Города богов

Домашний раб провел Геродота по тенистой садовой аллее из персиковых деревьев к террасе. Между распахнутыми ставнями маленьких окон выстроились цветочные горшки с полураскрытыми желтыми цветками бальзамина.

С плоской крыши свешивались нити вьюнков. Резная дверь пряталась между финиковой пальмой и сикоморой. Галикарнасец разулся в прихожей, после чего прошел в андрон хозяина.

Обложенный подушками финикиянин полусидел на ковре. Возле его ног расположилась девушка, одетая только в разноцветный воротник усех и бронзовые браслеты на запястьях и лодыжках. Из-под блестящих нитей бисера свисали полные груди с большими черными сосками.

Похожий на высокий головной убор парик говорил о ливийском происхождении певицы-бакет. Накрашенные красной охрой ногти и густо подведенные глаза подчеркивали ее роль в доме финикиянина, а именно: развлекать руббайона, если ласки жены ему наскучат, а придирки испортят настроение.

Бакет перебирала струны маленькой треугольной арфы, тихо напевая красивым низким голосом. Увидев вошедшего Геродота, Табнит щелчком пальцев отослал певицу.

Оценив афинский фасганон в кожаных ножнах на поясе незнакомца, солидный золотой перстень на пальце и узор в виде меандра на хитоне, хозяин спросил:

– Ты кто?

– Геродот… Вообще-то я с Самоса, но ты можешь считать меня афинянином… Тебе какая разница… – намеренно развязным тоном сказал галикарнасец.

Ему казалось, что выбранный тон разговора с портовым распорядителем обязательно сработает и здесь. Завладевший им дух Диониса призывал смело идти напролом для достижения своих целей.

Табнит помолчал, озадаченный неблаговидным поведением гостя. Оба разглядывали друг друга, пытаясь прочитать во внешности собеседника признаки, из которых, как ткань из пряжи, складываются образ и характер.

Финикиянин сразу отметил несоответствие умного лица гостя бесцеремонному тону обращения. Хорошая осанка, чистая и гладкая кожа стоявшего перед ним молодого мужчины говорили о хорошем здоровье, а значит, и о достойном положении в обществе. В то время как упрямо сжатые губы предупреждали – этот парень себе на уме.

Вот только движения чересчур размашистые и глаза блестят… Поддатый, что ли… Чтобы потянуть время, Табнит отпил из прозрачного кубка гранатового вина шедех.

«Афинянин этот наглец или кто еще… Неважно, – решил он. – Ну, пусть думает, что посланец Афин может открывать ногой любые двери в Пелусии… Сначала разберусь, что ему надо, а выгнать его из дома, я всегда успею».

Геродот видел перед собой побитого годами и излишествами старика с беспощадным лицом. От его глаз не укрылись красные прожилки на горбатом, как у аравийского бедуина, носу из-за чрезмерного увлечения вином, блестящие от употребления меконина глаза, а также хищный изгиб рта человека, который привык повелевать другими, и ухоженные руки сладострастника.

Еще он обратил внимание на два выпрямленных пальца на правой руке руббайона – указательный и средний.

«Признак скрываемого волнения или недовольства», – решил галикарнасец.

Однако здесь Геродот ошибался. Откуда ему было знать, что в детстве Табниту, когда он чистил рыбу на корме рыбачьей лодки, чайка ударом клюва едва не оторвала кисть.

Раны зажили, хотя плохо сросшиеся сухожилия все время держали два пальца в напряжении. Табниту пришлось смириться с тем, что он никогда не сможет услаждать женский слух игрой на танбуре.

Тем не менее с возмужанием он научился услаждать женщин игрой совсем на других инструментах, мягких, податливых, отзывчивых на прикосновения. И вскоре убедился: негнущиеся пальцы в этом деле скорее достоинство, чем недостаток. Да и кисть сохранила хватку, поэтому ранение не мешало ему крепко сжимать рукоять кормила или эфес меча.

Физический недостаток финикиянин компенсировал толстыми золотыми перстнями. Блеск благородного металла заглушал досаду, которую он испытывал каждый раз, когда пальцы его не слушались. Да и самоцветы – светлый берилл и коричневый опал как нельзя лучше подходили к его гетерохромным глазам – серому и карему.

Табнит был жестоким, своевольным, черствым к чужим страданиям человеком. Он с твердой уверенностью полагал, что совесть – не телесный орган, а значит, болеть не может.

Именно таким Геродот и прочитал собеседника.

– Мне без разницы, – ровным тоном произнес финикиянин. – Но раз пришел, говори первым.

– Кто поставляет в Пелусий библос? – напрямик спросил Геродот.

– Тебе зачем? – вопрос Табнита прозвучал спокойно.

В ответе гостя, наоборот, ключом била показная уверенность:

– Я фортегесий афинского Буле… Мне поручено найти поставщиков библоса в Афины.

Финикиянин продолжал выдерживать тон:

– Тогда тебе надо в Библ.

– Там дороже. – Геродот произнес эти слова тоном учителя, который говорит с глуповатым учеником.

Табнит сохранил хладнокровие и на этот раз:

– Ни один египетский купец не согласится на прямые поставки в Афины.

– Это почему? – с деланным удивлением спросил галикарнасец.

Ему было прекрасно известно, что финикияне подмяли под себя вывоз папируса из Египта. Пройдя через руки посредников, ходовой товар из Пелусия оседает в эмпориях финикийского Библа, а уже оттуда доставляется во все порты ойкумены купеческими кораблями.

Финикияне зубами вцепились в торговлю папирусом. На полученную от его перепродажи прибыль разбогатела не одна купеческая семья как в Пелусии, так и в Библе. Сопоставимую прибыль приносила только торговля строевым лесом, стеклом, да еще окрашенными в пурпур тканями.

Однако в крупных городах Финикии – Библе, Тире и Сидоне – свободных мест в цепочке купеческих связей давно нет. Об этом галикарнасца предостерегал Перикл.

Табнит снова потянулся к кубку из горного хрусталя.

Сделав глоток, демонстративно прополоскал рот вином, потом сдержанно бросил:

– Потому что я за это привяжу его к стулу в эмпории… Сначала вырву ногти. А потом отрежу яйца тупым лезвием и вывешу из окна, чтобы их склевали чайки.

В груди Геродота нарастало глухое раздражение. Высказанное равнодушным тоном зверство в обычной обстановке его бы смутило. Но после такого количества пива…

Одурманенное хмельным напитком сознание отказывалось признавать очевидный факт – слишком большие деньги крутятся в торговле библосом, и слишком ревностно финикияне оберегают источник своего баснословного дохода от чужестранцев.

Ему стало понятно, что разговора не получается. И это его только взбесило. Но нарываться на конфликт ему сейчас нельзя. Если даже у персидских властей Пелусия к нему возникнут вопросы, очень важно сослаться на этот разговор с главой финикийских торговых посредников.

Пора было уходить.

– Жаль, – сказал он со злостью в голосе.

Затем развернулся и покинул андрон.

2

По дороге к своему причалу Геродот привычно пересчитал пятидесятивесельные пентеконтеры с фаравахаром[59] на вымпелах. Грозные боевые корабли финикийской флотилии под персидским флагом замерли в порту, словно гончие псы возле ног хозяина перед началом охоты. Спокойные, но готовые в любой момент понестись вперед по его приказу.

Заметил он и несколько пришвартованных грузовых гиппосов, которые были нагружены амфорами, мешками с зерном, связками вяленой рыбы, а также перетянутыми бечевой кипами сена. Флотилия явно готовилась к дальнему походу, причем в составе войска точно есть кавалерия.

Лемб Харисия, как отдыхающий в стойле конь, прижался скулой к заросшим зеленью каменным квадрам. Геродот окинул его цепким взглядом. На полубаке царит тишина, сходни не спущены, вымпел не поднят.

Галикарнасец понял, что Харисий с командой еще не вернулись с рынка. Тогда он уселся на швартовочную тумбу и просто наблюдал, как чайки пикируют на неосторожно поднявшуюся к поверхности воды барабульку…

«Яван точно не за библосом приходил, – пришел к выводу Табнит, прокручивая в голове беседу со странным гостем. – И вел себя вызывающе. Будто играл заранее подготовленную роль. Вполне возможно, что пьяным заявился специально… Но что у него на уме, пока непонятно… Нужно выяснить…»

Хлопнув в ладоши, руббайон приказал вошедшему слуге прислать Шамаима. Вскоре перед ним в поклоне склонился сикофант – доносчик и порученец для самых грязных дел, к которым глава финикийской диаспоры его привлекал, чтобы не пачкать собственные руки чужой кровью.

Жилистый, юркий финикиянин был одет в длинный желтый хитон из льна. Кривой шрам над верхней губой, крупный мясистый нос, оттопыренные уши – внешность громилы делала его лицо неприятным. При этом колючие бегающие глаза говорили о хватке и сообразительности.

Выслушав хозяина, Шамаим метнулся к выходу из дома и вскоре уже крался за галикарнасцем в сторону порта.

Вечером он пришел с докладом.

Руббайон уставился на него мутными разноцветными глазами.

Потом скупым, но выверенным жестом приказал: «Говори».

– Лемб афинский, господин… – зашипел Шамаим. – Я у эпимелета узнал… Навклер рассказал ему, что их в Пелусий занесло бурей…

– Плыли куда? – нетерпеливо прервал своего порученца Табнит.

– В Губл[60].

– Зачем?

– Говорит, за товаром…

– Сами что везли?

– Мед.

– Сколько их?

– Пятеро… Четыре моряка и этот горлопан… Навклер родом из Галикарнаса. По разговору вроде бы они с афинянином друзья… Я слышал, как навклер называл его Геродотом… Лемб утром уходит в Губл. Стоянка оплачена до рассвета.

– Вели себя как?

– Главный у них – Геродот, навклер работает с ним по уговору… Афинянин и там крик устроил. Орал, что плата за швартовку очень высокая, а Буле спросит с него за каждый обол.

Табнит повернул голову набок и теперь смотрел на своего порученца немигающим карим глазом, словно ястреб на жертву. Выслушав его, он прикрыл веки, как делал всегда, когда принимал важное решение. Шамаим почтительно и терпеливо ждал, когда хозяин заговорит.

«Значит, в Губл… – размышлял финикиянин. – Фортегесий Буле, который выдает себя за настоящего афинянина… На Самосе он родился или еще где, к делу не относится. Важно то, зачем он плывет в Финикию… Мутный тип… Сначала пальцы гнул, а когда я ему отказал, так просто взял и ушел… Похоже, не за этим явился… А вдруг он джасус Перикла? Нужно предупредить Совет старейшин Губла… Если наместнику земель Эбир-Нари доложат о джасусе, которого мы проморгали в Пелусии, а тем более в Губле, жди беды…»

– Вот что… – Табнит огладил короткую седую бороду. – Сядешь на нашу кумбу[61]… Скажешь Абаду, что плывете в Губл. Глаз не спускайте с афинского лемба… В Губле пусть Абад или кто другой из команды следит за Геродотом, а ты найдешь Сакарбаала и передашь ему на словах…

Руббайон еще некоторое время давал указания своему порученцу, потом сунул ему в руку кошель с монетами и махнул кистью:

– Иди.

Поклонившись, Шамаим пропал за вышитой грифонами завесой…

Стоило солнечному скарабею Хепри окрасить далекие хребты Синайских гор в розовый рассветный цвет, а облакам над Египетским морем встряхнуть желтой бахромой, как Пелусийская гавань ожила.

Рыбаки правили лодки к причалу Рыбного рынка. Торговцы фруктами и пресной водой, словно водяные клопы, замельтешили по акватории внешнего рейда, встречая торговые флотилии. Крупные морские корабли торопились на веслах обогнуть мол, чтобы выйти из гавани в открытое море.

В этой суете неприметная финикийская кумба пристроилась в кильватер вереницы купеческих маломеров, вместе с которыми плыл афинский лемб. Флотилию возглавлял сторожевой египетский барис с приподнятым носом и раскрашенной фигурой бога войны Монту на скуле.

Абад распустил простеганный пурпурный парус, а Шамаим с одним из матросов налегали на рулевые весла, обходя черные подводные рифы. Сине-белый парус афинского лемба виднелся вдали на фоне бурой громады Касия. Временами его заслоняли такие же разноцветные полосатые паруса идущих сзади и впереди него кораблей.

За гнилостными пелусийскими болотами последовала не менее гиблая Сербонская топь. А потом берег превратился в бесконечную желтую полосу. Зелень хоры уступила место песчаным гребням дюн, которые убегали вдаль по обширной, но безжизненной Красной земле[62], называемой синайскими бедуинами Пустыней порока, а сирийцами пустыней Шур.

Дюны лизали песчаными языками соленую морскую воду, словно утоляя жажду после ударов безжалостных пустынных ветров-хамсинов. Поросшие полынью, тамариском и солянками барханы тянулись до самого Кадитиса[63].

А далеко на востоке высились размытые дневной дымкой безжизненные хребы Синайских гор. Цвет горных склонов по мере освещения их солнцем становился то красным, то бирюзовым.

На вершинах песчаных холмов изредка появлялись газели. Когда к морю выходила стая гиен или шакалов, с прибрежных кустов срывались воробьиные стайки. Беркуты парили высоко над пересохшими руслами ручьев – вади, выслеживая змей и серых варанов.

Флотилия без остановки миновала палестинские города Риноколуру, Рафию[64] и Кадитис.

Геродот был наслышан о безносых жителях Риноколуры, поэтому днем с интересом разглядывал рыбаков, когда корабль проплывал мимо их лодок. Тем не менее никакого уродства в лицах не заметил.

«Вот на тебе, – думал он. – Когда-то в древности эфиопский царь захватил Египет и изувечил пленникам лица, после чего переселил их на берег моря за болотами. Сколько времени с тех пор утекло, а город до сих пор носит название города „Отрезанных носов“».

Кадитис даже на расстоянии со стороны моря показался Геродоту городом, по размеру сопоставимым с Сардами[65]. Он долго провожал взглядом усыпанные постройками холмы, над которыми в сумерках висело малиновое зарево от уличных факелов.

На рассвете следующего дня показался древний палестинский порт Аскалон, расположенный полукругом на песчаных дюнах под охраной крепостной стены.

Здесь купцы и пришвартовались после проведенной в море ночи, так как только в этом приморском городе имелась пригодная для захода торговых кораблей естественная коралловая гавань.

Геродот знал, что к северу от Аскалона до самых гор Иехуды[66] протянулась плодородная Аскалонская долина, знаменитая своими виноградниками, тутовыми, фиговыми и гранатовыми садами, а также сладчайшим медом и посевами лука.

От Аскалона, считавшегося сердцем края, который египтяне называли землями Захи, начинались два хорошо известных палестинским эллинам караванных тракта.

Дорога благовоний вела в Южную Аравию, к далеким жарким странам: Сабе, Хадрамауту, Катабане и Маину, где добывались касия, ладан, мирра, кинамон, стирак.

Дорога специй уходила к Аравийскому заливу[67], куда прибывали корабли с пряностями из загадочной страны каллатиев и падеев, именуемой этими самыми эллинами Индией.

Высадив в гавани Аскалона нескольких пассажиров с грузом, мореходы позволили командам отдохнуть в городе. Разгоряченные отменным вином и не менее приятными ласками портовых шлюх моряки вернулись к своим кораблям на закате.

Стоило Харисию подняться на палубу, как солнце свалилось за морской горизонт почти мгновенно. Остаток ночи над причалами раздавался отрывистый свист часовых.

Геродот в Аскалоне времени зря не терял. Почти весь день он провел в портовых кабаках, где ему удалось разговорить нескольких местных купцов, торговавших на городском рынке фруктами.

Вечером, несмотря на легкий шум в голове от выпитого вина, галикарнасец привычно разложил на полубаке письменные принадлежности, после чего записал на папирусе все, что узнал днем: «…Затем скифы пошли на Египет. На пути туда в Сирии Палестинской скифов встретил Псамметих, египетский царь, с дарами и просьбами склонил завоевателей не идти дальше. Возвращаясь назад, скифы прибыли в сирийский город Аскалон. Большая часть скифского войска прошла мимо, не причинив городу вреда, и только несколько отсталых воинов разграбили святилище Афродиты Урании. Как я узнал из расспросов, это святилище – самое древнее из всех храмов этой богини. Ведь святилище на Кипре основано выходцами оттуда, как утверждают сами киприоты, а храм в Кифере воздвигли финикияне, жители Сирии Палестинской. Грабителей святилища в Аскалоне и всех их потомков богиня наказала, поразив их навеки „женским“ недугом. И не только сами скифы утверждают такое происхождение их болезни, но и все посещающие Скифию могут видеть страдания так называемых энареев…»

Геродоту стало также известно, что городок Риноколура и есть то самое место на берегу Финикийского моря, где пророк палестинцев Моше вместе со своим многострадальным народом построил пальмовые хижины после бегства из Египта восемьсот лет тому назад. Пересыхающий летом ручей Риноколуру они до сих пор называют Египетской рекой и считают южной границей своего государства.

Однако он решил эти сведения не записывать, так как история о разверзшемся от удара посоха Моше Аравийском заливе показалась ему уж слишком неправдоподобной. Тем более что у рассказчиков не было единого мнения о том, какой именно фараон преследовал палестинцев – Сети, его сын Рамсес или внук Мернептах.

Да и кто такие эти палестинцы, Геродот представлял себе слабо. Он считал, что вся Палестина заселена финикиянами и сирийцами. А какие среди этих народов есть племена, какие между ними существуют различия, каким богам они поклоняются и какие обряды исправляют – так Зевс его знает. У него не было ни времени, ни возможности об этом разузнать.

Шамаим тенью ходил по кабакам за Геродотом. Выпивая по кружке пива в каждом из них, финикиянин к вечеру так набрался, что заснул прямо на лавке в окружении таких же, как он беспечных пропойц. Утром сикофант притащился на пристань, чтобы увидеть, как паруса пелусийской флотилии растворяются в зыбкой пелене над морем.

Абад не скупился на грязные ругательства. Хмурый Шамаим огрызался, что ничего страшного не случилось. Оба знают: афинянин точно плывет в Губл. А там его и искать не надо, он сам выйдет на торговцев папирусом.

3

От Иопы[68] береговая линия заметно повернула к северу. Геродот с интересом вглядывался в берег в надежде увидеть скалу, к которой, как уверял его Ферекид на одном из симпосиев Кимона, в древности царь Эфиопии Кефей приковал свою дочь Андромеду, чтобы спастись от морского чудовища.

Хотя выказанная мифографом уверенность теперь представлялась ему странной. Проплыв год назад по Египту от Каноба до Сиены, галикарнасец твердо знал: Эфиопия находится к югу от Египта.

Тут нужно применить здравый смысл… Несмотря на значительный подъем прибрежной местности по сравнению с предыдущей песчаной равниной, все же – где Иопа и где Эфиопия.

Неоднократно плававший в этих водах Харисий описал Геродоту озерную область Гадариду, которая простирается от Азота до Иопы. Со слов морехода, в некоторых из этих озер вода по естественным причинам отравлена настолько, что в них не водится ничего живого.

Скот, выпив такой воды, теряет шерсть, а рога и копыта отваливаются сами собой. В других озерах, наоборот, водится рыба, прекрасно подходящая для засолки.

В Гадариде встречаются также дымящиеся вонючие солончаки, из которых египтяне издревле добывали жидкий асфальт для бальзамирования своих покойников.

Еще он рассказал, что в глубине Гадариды зарождается горный хребет Иехуды, который по мере протяжения к северу становится все выше и выше. В подтверждение своих слов мореход указал на одинокую гору в восточном направлении от Иопы.

Берег неожиданно сделался лесистым. В сторону Пелусия потянулись груженные бревнами широкобортные баржи под широким прямоугольным парусом.

Египтяне называли такие вместительные корабли библскими тяжеловозами, эллины гаулами, а финикийские мореходы, давно освоившие морской путь до богатого металлами и самоцветами Таршиша, что возле Геракловых столбов, тартесскими стругами.

Кумбы, тащившие за собой на тросах длинные вереницы плотов, такие легкие и быстрые в одиночном плавании, в качестве буксира казались неповоротливыми и тихоходными. Харисий объяснил слабую тягу кумб тем, что на пути в Египет им приходится бороться с сильным встречным течением.

Над лесом плясали черные нити дыма из куполов для отжига древесного угля. Стоило ветру изменить направление, как кристально чистое небо замутилось, а в нос ударил отчетливый запах гари.

Следующую остановку пелусийская флотилия сделала в Аке. Над Хайфским заливом окаменевшим левиафаном возвышалась гора Кармел. Геродот вспомнил, что в одном из папирусов дельфийской библиотеки эта скала называлась Мысом Зевса. Берег к северу от города снова забугрился желтыми дюнами.

В Аке от флотилии отделились барисы, прибывшие за стекольным песком. Они сразу поплыли к грузовому причалу, в то время как остальные корабли направились в торговую часть гавани. Чтобы пришвартоваться, им пришлось с трудом протискиваться между стоявшими на внешнем рейде финикийскими боевыми пентеконтерами.

Посоветовавшись с Харисием, Геродот решил повнимательнее присмотреться к персидскому флоту. По заверениям морехода задержку в порту всегда можно объяснить внезапно открывшейся течью в обшивке.

Вскоре Харисий вернулся от эпимелета с известием, что Ака считается портом, где собираются купеческие корабли из Египта и Карт-Хадашта для совместного плаванья вдоль Палестины.

Поэтому из Аки почти каждый день выходят флотилии в северный финикийский город Арвад с остановками во всех крупных портах на побережье. А значит, в одиночку плыть до Библа по кишащему пиратами Финикийскому морю им не придется.

Тогда Геродот просто спустился по сходням и уселся на швартовочную тумбу. Грыз фисташки, сплевывая под ноги шелуху. Время от времени равнодушным взглядом поглядывал по сторонам.

Но про себя повторял, чтобы лучше запомнить: «Тридцать мулов, двадцать быков, сотня овец, три сотни паломников…»

Геродот когда-то условился с гиппархом Лигдамида Меноном именовать состав вражеских армии и флота в своих донесениях подставными словами из крестьянского быта.

После неудачного покушения на тирана Галикарнаса фарсалец неожиданно оказался не его верным псом, а связником Кимона. И к тому же опытным разведчиком. Так с тех пор и повелось: конь – это овца, пеший копейщик – это паломник, триаконтера – мул, пентеконтера – бык, сатабам[69] – сотня паломников.

Не остались незамеченными три нагруженных сеном, зерном и вяленой рыбой гиппоса. Пересчитал Геродот и запряженные быками телеги, которые подвезли к причалам бухты корабельных канатов из прочного библоса, рулоны парусины, еловые доски обшивки, связки прочного букового крепежа – шипов, нагелей, втулок, а также штабеля свежеструганных ремонтных наборов из ясеневой древесины, мешки с медными гвоздями, запасные весла из соснового дерева, пихтовые хлысты для реев, якорные камни с торчащими из них дубовыми рогами…

Галикарнасец просидел на пристани до заката. Со стороны он походил не то на скучающего в поисках случайного заработка поденщика, не то на одинокого скитальца, который лениво выбирает в гавани попутный корабль.

Едва солнце закатилось за вершину горы Хар Мерон, как Геродот поднялся по сходням на борт своего лемба. Забравшись в носовую рубку, он плотно задернул занавес, после чего при скудном свете масляной лампы по памяти нацарапал на нескольких глиняных черепках секретные сведения. А когда закончил, туго завязал мешок и поставил поближе к выходу из рубки, чтобы в случае тревоги можно было легко выкинуть его за борт.

Харисию галикарнасец поставил новую задачу:

– Идем в Тир.

– Зачем?

– Возницы на двух подводах оказались эллинами с Кипра. Я по говору понял… Болтуны не учли, что среди портовых зевак тоже могут оказаться эллины, поэтому открыто трепались о чем ни попадя. Так вот… Акская флотилия идет на соединение с тирским военным флотом. Оттуда финикийская армада отправится патрулировать Египетское море. Я этих сволочей всех пересчитаю в Тире… Потом пойдем в Библ. Но из Библа на восток уже без тебя двинусь, так что твоя задача – передать Периклу мое донесение. Я в Библе перепишу все на папирус… Не подкачаешь?

– Сделаем! – уверенно ответил мореход…

Стоя на палубе проплывающей мимо Аки кумбы, Шамаим внимательно вглядывался в акваторию гавани. Казалось, даже раскрашенный карлик-патек на форштевне ищет деревянными глазами афинский лемб. Однако хорошему обзору мешали выстроившиеся в ряд финикийские боевые корабли.

Он ведь хотел пристать для проверки причалов, но Абад в обычной для себя ворчливой манере заявил, что в порт не сунется. Вон у прохода между пентеконтерами жмутся купцы, пытаясь проскочить к пристани. Ты ведь сказал – в Губл, значит, в Губл! Не хватало еще в этой толкотне поломать чужое весло, хлопот потом не оберешься…

Шамаим нехотя согласился. Ему оставалось только проводить удалявшийся берег напряженным взглядом.

«Все в порядке, – успокаивал он себя. – С чего бы это афинянину менять порт назначения… Фортегесий что ищет? Папирус. А значит, здесь ему делать нечего… Зато прямая дорога в Губл»…

От Аки побережье считалось уже финикийским. Геродот знал, что эту многострадальную землю египтяне более тысячи лет назад сначала обложили данью, а потом и подчинили своей власти.