, – возразил парень из группы, танцор Дондок.

– Смотрите, парни, многих из тех, кто сражался за правое дело, в Красной армии то есть, потом арестовали свои же, кого сослали, кого расстреляли. Даром пролитая кровь не дается.

– Есть такое, – неохотно согласился Гомбожап. – Пейте чай, ешьте хлеб коммерческий, баранина вот. Мы в Сосново-Озерское направляемся, давайте с нами. Там нас хороший товарищ ждет, комсомолец. Может, выправит вам бумаги.

– Я бы другое посоветовал, – воскликнул вдруг Мунхэбаяр, отставляя свою кружку. – Здесь неподалеку есть знаменитый дацан Эгетуйский. Побывайте сначала там, товарищ Гордей. Лекаря вас подлечат, злых духов изведут, что портят ваше семя. Новое имя дадут для новой жизни. Вам легче станет. От нашей дороги вам сейчас надо править на юго-восток.

Калмык выслушал его с удивлением.

– Можно ли красноармейцу в дацан, товарищи? – спросил диковато. – Пожалуй, так и сделаю. В нашей калмыцкой степи тибетские лекари славятся.

Он допил-доел при всеобщем молчании, сунул цыбики с махоркой в торока и, не прощаясь, вскочил в седло. Резко хлестнул коня нагайкой по левой стороне крупа и ускакал на засветлевший юго-восток.

– Ты меня удивляешь, Мунхэбаяр, – сказал Гомбожап строго. – Нам нельзя вести религиозную пропаганду! Если мы не будем едины, социализма мы не построим!

– Товарищи, вы не должны на меня сердиться, – ответил Мунхэбаяр. – Этот человек муухай, он показался мне опасным. От него человеческой кровью пахнет. Мы, конечно, если сейчас стронемся с этого места, к ночи будем от него далеко. И за неделю с небольшим достигнем Сосново-Озерского. А если бы этот калмык нас спящими застал, прирезал бы.

Мунхэбаяру припомнился давний рассказ Чагдара Булатова, как он случал Сагаалшан и аргамака калмыка-белогвардейца Гардяя, высадившись из поезда на станции Кутулик. Точь-в-точь это он и есть, Гардяй, назвавшийся русским именем Гордей. Головорез!

Все молча ели, хмурились, тянули горький чай без молока.

– Что ж, – Гомбожап начал складывать съестное в вещмешок, – я тоже почуял опасность всем телом. Спевку не будем проводить. В дорогу! Запрягай, возница, наших знатных лошадок!

* * *

Хмуро и без слов они тронулись с места. С неба обрушился ливень, а утренний дождь, как известно, до обеда. Мунхэбаяр сидел на своем месте и мок, терпеливо его пережидая, хотя товарищи звали его в укрытие кибитки. Вознице казалось, что мысли его так напряженны и горячи, что капли высыхают, едва долетев до его одежды. Он гадал, от какой опасности он и товарищи убереглись, проснувшись от прикосновения самого легкого духа – рассветного холодка. И о том, что сам он живет в непростом мире. Оказывается, то, что он просиживал дни в сосредоточенных занятиях музыкой и науками, имело смысл. Так он сохранил себя от бушующих в республике грозных послереволюционных противоречий и немирных схваток. Вместо классовой борьбы посвятил себя изучению гармонии. Случайно ли это? Святой Дух вложил в его грудь спасительный дар. И это было Вечное Синее Небо! Дыхание Абая Гэсэра с ним.

А укрывшиеся в кибитке хани нухэд, друзья, слушали, как барабанит по туго натянутой воловьей коже дождь, и им тоже казалось, что он не холодный, а горячий. Парни и девушки не вели разговоров, опасаясь сказать что-нибудь противоречащее идее социализма и прогресса. Гомбожап думал о том, что, оказывается, люди, воевавшие за правое дело, опасны для своих же, потому что души их залиты кровью. И этим он был встревожен. Свой же, красноармеец, оказывался врагом народа. А такие подлежат уничтожению. Они ехали час и другой, и наконец Гомбожап произнес:

– Мы никого не видели, всадник не встречался нам, это был мираж в степи.

– Мы даже и миража не видели, о чем ты, Гомбожап? – негромко откликнулись хани нухэд, друзья.

На душе полегчало, сидящим в кибитке показалось, что у них одна общая душа на всех. Мунхэбаяр остановил монотонный рысистый бег коней.

– Солнце, солнце! – закричал он громко в темноту кибитки и пропел: – Наратай, наратай, наратай удэр!

Он распряг коней у небольшого ложка с водой, заросшего зелеными кустами, давая подопечным напиться, а из кибитки высыпали товарищи. При виде парящей и блистающей на солнце степи им всем захотелось петь. Гомбожап нашел березовый пенек и в шутку сказал, что вокруг этого пенька они будут танцевать ёохор. Солист Цыжип попытался запалить пенек, но тот был пропитан дождевой водой. Тогда Гомбожап извлек неведомо откуда золотой советский рубль «Сеятель» и положил его на пенек вверх гербом СССР в золотых колосьях пшеницы.

– А вот и огонек, – сказал он.

Все взялись за руки и стали водить хоровод вокруг поблескивающего золотого огонька, припевая:

– Ёохор – СССР, ёохор – СССР!

Потом они рассыпались по степи и каждый, раскинув руки, закружился по отдельности. Друзья-товарищи кричали: «Индустрия! Индукция! Механизация! Даешь заводы и фабрики! Товарищу Сталину слава! Слава! Слава!» Воспоминание об утренней встрече с бесприютным всадником съежилось, чтобы отступить в глубину памяти. Путешественники продолжили путь, раскрасневшиеся сквозь смуглость азиатских скул и возбужденные весельем. А Гомбожап снова сидел в раздумьях. Он положил золотую монету на пенек в качестве театрального реквизита, а по сути они исполнили танец во славу золотого тельца. Как бы отнеслась к этому цензура? Рубль – советский, но каков сам архетип? «Избегай непроявленного, будь проще, вернешься в город – золотой рубль отнеси в Торгсин», – посоветовал он сам себе.

* * *

Его товарищи не задумывались, как попадут из Сосново-Озерского в Баргузин. Неужели напрямую, когда приемлемый путь, по сути, один – через Улан-Удэ? У Гомбожапа была тайна. Они совершат перелет на двух гидросамолетах Шаврова, Ш-2. Пилот, механик и один пассажир – один Ш-2 поднимает троих. На двух самолетах смогут подняться он и Мунхэбаяр. Остальные вернутся в город на повозке. Но все это было под вопросом. Гидросамолеты еще не садились на еравнинские озера.

Тринадцатого марта тысяча девятьсот тридцать пятого года пилот Бугров выполнил первый полет из столицы Бурят-Монголии в Баргузин. Отдаленные районы республики были обеспечены авиационной связью с Улан-Удэ. Пытливому Гомбожапу до всего было дело. Выбрав Еравну и Баргузин, такие отдаленные друг от друга пункты, для своей экспедиции, он поначалу хотел отправиться в полет, поднявшись с поверхности Байкала поблизости от Усть-Баргузина, до Еравны с посадкой на озеро Сосновое, но, как вы помните, выслушав Мунхэбаяра, принял за основу противоположный маршрут. Ведь из Баргузинской долины можно потом добраться в Улан-Удэ по воздуху, как уже сделал Бугров. Полеты были не слишком надежны, включали неминуемый риск, но Гомбожап, не достигший тридцати лет, вовсе не думал, каким ценным кадром он является для культуры республики и что не дело ему рисковать жизнью.

* * *

Мощность отечественного двигателя Ш-2 была сто лошадиных сил. А наших путешественников везли две лошадки. Проведя время в спевках, репетициях и монотонном степном пути, закупив свежее пропитание в Хоринске, но не задержавшись там, они прибыли наконец поздним летним вечером девятого дня в Сосновоозерск к товарищу Жамсо Тумунову. В работе с еравнинской коммунистической молодежью этот комсомолец из агинского села Табтанай шел по правильному пути.

Жамсо обдумывал свою драму, «Сэсэгму», пробуя силы в одноактных пьесах с актерами-сельчанами. Ему легко далось погружение в новую среду: что в Аге, что в Еравне проблемы были общие. Надо только обозреть их взглядом орла, не вдаваясь в подробности межплеменных отношений. А все споры между бурят-монголами были в это время сглажены общностью задачи: построить новое общество, где будут царить справедливость, свобода, равенство и братство. Эти идеи не могли не быть привлекательны для каждого, кто хотел мира и процветания своему народу. У Жамсо был еще не раскрытый к этому времени литературный дар. Он замышлял донести новые идеи при помощи театра, когда актеры и зрители, вживаясь в образы героев сцены, проходят с ними путь освобождения от унизительных пережитков прошлого. Не надо было подсказывать комсомольцу, что именно пьесы помогут становлению нового быта и образа мыслей. Это было близко ему самому. Непринужденная обстановка радости и единения – вот что еще было ему близко. К тому же он был смел, и чувства его были серьезны. Вспомните, как он защитил от ареста свою любимую бабушку Сэжэ, когда был пионером!

И сейчас Жамсо с волнением ждал гостей из Улан-Удэ. Еще бы, Гомбожап Цыдынжапов только что окончил в Москве институт театрального искусства. Сколько советов он может дать начинающему драматургу и постановщику! Ветер перемен летит вслед за его кибиткой!

Из телеграммы, отправленной из Хоринска, следовало, что путешественники прибудут этим вечером. Жамсо показалось, что волнение ожидания разлито по всей природе, окружающей улус. По-особенному шумели березы и ивы, по-особенному садилось солнце, горячо вздохнув на всю степь и уступая волю звенящей прохладе. По-особенному взгудело колхозное стадо, и с особой важностью прошествовали с выменами, полными молока, пестрые коровы. Сгрудившиеся вокруг хусы овечки были так тихи, словно тяжело им было нести шелковистые туки своей пегой шерсти. Когда все, казалось, затихло, иначе взлаяли дворовые псы, словно тоскуя по чему-то далекому. Тонко засвистели короткохвостые птицы-пеночки, что меньше воробья. Зазвенели тоньше пеночек комары, и стало совсем темно. Оставалось гадать: не спрячут ли косматые тучи звездное небо? Не хлопнет ли ветер чьей-то незакрытой дверью, и не понесет по темноте улицы золотистые пряди августовской соломы?

Комсомольцы спорым боевым шагом отправились спать по своим юртам, а Жамсо вышел на темнеющую извилистую дорогу. По ней могут проехать только его гости!

И наконец он услышал нелегкий бег усталых запряженных коней, ворчливое тарахтение окованных железом деревянных колес. Одиночество статного сильного его тела и нежной поэтической души прервалось рукопожатиями, объятиями, похлопыванием по спинам, приветствиями. Гости пошли дружно, разминая затекшие в езде ноги. Так быстро шагали, что лошадки едва поспевали следом.

И вот уже зажегся тусклый свет керосинки, придавая таинственность нехитрому уюту предстоящего ночлега. Проговорили чуть ли не до утра, горя вдохновением поднимать пласты народной жизни к свету добра и обновления.

Следующий день был выходным. Жамсо обскакал на коне улусников, приглашая их на встречу с гостями. И тут перед ним встал тревожный вопрос: в Сосновоозерске немало русских. Обойти их стороной? А если пригласить и говорить на русском, поймут ли улусники, среди которых еще так много неграмотных? Гомбожап собирался рассказать об обновленной Москве, используя множество новых слов и понятий. Конечно, здесь лучше использовать русскую речь. Значит, нужно собирать всех.

Принято считать, что знатные люди горды и спесивы, не то что чужих – своих сторонятся. Не то бедняки: они всегда приходят на выручку друг другу, нужда заставляет забывать, к какому роду-племени принадлежишь. И, надо сказать, народ теперь повсюду был одинаково беден и назывался советским. Ему предстояло создать новую мораль и общее достояние для справедливого и равного централизованного распределения.

* * *

Да неужели именно неграмотные и беднейшие слои стояли во главе новых свершений? Они были знаменем власти Советов, но вряд ли обладали каким-то влиянием. Отследить «классовое происхождение» советских деятелей почти невозможно, каждый сочинял его сам, и это называлось «быть творцом своей судьбы».

Вот и Жамсо – по бумагам он из неграмотной крестьянской семьи в самых далеких далях Советского Союза. Совсем как Балта Балтиков, его сын Буда и внук Зоригто! Дядя Жамсо по линии матери, Гомбожап Цыбиков, с которым они не могли не встречаться в родных местах, был в тысяча девятьсот тридцатом году скромным агинским скотоводом.

Но что интересно, он же был раньше профессором Иркутского государственного университета, имел орден Святой Анны третьей степени, что, как помнится, давало до революции дворянство и сто царских золотых рублей ежегодного пенсиона; были у него и ордена Святого Станислава второй и третьей степени, дававшиеся особо отличившимся инородцам. Был Гомбожап Цыбиков и лауреатом премии имени Пржевальского Русского географического общества. Он бы и дальше преподавал в Иркутском университете, если бы не обвинения в панмонголизме, после чего только и оставалось арестовать его и объявить японским шпионом! Он это понял и отправился пасти скот в агинские степи. А сколь блестящая карьера была позади! А еще прежде, во время учебы в Петербургском университете, – стипендия Петра Бадмаева, знатнейшего лекаря Российской империи, дяди Гомбожапа Цыбикова.

Грамоту будущий профессор освоил пятилетним мальчиком в родной юрте; и не умел ли писать и читать Жамсо Тумунов в том же возрасте, раз они из одной семьи? Этот вопрос позднее задавали многие исследователи. В школу крестьянской молодежи Жамсо поступил одиннадцатилетним, в нее принимали после получения начального образования.

Той ночью, когда Жамсо беседовал с группой Гомбожапа Цыдынжапова, заинтересованной во встречах с носителями сказаний, он немного рассказал о себе.

– За мной, ребенком, присматривала бабушка Сэжэ. Женщины и бабушки у нас хранительницы не только домашнего очага, но и очага древней культуры. Они прядут нити и ковры в тишине войлочных юрт, и точно так же они прядут нити и ковры древних и новых сказаний. Бабушка Сэжэ пела нам, детям, улигеры, пересказывала то, что слышала от своих бабушек и мужчин рода. Ежедневно мы были погружены в благое звучание родной речи и в природу степи, навевавшей свои заповедные сказки самым сокровенным способом.

Нухэд, друзья, немного поспорили, что это за сокровенный способ и существует ли познание, не постигаемое и не ограниченное речью? Точнее, спорившие, изначально приверженцы буддистского миросозерцания, могли подтвердить: да, существует. Однако на поверхности бытия совершалась работа советских лозунгов, инструкций, планов, трудовых дел, и мыслям надлежало ограничиваться этим неустанно катящимся на людей оптимистическим валом. При свете солнца совершалась одна работа, а тайные нити, идущие из глубин прошлого в туман будущего, связывали людей незримо и совсем иначе. Новый советский строй будет существовать – как далеко его посылы смогут простираться? Нухэд, друзья, вовсе не думали об этом, им было интересно жить, и они дорожили дружбой.

Жамсо не один отправился верхом, чтобы разнести весть о встрече с гостями. К русским колхозникам поскакал Мунхэбаяр, на удивление прилично говоривший по-русски. Никто не знал, что он вызвался быть вестником потому, что ему хотелось изучить, много ли у русских зеленоглазых девушек. Как быть смелым среди них? Как завоевать хотя бы одно сердце? Парень считал, что он не будет беден и сможет содержать двух жен, вторую возьмет из своих, и это будет выглядеть благородно. И он обязательно посоветуется об этом с убгэн эсэгэ. Но что же значила шутка Биликто-ламы? Он что, сначала женится на Марии Юрьевне, а потом на серенькой мышке? Второе доступно только шаманам.

Мунхэбаяр придержал коня у колхозной хомутарки, и русские мужики, отдыхавшие в свой законный выходной и курившие махру, сидя на старой, отжившей свой век бесколесной телеге, поприветствовали его:

– Сайн байна, товарищ!

– Здравствуйте, товарищи, – по-военному гаркнул Мунхэбаяр. – Сегодня после обеда, в два часа дня, на площадке Сурхарбана будет встреча с артистами из Улан-Удэ. Приглашаем всех вас и ваши семьи! Будет лекция на русском языке, театральные сцены. И прозвучат песни.

– Ты, что ли, будешь петь? – догадался один из мужиков. – Мы хотим услышать «Ямщик, не гони лошадей».

– Про лошадей будет обязательно, – обрадовался Мунхэбаяр. – А еще подскажите мне, уважаемые товарищи колхозники, как найти дорогу к русским девушкам?

Мужики с интересом на него посмотрели.

– Почему же к девушкам? Невесту ищешь на один день?

– В республике равенство мужчин и женщин. Если я сделал сообщение вам, я должен сделать его и девушкам, – нашелся Мунхэбаяр.

– А почему же не бабушкам? – подначил его все тот же мужик.

– Девушки пригласят своих бабушек, – объяснил Мунхэбаяр. – Матерей и старших сестер.

– Складно чешешь, – одобрил мужик. – Девичье звено ударно и сверхурочно работает на прополке яровых. Скачи прямо, потом увидишь тропку направо, а там и красавиц-девушек.

Мунхэбаяр сначала направил коня медленно, а потом пришпорил пятками городских парусиновых туфель и вскоре оказался перед звеном девушек, дружно кланяющихся полевым сорнякам.

– Здравствуйте, колхозницы, – гаркнул он. – Ваша работа похожа на танец, давайте танцевать!

Девушки распрямились и подбоченились, уткнув грязные руки в бока подоткнутых юбок. Они сразу услышали акцент в словах Мунхэбаяра, но все равно удивились, увидев лихого бурята, гарцующего на колхозном вороном. А Мунхэбаяр прошелся перед ними так, что конь беспрестанно махал хвостом то направо, то налево, вместе со всадником заглядывая в глаза в поисках зеленых. Но глаза ему попадались то серые, то синие, то карие. И все они были веселые.

– Девушки, я и не знаю, какую из вас выбрать, – воскликнул Мунхэбаяр, смелея, как всякий всадник смелеет верхом на сильном и верном коне. – Я выбираю всех. Я знаменитый певец советского пролетарского театра. Давайте петь вместе!

Он спешился и, набрав полную грудь воздуха, забасил:

– Растем все шире и свободней… живем мы весело сегодня…

Девушки бросились обнимать его так сильно и неистово, что ему спешно пришлось сунуть туфлю в стремя и взлететь на коня.