Города богов

Триста лет спустя по южным областям Финикии прокатилась волна филистимлян, в то время как с севера наседали хетты и амореи. Затем приморскую страну топтали сапоги ассирийцев, вавилонян и, наконец, в нее вторглись персы.

Пелусийская флотилия неторопливо пробиралась вдоль берега.

Когда корабль Харисия поравнялся с городом Экдиппа, галикарнасец наконец увидел знаменитые финикийские кипарисовые рощи. Огромные деревья тянулись вверх не меньше, чем на пятьдесят, а то и на все шестьдесят локтей.

С песчаных сопок приветливо махали разлапистыми ветвями пинии, дубы мощными корнями удерживали ненадежные кромки обрывов от обвала. По светлым скалам двурогого Белого мыса карабкались заросли можжевельника.

А вот кедров и пихт Геродот пока не заметил. Да и откуда этим горным деревьям взяться на пологом берегу Тирской равнины? Их царство находится дальше к северу и выше – на склонах Ливанского и Антиливанского хребтов.

К концу третьего дня плаванья показался Тир. Город рыбаков, моряков и купцов, словно шапка из опят на пне, накрыл два небольших каменистых острова, отделенных от берега проливом шириной около пяти стадиев.

На острове Геракла теснились верфи, сухие доки, башни для засолки рыбы, красильни, а вдоль берега протянулась рыбацкая деревня. Труженики моря: рыбаки, ныряльщики за морскими огурцами, сборщики мурексов, вязальщики сетей, а также корабелы, якорщики и плотники всех мастей ютились в лачугах, кое-как слепленных из кусков белых кораллов, крупных раковин и скальных обломков.

Над пригородными трущобами стелился чад от уличных очагов, стекловаренных печей, смолокурен и коптилен. Протоптанные дорожки сбегали сквозь кусты жимолости к самодельным причалам, завесам из сохнувших на распорках неводов, вонючим кучам распотрошенных мурексов и рыбьей требухи, вытащенным на камни плоскодонкам.

На острове Астарты высился окруженный мощными стенами акрополь Тира. По склонам холма под прикрытием стеновых башен взбирались изящные колоннады святилищ, стройные портики поместий, круглые в основании толосы и строгие пропилеи общественных зданий.

Храм Мелькарта Тирийского приковывал взгляд своей величавой строгостью. Святилища Баала Фасийского и Эшмуна Тирийского казались меньше размером, но при этом выделялись на фоне сложенных из серого доломита построек городского Тира почти снежной белизной.

А вот небольшие часовни братьев Кабиров, бога смерти Решефа, бога мирового порядка и охранителя царских законов Мисора, а также семерых дочерей Эла и Астарты совсем терялись среди высоких многоэтажек с плоскими крышами.

По берегу в тридцати стадиях от пролива, словно зубы дракона, торчали изгаженные бесчисленными поколениями чаек черные обсидиановые скалы, на фоне которых стелы и склепы некрополя, выточенные из податливого для резца ракушечника, казались белыми заплатами.

Гужевая дорога вела в обход печального города мертвых к купеческим складам, выгульным дворам для скота, а также ремесленным мастерским – эргастериям.

От старых домов материкового города Палетира, возведенных несколько тысячелетий назад, остались лишь заброшенные фундаменты, за которые цеплялись кусты скальной розы.

Толстая бронзовая цепь со звеньями шириной в локоть безвольно обвисла на столбах мола, позволяя торговым кораблям с зерном или ремесленным сырьем беспрепятственно заходить в южную Египетскую гавань.

Спустя несколько дней они уходили из Тира, нагруженные драгоценной древесиной, дорогущими пурпурными тканями, стеклянной посудой, а то и кипами библоса. Геродот на глаз измерил длину мола – получалось не меньше четырех стадиев.

Корабль Харисия долго петлял по внешнему рейду, стараясь избежать столкновения с такими же нетерпеливыми морскими скитальцами, как он сам. Кроме того, опасность для него представляли огромные каменные блоки волнореза, о которые с громким плеском билось море.

Броски лемба по гавани прекратились только после того, как Харисий принял на борт элимена портовой таможни, вручившего мореходу тессеру с номером очереди к причалу в обмен на афинское серебро.

Тем не менее борьба за право войти в тирскую гавань на этом не закончилась. Потрепанные штормами, с облезлой краской на скулах и выгоревшим на солнце парусом разномастные торговые корабли старались без очереди протиснуться в проход между боевыми пентеконтерами под персидским флагом.

Мореходы проплывающих борт о борт финикийских кумб, кипрских и афинских лембов, кикладских керкуров, родосских келетов, самосских саменов, палестинских оний, а также египетских барисов орали друг на друга, не стесняясь в выражениях.

Причем понимали друг друга прекрасно, несмотря на то что каждый из них клял соперника на своем родном языке. Келейсты так же неистово бранили гребцов. А прикованные к банкам рабы устало и беззлобно огрызались.

Портовые поденщики быстро разгрузили корабль Харисия. Из ста амфор с медом разбитыми оказались девять. Покупатель нашелся быстро, даже не пришлось искать на рынке.

Разгуливавший по причалу кипрский яван сам спросил, что привезли афиняне. Сунув в пробник палец, он облизал его, сделав вид, будто это не сладчайший мед, а соленый рыбный соус, после чего озвучил свою цену.

Поднаторевший в торговых делах Геродот не соглашался, сердито описывая достоинства товара. Купец досадливо сплевывал и не менее упорно возражал. А когда, наконец спорщики ударили по рукам, от их напускной запальчивости не осталось и следа.

Оставив команду приводить лемб в порядок после долгого плаванья, Геродот отправился бродить по оптовому рынку. Пришлось пообещать Харисию, что он вернется к кораблю еще до заката.

Мореход чувствовал себя в ответе за друга перед Периклом, поэтому настоял на том, чтобы план действий в приморских городах обсуждался совместно.

Геродот соглашался, однако ему не терпелось показать себя в деле. Ведь ему придется действовать самостоятельно во время длительного похода на восток, когда Харисия рядом не будет.

Как и в любом другом порту на перекрестке морских путей, Тир говорил, спорил, кричал, умолял и угрожал на смеси языков со всей ойкумены. Над портовым рынком стоял гул голосов, а в нос неприятно била вонь красилен со стороны острова Геракла.

Тем не менее горожан Тира запах гниющих раковин не смущал. Слишком высокой была плата в богатых полисах Эллады, Египта, Ионии и Карт-Хадашта за вожделенную пурпурную краску, которая кормила едва ли не каждого второго тирийца.

Расхаживая между навесами рыночных рядов, Геродот убедился в том, что Перикл был прав, когда говорил, будто финикияне внешне не похожи на эллинов. Продавцы оказались, как на подбор, высокими, носатыми, с вытянутыми лицами. Волосы у многих курчавились.

«Да и борода здесь, похоже, не в почете, – иронично подумал галикарнасец. – Почти все с бритыми лицами. Под египтян, что ли, косят…»

В толпе о происхождении иноземцев в первую очередь говорили головные уборы: широкополые петасы беотийцев, цветастые повязки-тении милетян, белые головные куфии аравийских бедуинов и сирийцев, льняные платки-клафты или кожаные шапочки египтян, лисьи малахаи невесть как оказавшихся здесь хорасмиев, войлочные кулахи степняков из далекой Скифии…

С женщинами проще, тут не ошибешься. Тир – это портовый город, поэтому девять из десяти женщин точно местные. Финикиянки щеголяли в плиссированных или вышитых цветочными узорами хитонах до колен.

Оголенные запястья и лодыжки синели татуировкой. Почти все тирийки ходили по улице простоволосыми или в платке, завязанном узлом на затылке. Поэтому серьги в ушах были на виду. Так многие еще и ноздрю кокетливо прокололи серебряным кольцом.

Хитон мужчин, наоборот, спадал до самых пят. На голову они нахлобучивали войлочный колпак или морскую шапочку из кожи. Это если волосы короткие, а если длинные – повязывали тению[70].

Чем тириец казался старше, тем больше колец у него было на пальцах, то есть по числу военных походов. Каждый мужчина, независимо от возраста, опирался на посох.

Геродот быстро убедился в том, что одежда в Финикии таких же цветов, как и в Элладе, а именно – разных. Пурпура немного, видно, цены и здесь кусаются. Если кто в пурпуре, так весь к тому же обвешан золотыми украшениями, значит, богатей, денег не считает.

Потом он усмехнулся: «Да что одежда… Главное – нос!»

Галикарнасец подивился дорогой цене за кружку ключевой воды у уличного разносчика, однако вскоре узнал, что питьевая вода в Тире привозная, так как своих колодцев здесь нет.

«Ладно… – практично размышлял Геродот. – Подсчетами займусь, когда посторонних глаз станет поменьше. Сколько в этой толпе персидских доносчиков, одному Аполлону известно… Сначала нужно, чтобы меня запомнили как фортегесия… Сработало в Пелусии, сработает и здесь…»

В грузовой части порта он отыскал штабеля строевого леса. Осмотрев бревна, уверенной походкой зашел в обтянутую парусиной жердяную клеть. Представился портовому распорядителю с лысой, как страусиное яйцо, головой.

Потом деловито поинтересовался:

– Сосновый хлыст откуда?

– Ливанский… Солнечная сторона…

Геродот со знанием дела зацокал языком:

– Такой нам и нужен… Мы раньше брали в Македонии, но Ксеркс сильно проредил тамошние леса, так что теперь надо ждать, пока чапыжник вымахает, а это дело небыстрое… На Понте тоже хороший лес растет… Сосна, ель… Правда, везти далековато, через два моря. К тому же купцы Таврики предпочитают торговать зерном, на круг за такой же вес доход больше получается… С реки Риндак в Вифинии раньше неплохой лес везли, но теперь там Артаксеркс хозяйничает… Ближе всего к Афинам парнасские и эвбейские вырубки, только лес там не ахти какой… Суковатый и занозистый, к тому же влаги сильно боится. Периклу такой не подходит, он за флот радеет… Дуб для наборов возим с Родоса или с Сицилии. В Герейских горах он особенно крепок… Почем товар?

Впечатленный неожиданно профессиональным обзором лесорубного промысла, портовый распорядитель без колебаний выдал афинянину имена нескольких торговцев лесом.

Пообещав непременно с ними связаться, тот поблагодарил тирийца, а затем такой же развязно-уверенной походкой знающего себе цену магистрата покинул клеть.

Стоило ему задернуть за собой завесу в дверном проеме, как он облегченно выдохнул. Пустить пыль в глаза портовому распорядителю у него сейчас получилось.

Но вот если бы тириец вдруг завел разговор о таких тонкостях лесного дела, как твердость древесины, ее сопротивляемость сырости, гниению и червоточине… Или того хуже – начал бы обсуждать коробление различных пород, прямослойность волокон, а то и красоту текстуры… Вот тут бы он и поплыл…

Отметившись в торговых кругах, Геродот решил повторить прием, примененный в Аке – уселся на каменную тумбу и принялся считать боевые корабли в гавани, рассматривать подходившие для разгрузки телеги, прислушиваться к разговорам возниц. Вместо фисташек проголодавшийся разведчик грыз вяленую тиляпию с озера Ям-Киннерет в Палестине.

На закате галикарнасец, как и обещал, вернулся на лемб. Рассказал Харисию о том, что видел и слышал в порту, после чего принялся записывать сведения для Совета Пятисот. Можно было бы утром плыть дальше, однако у него в Тире имелось еще одно дело.

4

Геродот окинул взглядом величественный Храм Мелькарта, «Царя города», как финикияне уважительно называли бога бури, молнии, дождя, а также покровителя мореходов Баала Шамима.

Он стоял перед священным участком храма, который был огорожен забором из каменных столбов и бронзовых прутьев. Галикарнасец колебался, стоит ли входить под арку портика, потому что не знал – вдруг за ним находится не доступный всем верующим теменос, а закрытая для непосвященных мирян абата.

Однако в арке что-то не видно изображений демонов, которые пугали бы неосторожного чужестранца или предостерегали слишком набожного адепта из местных: сделаешь еще шаг – и мы выпьем твою кровь, порвем твое мясо, перемелем зубами кости…

«Значит, можно пройти», – уверенно решил он.

Посередине священного участка в окружении олив высился алтарь Мелькарта. Покровитель Тира делал шаг вперед, замахиваясь на невидимого противника палицей. Улыбающиеся терракотовые маски постамента безмолвно, но красноречиво призывали адептов не скупиться на подношения.

С выложенного цветной галькой дна небольшого бассейна перед алтарем на галикарнасца сурово смотрело лицо божества с коровьими ушами и рогами на голове.

«И это Мелькарт… Гидротерион для возлияния вином, молоком с медом или водой», – со знанием дела заключил он.

Приблизившись к алтарю, Геродот разглядел в нише высокий конический камень-бетэль, заменяющий статуэтку божества. Такие черные небесные камни ему приходилось видеть и раньше.

Во время своих путешествий он убедился в том, что разные народы с одинаковым почтение относятся к падающим с неба аэролитам, считая их даром богов.

Святилище окружали вкопанные в землю стелы. На одних были вырезаны надписи или цветочный орнамент, на других красовались священные символы: топор, анх, лотос… Геродот удивленно уставился на стелу с изображением атрибута власти фараонов – урея.

Поскольку ямы-ботроса для захоронения вышедшей из употребления утвари и пепла от сожженных подношений он на священном участке не обнаружил, то решил, что эти стелы жрецы как раз возвели, чтобы отметить священные схроны.

Чуть в стороне от алтаря располагался жертвенный стол в окружении невысоких обелисков, каменных домиков, надгробий в виде маленьких тронов, а также сложенных из булыжников пирамидок. Что они обозначают, галикарнасец так и не понял.

После поездки в Египет он терялся в догадках, почему эллины из Навкратиса[71] дали египетским памятникам такие странные названия. Ну, ладно, «обелиск», он хоть действительно похож на вертел – длинный и заостренный. А вот как огромный трехгранный конус стал пирамидой, то есть поминальным пирогом… Пирог тоже пекут горкой, но все-таки… Эх, спросить надо было!

Внимание галикарнасца привлекла каменная часовня над жертвенником – наиск. Конек двускатной крыши был украшен плоским кругом, над которым рогами вверх торчал полумесяц.

Черная от копоти ниша казалась мрачной и таинственной. Среди углей белели остатки костей. Копаться в них он не стал. Оставалось только догадываться, какие именно дары в ней сжигались.

Осмотрев священный участок, Геродот остановился возле пятиступенчатой храмовой лестницы. Сначала пробежался взглядом по фасаду до самого фронтона. Заметил, что по бокам высокого центрального нефа располагались приделы пониже.

Потом начал с интересом разглядывать детали.

Резьба по кедровой облицовке стен изображала сюжеты из жизни бога, а также керубов – крылатых львов с головой человека, голубей, звезды и лунные диски.

Над украшенной зубцами крышей парил такой же, как на часовне, круг с полумесяцем. Только на этот раз священный атрибут отливал матовым желтым цветом. По фризу бежал узор из розеток, а на карнизе сидели голуби, тоже желтые.

Пара толстых колонн на мощных базальтовых цоколях обрамляла узкий портик входа. Геродот подивился их странному цвету. Одна отсвечивала такой же матовой желтизной, другая искрилась в лучах восходящего солнца глубоким зеленым блеском. Ему даже показалось, что обе колонны сделаны не из камня.

Галикарнасец в изумлении открыл рот.

«Неужели золото и смарагды?!» – ошарашенно подумал он.

Потом задрал голову: «Ух ты!.. Божественные символы на крыше тоже из чистого золота! И узор, и птицы… Так вот ты какой, храм Геракла…»

Рассудок галикарнасца отказывался верить в существование подобной невероятной роскоши.

– Эй! – Внезапно раздавшийся окрик на койнэ застал его врасплох. – Ты что хотел?

На верхней ступени лестницы остановился худой бритоголовый человек средних лет в украшеном блестками хитоне и с миртовым венком на голове. Длинные руки финикиянина плетями висели вдоль бедер. Белая ткань хитона складками спускалась с угловатых плеч.

«Жрец», – уверенно решил Геродот.

Гиеродул не осмелился бы так запросто обратиться к посетителю на священном участке. Кроме того, на незнакомце была ритуальная жреческая одежда, а не рабочая набедренная повязка невольника.

Галикарнасец дружелюбно помахал ему рукой. Потом подошел ближе.

– Инкубацию проводите? – спросил он, глядя вверх из-под ладони, чтобы защитить глаза от палящего солнца.

– Поднимайся, – односложно ответил жрец.

Геродот поставил правую ногу на первую ступень с тем, чтобы последний шаг на пятую ступень пришелся на эту же ногу. В Элладе такая уловка считалась хорошим знаком.

В пронаосе галикарнасец остановился.

Он вдруг подумал: «А вдруг сюда не всех пускают… Как, например, в Эрехтейон на Акрополе не пускают дорийцев… Или как дорийцы Пятиградия в Малой Азии не пускают в храм Аполлона Триопийского всех остальных дорийцев… Не вышло бы чего».

Но ту же переборол свою робость: если это так, то жрец должен был предупредить.

Перед входом в храм Геродот разулся. Чуть задержался, рассматривая сюжеты резных дверей из кедровой древесины. Такие же изображения он когда-то в юности видел на свитке в библиотеке Лигдамида, поэтому знал, что они означают рождение Геракла-Мелькарта и последующее основание им Тира.

На одной створке была изображена освободившаяся от бремени Астарта, возле ног которой лань выкармливала младенца Мелькарта. Сбоку к новорожденному богу подползала змея.

На другой створке еще одна змея кольцами обвила пылающий в языках пламени ствол оливы. Сидящий на верхушке священного дерева орел не спускал глаз с блуждающих Амбросийских скал – будущей опоры Тира.

Вслед за финикиянином Геродот перешагнул высокий порог, отделявший повседневний мир от мира божественного. При этом не удержался от того, чтобы потрогать нагретую солнцем поверхность изумрудной колонны.

Сразу же бросил быстрый взгляд на жреца – не заметил ли. А вдруг это святотатство? Потом пришла успокаивающая мысль: «Раз не огорожены, значит, можно… Скорее всего, простые адепты здесь вообще не ходят, а для жертвоприношений есть теменос…»

В пронаосе царил беспорядок. Геродот предположил, что гиеродулы отнесли сюда для временного хранения дары, собранные на священном участке после какого-то праздника.

А когда заметил среди даров глиняные фигурки обнимающихся мужчины и женщины, то обоснованно решил, что прошедший праздник посвящался свадьбе родителей Мелькарта – Демарусу и Астарте.

Чего здесь только не было: мягкие кошмы из пурпурной шерсти и тростниковые прикроватные циновки, вырезанные из слоновой кости фигурки… Корзины с овощами, фруктами, зерном… Завернутые в ветошь пироги… Домашнее печенье…

«Ясное дело, – рассуждал Геродот. – То, что портится на жаре, жрецы съедят за пару дней, а мясо, птицу и свежую рыбу гиеродулы уложили в мегаре под храмом на кусках льда… Так жрецы и в Дельфах поступают, потому что там Парнас рядом… А здесь Ливан».

Финикиянин остановился.

Повернувшись лицом к гостю, бросил:

– Дальше не пойдем… В наосе тебе не место.

Геродот протестующе выставил ладони:

– И не надо… Я все понимаю…

– Ты спрашивал про инкубацию, – ровным тоном сказал жрец.

Галикарнасец кивнул.

– Десять монет серебром, – коротко бросил финикиянин.

– Драхмы устроят?

– Да, – теперь кивнул жрец. – Приходи после захода солнца… Позвонишь в кандию…

Он показал на бронзовую чашу, из которой торчала ручка пестика.

– Меня зовут Хаммон. А тебя?

Геродот назвался…

К вечеру бриз внезапно стих. Когда закат измазал густыми багровыми мазками постройки Тира, а звуки гавани в наступившем безветрии стали звонче и отчетливей, Геродот снова поднялся по засыпанной крупным гравием вымостке к портику священного участка.

Остановившись в пронаосе храма, галикарнасец постучал пестиком по чаше. Раздался бархатистый вибрирующий звон. Где-то в глубине наоса слабо мерцало пламя неугасимого очага. Вскоре из полумрака показалась знакомая долговязая фигура жреца.

– Деньги принес? – вместо приветствия спросил Хаммон.

Геродот молча вынул драхмы.

Пересчитав плату, жрец исчез в храме, а когда вернулся, то в руках держал холщовый мешочек и кружку-хою с горячей водой. Галикарнасец настороженно смотрел, как финикиянин вытряс из мешочка на ладонь несколько бурых шариков, бросил их в кружку, после чего размешал пальцем.

– Хашеша, – спокойно сказал Хаммон, заметив вопросительное выражение на лице гостя. – Смолка горной конопли… Я ее лично собирал в новолуние… Ну и всякие безвредные добавки для аромата.

Геродот сделал несколько глотков из хои. Напиток оказался терпким, кисловатым на вкус и слегка вяжущим рот, словно это был отвар из сосновой хвои и кожуры цитрона, называемого палестинцами этрогом.

– Спать где? – спросил он, осматриваясь.

– Да вот прямо здесь. – Жрец вытащил из груды тростниковых циновок несколько штук наугад, встряхнул их, после чего бросил на каменный пол пронаоса друг на друга. Еще одну подстилку сложил несколько раз, соорудив подобие подушки.

– Ладно, сойдет и так… – лениво сказал Геродот, уже ощущая действие снадобья.

По опыту инкубации в саисском храме Нейт он знал: как ты устроишься спать, по большому счету значения не имеет. Тогда у него под головой вообще была жесткая деревянная подставка, при этом спал он на соломенном тюфяке, едва ли более мягком, чем эти циновки.

На него вдруг накатили слабость и безразличие к происходящему. Хотелось просто лечь, вытянуть ноги, а затем расслабиться в ожидании тьмы, которая почти сразу тебя накроет.

После Саиса Геродот пристрастился к меконину. Благо найти сгущенный сок недозрелых маковых коробочек в любом порту ойкумены труда не составляло.

А брикеты прессованной хашеши продавцы ката и листьев конопли в Канобе или Пелусии, как, впрочем, и на любом из островов Египетского моря, выкладывали на самое видное место.

В конце концов, у каждого мужчины имеются свои слабости, один пьет вино без меры, другой волочится за каждой парой стройных женских ног, а третий жует, пьет или нюхает все, что одурманивает сознание. Есть и такие, кто успевает все сразу.

Любой из этих недостатков, как ни крути, лучше кровожадности охранника, который забивает насмерть раба в эргастерии, или фалангиста, срезающего кожу с еще живого военнопленного под развешанным на дереве победы оружием во славу своего бога, такого же живодера, как и его адепт.

Геродот быстро погрузился в беспамятство. Однако на этот раз сны были отрывочными и бессвязными. Сначала он увидел ущелье, по дну которого бежал горный ручей с крутыми перекатами и неожиданно тихими омутами.

Картины сменялись резко, беспорядочно, накладывались друг на друга. Вот он лежит на берегу ручья. Но ему хочется встать. Геродот приподнялся на локтях, смотрит вперед.

Что это? Перед ним красивый женский силуэт. Незнакомка сидит на поджатых ногах спиной к нему. Тяжелый пук черных волос свисает до лопаток. Пятки соблазнительницы упираются в округлости ягодиц. Позвоночник плавной дугой поднимается к шее, а по обеим сторонам от него над бедрами обозначились две ложбинки.

Геродот залюбовался прекрасным видом. Ему до сладкой дрожи захотелось, чтобы красавица повернулась к нему лицом. Конечно, карасавица, а как иначе? Хозяйка такого великолепного тела не может быть дурнушкой.

Внезапно под лопатками незнакомки начали вырастать горбы. Они становились больше, шире, уродливее… Лезли наружу, словно набухавшие болотным газом пузыри. Кожа натянулась, под ней что-то шевелится. И вдруг горбы лопнули, а из красной мешанины мышц и костей полезли мокрые перья.

Незнакомка теперь внушала галикарнасцу страх и отвращение. Она сначала расправила огромные крылья. Затем взмахнула ими, стряхивая кровь и слизь, да с такой силой, что брызги полетели во все стороны.

И вот она поворачивается. Сначала медленно, потом резко. Хохот бьет по ушам. Вспышка! У Геродота все поплыло перед глазами. Он снова погрузился во мрак, так и не успев разглядеть лица чудовища.

Вот опять свет, будто перед взором раздвигают занавес на окошке. Мелькнуло женское лицо… Взмах тонких запястий… Тяжелая грудь с каплями воды на крупных торчащих сосках… Плавный изгиб бедра… Усыпанные песком лодыжки и ступни… Гладкое восковое лоно под животом…

Он вдруг ощутил тягучую сочность воздуха, увидел склонившиеся над ручьем ветки олеандра с большими розовыми цветами. Услышал жужжание пчел, заметил трепетный полет стрекозы… Ему стало хорошо и спокойно.

Затем галикарнасец пронесся над водопадом. Водяная взвесь приятно холодила лицо. Вот он нырнул вниз, потом птицей взмыл вверх, глядя на ущелье с высоты. Внезапно вокруг загрохотало, будто началась гроза. Однако небо все еще было лазоревым и прозрачным… Откуда в такой безоблачной чистоте взяться буре?

Снова мельнуло женское лицо, но теперь в профиль. Нечетко, картинка дрожит, образ дан будто намеком… Он лишь успел заметить бурые разводы орнамента на безволосом темени.