Города богов

Но нашлись в Пирее и дармоеды. Из пещер Мунихия вылезало заспанное отребье: нищие, дешевые уличные порнаи, беглые рабы, бездомные ветераны, скрывающиеся от кредиторов должники…

Голодранцы расходились по гаваням Пирея в надежде найти хоть какую-то работу, а если повезет, поживиться гнилыми фруктами на Дейгме. Причем все отлично знали, в какой из триттий нищим подают милостыню, а в какой могут и морду набить.

Заслышав сигнал трубы глашатая Совета Пятисот, они бежали прочь, подальше в глухие бухты. Прятались среди развалин старых домов, в заброшенных погребах и сырых гротах, лишь бы не попадаться на глаза стражам порядка, рабам-токсотам, уже растягивающим вокруг места собрания красные канаты.

К лечебной купальне при храме героя Серанга спускались хворые и калеки, чтобы промыть раны или просто прополоскать горло святой водой источника.

Ранние паломники уже возложили к алтарю Аполлона Апотропея дары: вязанки дров, мешочки с благовониями, гирлянды из весенних цветов, лавровые венки, медовые лепешки, домашнее печенье… Невесты посвящали богу локоны своих кудрей перед свадьбой. Новоиспеченные эфебы дарили ему обрезанные при первой стрижке волосы.

Родственники душевнобольных после принесения очистительной жертвы Аполлону опускали в бассейн с чистой морской водой еще горячую алтарную головню. Окропив святой водой своих безумных домочадцев, они тут же окуривали их серой и ладаном. Потом бережно уводили домой.

В Зейской гавани дворники подметали землю вокруг дождевых цистерн перед полуденным судилищем, когда судьи рассядутся на каменных скамьях, чтобы вынести приговор убийце.

Обвиняемый, которому из-за тяжести преступления запрещено ступать на землю Аттики, будет ожидать решения своей судьбы в лодке под охраной вооруженных дубинками скифских рабов.

Лемб Харисия тихо терся об измочаленный кранец[43], как молочный теленок о бок коровы. Всевидящее око на скуле, изрядно изъеденное соленой морской водой за осеннюю навигацию, вперилось в обросшие ракушками квадры, будто видавший виды корабль из зависти не хотел смотреть на спущенных со стапелей свежеструганных собратьев.

Сам мореход допивал красное библинское на причале Афродезиона. Толпа сопровождавших Перикла портовых распорядителей-эпимелетов, таможенных элименов и пританов[44] Совета Пятисот стояла в стороне, не вмешиваясь в разговор Первого стратега с друзьями.

– Ничего не забыл? – спросил Перикл Геродота.

Тот безмятежно махнул рукой:

– Поздно проверять, все пожитки на борту… Самое важное – подорожная – здесь. – Он похлопал рукой по груди, где под хитоном угадывались очертания небольшого сосуда. – Сундук с тремя талантами серебра в трюме.

Первый стратег посмотрел на Харисия:

– Солониной запасся?

Перикл сейчас был похож на заботливого отца, который собирает сыновей в ополчение. Даже если морской купеческий поход сильно отличается от сухопутного военного анабасиса, плаванье по враждебным для Афин водам всегда опасно для жизни.

Однако поставить во главе торговой флотилии триеру с воинами-эпибатами, как он сделал, снаряжая Геродота в Египет, в этот раз Первый стратег не мог. Поэтому тревожился.

– До Родоса точно хватит, – заверил Перикла мореход Харисий. – Свежую воду возьмем на Наксосе… От Родоса пойдем вереницей вдоль берегов Ликии, Памфилии и Киликии. Путь испытанный, намоленный, проверенный… Даже если остальные корабли разбредутся по торговым гаваням, я не пропаду. Знаю, где можно бросить якорь, а куда лучше не соваться. Есть знакомства и в портах, и среди пиратов… Если что, Геродот деньгами поможет, откупимся.

Галикарнасец кивнул.

Харисий закончил краткое описание маршрута:

– В Киликийском проливе торговых кораблей не меньше, чем в Сароническом заливе, потому что все купцы рано или поздно плывут на Кипр за медью. Так что до самого Тарса мы будем на виду и в хорошей компании… Ну а от Тарса до Библа рукой подать, за день проскочим.

После этих слов мореход, которому хмель ударил в голову, положил руку на плечо Первому стратегу. Пританы при этом жесте напряглись, однако Перикл движением бровей приказал им не двигаться с места.

– На Наксос не надо… – заметил Первый стратег. – Ненадежное место, не советую… Ты говорил, что один из купцов плывет с вами за паросским мрамором. Вот на Паросе и наберете воды… Ключей там много.

Харисий прислушался к совету:

– Хорошо… Обсужу это с навклерами на первой же стоянке.

Подумав, добавил:

– Когда соберемся в храме Посейдона на Теносе… Как раз к дню Посейдона хотим туда добраться. На покупку в жертву белого коня мы уже скинулись.

Перикл махнул рукой стоявшим группой мореходам остальных торговых кораблей флотилии. Те тихо переговаривались, ожидая команды к отплытию. Увидев знак, они быстро направились к своим лембам.

Первый стратег широко раскрыл объятия:

– Ну, пора прощаться.

Друзья обнялись.

Перикл слегка, вроде как по-товарищески, двинул Геродота кулаком в грудь:

– Ты давай держись там… В пекло не лезь, без надобности не рискуй. И повнимательней будь, смотри по сторонам, не повторяй лидийскую ошибку. Кому попало не доверяйся, как в Египте… Да ты и сам знаешь… Все, до встречи… Попутных вам Этесий!

Вскоре гавань осталась позади.

Лысая верхушка холма Ликабетт еще долго виднелась на фоне покрытых лесом Пантеликонских гор. Но стоило флотилии обогнуть мыс Зостер, как холм скрылся за Гиметтским хребтом, богатым не только мрамором, но также тимьяном и медоносами.

Геродот знал, что в травостое на северном склоне хребта притаились статуи Зевса Гиметтского и Зевса Омбрия, а неподалеку весна сейчас засыпает липовым цветом статую Аполлона Проопсия. Однако побывать там ему пока что не пришлось.

Завидев среди скал белоснежный портик храма Аполлона Зостера, Харисий пролил за борт немного вина из меха, в то время как матросы произнесли охранную молитву.

Теперь по левому борту простирались земли Эрехтейской филы[45]. Справа остался остров Фабра, а впереди уже виднелся маленький скалистый Ослиный остров.

Геродот уважительно посмотрел на прибрежный город Анафлист, расположенный вблизи мыса Колиада. К этому неприветливому безлесному куску суши почти тридцать лет назад течение прибило обломки триер, потопленных в Саламинской битве. В том числе и афинских. Не имея возможности похоронить тела соотечественников, жители города воздали почести останкам их кораблей.

Когда Харисий совершил возлияние в память о погибших моряках, галикарнасец поклонился морю. Ему вдруг вспомнилось очень давнее пророчество прорицателя Лисистрата, гласившее: «Колиадские жены ячмень будут жарить на веслах». Красиво сказал тогда афинянин, но непонятно. А понятным оно стало лишь после морского сражения при Саламине.

От бывалых моряков Геродот слышал, что гавань Анафлиста всегда полна кораблями. Паломники плывут сюда, чтобы совершить жертвоприношение в храме Афродиты Колиады, а также в святилище богинь Генетиллид и на алтаре Пана.

В обратный путь к Пирею отправляются лембы, нагруженные мешками с отличной гончарной глиной, необработанными смарагдами, да еще знаменитой золотистой краской силь.

За Лаврийскими горами показался мыс Суний. В который уже раз Геродот восхитился прекрасным видом с борта корабля на храм Посейдона в окружении священной сосновой рощи.

При виде утесистого и пустынного острова Елены в памяти галикарнасца всплыли строки из «Илиады», в которых Александр признается Елене в любви:

…Пламя такое в груди у меня никогда не горело;Даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселойЯ с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных,И на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем.Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный…[46]

Подгоняемый Этесиями, лемб Харисия плыл на юго-восток, покрывая за день до семисот стадиев. Ночью ветер немного стихал, однако корабль успевал к рассвету пройти еще не меньше шестисот стадиев.

От острова Крит Харисий повернул строго на восток. Ветер теперь бил в левый борт, отчего лембу приходилось рыскать по Критскому морю галсами, существенно сбавив при этом скорость хода.

Геродот ожидал высадки на финикийский берег с щемящим сердце волнением. Он думал о том, что ему предстоит очень опасное и в то же время самое интересное путешествие всей его жизни.

Тир, Ирушалем, Дамаск, Вавилон… Названия древних городов постоянно звучали в разноязыкой толпе на рынках Афин и Пирея. Когда он произносил их сейчас, вглядываясь в перламутровую даль моря, ему вспоминались хитрый с прищуром взгляд финикиян, обманчиво-грустные глаза палестинцев, покрытые синей татуировкой лица арабов, вьющиеся кольцами намасленные бороды арамеев. И вот скоро ему предстоит встретиться с этими людьми на их родной земле…

На восьмой день плаванья, когда корабль находился уже в Карпафийском море[47], погода внезапно испортилась. Прохладные северные Этесии сменились по-настоящему пронизывающим северо-восточным Бореем.

Небо затянуло тучами, волны заходили ходуном. Чайки пропали из виду, укрывшись от бури на безопасных рифах Южных Спорад. Зато белоснежные альбатросы и чернокрылые буревестники вылетели на охоту за кальмарами, медузами и песчаными угрями.

Харисий стоял на полубаке, вцепившись в натянутый, словно струна, мачтовый трос. Мореход хмурился, ему не нравилось, как лемб рыскает между гребнями, вздрагивая от боковых ударов. Создавалось впечатление, будто ветер постоянно меняет направление.

Этот сумасшедший хоровод не сулил флотилии ничего хорошего. Увидев, что на головном корабле убирают парус, Харисий приказал боцману-келейсту Леократу и двум матросам сделать то же самое.

Геродот, который вылез из трюма, где проверял, не побились ли амфоры с гиметтским медом, тоже взялся за фал. Вскоре парус был притянут к верхнему рею и схвачен сезнями[48].

Лемб перестал крениться на подветренную сторону, однако Харисий продолжал ворочать обоими рулевыми веслами, удерживая его носом к волне.

Теперь корабль дрейфовал в непредсказуемом направлении. Леократ плотнее стянул натянутый между бортами кожаный навес, чтобы вода не заливала трюм.

Стало совсем темно. Валы шли один за другим. То расступались, открывая мрачную черную бездну, то сжимались, словно челюсти левиафана. Ветер срывал с гребней белую пену.

Когда он стал стихать, хлынул косой холодный дождь. Геродот, Харисий и Леократ укрылись под крышей носовой рубки. Размокшая сыромять натянулась на жердях, словно барабанная мембрана, однако плохо зашнурованный полог пропускал и ветер, и брызги. Матросы залезли с головой под сложенный на полуюте запасной парус.

Свинцовые облака повисли над самой водой. Казалось, будто Зевс мечет перуны и грохочет громом со всех сторон. Запахнув гиматии, путники со страхом ожидали окончания шторма.

Леократ бормотал молитву, целуя фигурку Ахилла. Келейст происходил из Ольвии Понтийской, неоднократно участвовал в Панэллинских играх на Ахилловом Дроме, поэтому почитал героя как покровителя моряков.

Харисий сидел молча с остановившимся взглядом. Видимо, тоже читал молитву Зевсу или Посейдону, только про себя. Геродот, с бледным лицом, мокрый и продрогший, обращался ко всем двенадцати олимпийцам сразу. Он махнул рукой и на товар, и на казенное серебро, лишь бы остаться в живых.

Эллины просидели в рубке до рассвета. Плотно прижавшись друг к другу, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь от тряски и холода. Со страхом ожидая, что вот-вот мачта сломается и рухнет им на голову.

В ночном мраке подсвеченные луной гребни волн сверкали, словно омытые дождем самородки в отвалах Лаврийских копей. Тускло, таинственно, зловеще.

Буря улеглась так же внезапно, как и началась. Снова послышались похожие на пронзительный смех крики чаек. Харисий был доволен собой, потому что корабль выдержал удары стихии только благодаря тому, что доски обшивки были предусмотрительно скреплены металлическими нагелями.

Мачта и парус остались на месте. Однако несколько амфор, несмотря на то, что еще в Пирее Геродот обложил их войлоком, от сильной качки треснули. Когда галикарнасец расшнуровал навес, на него пахнуло густым травяным духом. Мед растекся по днищу, смешавшись с набравшейся за ночь морской водой. Под ногами болталась густая липкая патока.

Но на этом злоключения путешественников не закончились. Харисий, теперь уже в растерянности, стоял рядом с рубкой, вглядываясь в закрытое облаками небо. Он безуспешно пытался сквозь косматую серую пелену различить хотя бы одно утреннее созвездие.

Потом мореход посмотрел по сторонам. Не увидев на горизонте ни единого паруса, он понял, что непогода разметала флотилию по Карпафийскому морю. Теперь корабль плыл по чужим водам в полном одиночестве.

Утром третьего дня после бури на горизонте выросла какая-то гора. Харисий долго и подозрительно вглядывался в нее, а потом недовольно мотнул головой:

– Это точно не Крит, не Кипр и не Финикия.

– А что? – с потерянным выражением на лице спросил Геродот.

– Если нас отнесло на запад, то все, что угодно. Я В Критском море ни одного порта не знаю. Там и суши-то нет, одни безымянные рифы, – удрученно пробормотал мореход. – До самого Мелите[49] голое, пустое море… А если на юг, тогда это Египет… Но вот с какой стороны – непонятно. До Каноба[50] еще далеко, до Карт-Хадашта[51] тем более. Так в этих портах и гор никаких нет…

– Я знаю, – неожиданно заявил Леократ, – это гора Касий! Когда будем ближе, то увидим храм Зевса Касия. Западнее мыса расположен город Пелусий[52]. До него от горы стадий триста будет… Как раз отсюда и начинается Египет. Я здесь бывал раньше… Правда, мы плыли от Кипра на юг вдоль финикийского побережья. Но гора со всех сторон выглядит одинаково.

– Так вот куда нас занесло… – задумчиво пробормотал Харисий. – В Пелусийское море.

Шумно выдохнув, он улыбнулся:

– Пусть так! Зато живы!

И с размаху хлопнул стоявшего рядом Геродота по плечу.

Вскоре среди скал действительно показался белый портик святилища. Со всех сторон к самому восточному египетскому порту приближались большие морские корабли.

Одни под парусом, другие на весельном ходу. Между мысом и молом сновали знакомые галикарнасцу лодки – остроносые барисы, нуггары с косым треугольным парусом, плоты из связок папируса…

Так же, как и год назад в Канобе, люди с кожей цвета оливкового масла надрывали горло, пытаясь продать истощенным за долгий переход морякам свежую питьевую воду и еду.

У Геродота защемило сердце. Ему казалось невероятным, что судьба снова забросила его в страну гигантских пирамид, островерхих обелисков, покрытых иероглифами и барельефами пилонов, таинственных храмов, мрачных погребальных мастаб… Страну испепеляющего летнего зноя.

«Тасуэи… – с тоской подумал он. – Где ты, моя зеленоглазая жрица?»

А потом сам себе ответил: «Неважно… Все равно нам не суждено встретиться».

Глава 2

452-й год до н. э.

Пелусий, Аскалон[53], Ака[54], Тир

1

Причалив в торговой части порта, Харисий объявил день отдыха.

После измотавшего и корабль, и команду шторма ясное безоблачное небо над головой казалось даром богов, а возможность ходить по устойчивой под ногами земле доставляла телу физическую радость.

Путники сразу направились к портовому рынку. Истосковавшиеся по горячей еде эллины первым делом отыскали съестные ряды. От исходившего из этой части рынка вкусного запаха у Геродота засосало под ложечкой.

Харисий оставил без внимания зелень, фрукты и орехи. Этим добром не насытишься, а овощи так еще и сварить надо. Зато смело направился к мясному ряду, где в тени навесов из листьев пальмы дум с крюков свисали тушки освежёванных зайцев, копченые свиные головы, окорока, бараньи ребра, ощипанная птица…

Стоило матросам увидеть стоявший на огне котел, от которого исходил сильный чесночный дух, как они заявили, что тушенные с бараниной бобы – это предел мечтаний, поэтому дальше можно не искать.

Для себя и двух друзей Геродот потратился на жареного в углях гуся. Продавец вытащил покрытую горячим пеплом, подернутую дымком тушку из кострища палочками, а затем изрубил ее на куски мясницким топором на плахе.

Приняв от египтянина завернутую в пальмовые листья и ароматно пахнущую снедь, галикарнасец пошел на запах горелого зерна. Через несколько шагов он увидел усеченный глиняный конус высотой в пару локтей, из вершины которого, словно из жерла вулкана, вырывались языки пламени. В черном дыму хороводом кружились искры. К закопченным бокам очага белыми и коричневыми наростами прилипли булки.

Пекарь месил тесто в терракотовом чане, в то время как рядом с очагом рабыня растирала зерно. Совсем молодая эфиопка, почти девчонка, в одной набедренной повязке стояла на коленях перед каменной ступой, толкая взад-вперед прямоугольный кусок известняка.

Скрученная в жгут на поясе и между ног ткань полностью открывала упругие ягодицы. Черное тело лоснилось, с шеи между торчащих холмиков грудей стекала струйка пота.

Кожа на гладко обритой голове рабыни бугрилась шрамами, однако ритуальное уродство не показалось галикарнасцу безобразным. Белые зубы закусили фиолетовую губу от напряжения.

Эфиопка двигалась с грацией пантеры. Геродот поймал себя на мысли о том, что ему нравится смотреть на девчонку. Он вдруг представил себя стоящим за ее бедрами на коленях и почувствовал, как тело привычно отозвалось…

Усилием воли прогнав наваждение, галикарнасец повернулся к пекарю, чтобы купить хлеба. Но когда узнал цену, то досадливо скривился, а потом показал рукой на остывшее кострище, зная по опыту, что испеченные в золе лепешки стоят дешевле.

Каждому досталось по одной лепешке. Перед тем как передать хлеб с мясом Харисию и Леократу, Геродот обтер еду пучком травы от золы. Жевали, сидя на корточках. По очереди отхлебывали теплое пиво из кувшина.

На радостях, что удалось выжить в бурю и пристать к суше, путники решили перепробовать все сорта пива. Геродоту понравилось каппадокийское пиво Кеде. Харисий выбрал темное египетское пиво из молотого ячменя, который местные торговцы называли «зернами Верхнего Египта». Леократ нахваливал светлое Пелусийское пиво. Матросы глушили пахнущее, как вино, пиво из палестинского Зифа на основе размоченного в воде и забродившего печеного хлеба.

Некоторое время спустя нетвердо стоявший на ногах Геродот оставил друзей и матросов дремать в тени огромного чана для засолки рыбы, а сам отправился самостоятельно бродить по рынку. Пропотевшая головная повязка неприятно коробилась на лбу, тогда он ее сорвал.

После выпитого ему казалось, что он может свернуть горы.

«Отдых отдыхом, – самонадеянно решил галикарнасец, – но я, вообще-то, на работе. Сейчас я этим торгашам покажу, как посланники народа Афин решают вопросы».

Облегчиться после выпитого не меньше двух хеников[55] пива удалось у страшно вонявшей отхожей ямы. Над клоакой колыхалась завеса из тысяч зеленых мух. Густое назойливое жужжание вызывало у Геродота отвращение.

Он хотел зажать нос, но ему пришлось одной рукой задрать хитон, а другой оттянуть в паху зому[56]. Тугая желтая струя зашлепала по поверхности смрадного болота. Через мгновение невыносимая вонь отступила перед охватившим его наслаждением.

Вскоре галикарнасец вышел к торговым складам – эмпориям. Накатили привычные звуки швартовки, погрузки и разгрузки вперемешку с гомоном поденщиков, ревом ослов, скрипом такелажа…

Наконец, он увидел то, что искал – уставленную конными волокушами площадь, а за ней тянувшиеся вдоль причалов до самого мола штабеля строевого леса.

Когда штабелевщики баграми цепляли отобранное бревно, раздавался предупреждающий крик: «Берегись!» Бревно, кренясь и подпрыгивая, катилось по откосу, а в самом низу с громким глухим стуком ударялось о вбитый в землю базальтовый бык.

Поджидавшие внизу поденщики отскакивали в стороны, но тут же возвращались к штабелю, чтобы ловко оттащить бревно к поджидавшей груз волокуше. Утрамбованная вокруг быков глина была усыпана кусками ободранной коры.

Длиннорогие египетские волы обреченно ждали, когда поденщики уложат бревно на волокушу. Взмах бича – и вот они уже тащат волокушу к речному причалу, где ее поджидает грузовой барис.

«Все правильно, – довольно подумал галикарнасец, – из Библа в Пелусий везут кедр, кипарисы и ель, а обратно папирус. После разгрузки корабль сразу берет на борт новый товар, чтобы не возвращаться порожняком… Значит, папирус должен быть где-то рядом».

Опасливо косясь на штабеля кругляка и пиловочника, Геродот шел дальше, пока не увидел уложенные друг на друга пачки папирусных листов. В отличие от груд бревен, кипы папируса были правильной формы. Каждая кипа отделялась от соседней узким коридором.

Здесь тоже царила рабочая обстановка. По длинным лестницам сновали грузчики, втаскивая наверх товар. У каждого со лба на спину свисали две кожаные петли, охватывая крест-накрест пачку папируса. Принимающий киповщик цеплял пачку крюком из-за спины грузчика, чтобы ловким движением выдернуть ее наверх.

Бригадир ходил по плоскому верху кипы и придирчиво следил за тем, чтобы строгие линии ряда не нарушались. Время от времени от прикладывал к стенке длинную плоскую палку и, если только что уложенная пачка выпирала из кипы, приказывал ее переложить.

Задрав голову, Геродот спросил, где можно найти эпимелета. Египтянин на плохом ионийском койнэ переспросил, кто ему нужен, а когда галикарнасец подробно объяснил, что ищет портового распорядителя, махнул рукой в конец коридора.

За то время, что он искал грузовой причал, пивное похмелье от бьющего в лицо морского ветра стало проходить. Но пьяный кураж все еще давал о себе знать.

Раздвинув парусиновую завесу, Геродот вошел в сколоченную из жердей бытовку. За складным столиком он увидел египтянина в каласирисе с короткими рукавами и парике. И с таким морщинистым лицом, будто бог Хнум еще только учился гончарному ремеслу, когда лепил этого человека.

– Хайре! – бодро сказал галикарнасец.

Портовый распорядитель, привыкший к тому, что мореходы и купцы из Эллады не говорят по-египетски, спокойно ответил таким же приветствием.

Потом без обиняков спросил:

– Что хочешь?

Геродот пока не решил, какую роль будет разыгрывать. Но охвативший его хмельной азарт придавал его действиям беспечную удаль. В Пелусий он попал не по замыслу Перикла, а по необъяснимой затее Мойр. Если брать еще выше, так и по воле всемогущего Рока. А если принять во внимание, что Посейдон сберег корабль во время шторма… Получается, он – любимец богов. Ну, так вперед!

Поэтому его лицо озарилось улыбкой, в которой даже неопытный собеседник заподозрил бы прямой умысел, в то время как искушенный магистрат легко распознает наглую безнаказанность.

Мешочек с афинским серебром в руке галикарнасца призывно позвякивал.

Голос прозвучал требовательно:

– Список купцов, которые поставляют в порт библос[57]. Имена, названия кораблей, где остановились в Пелусии… Все, что знаешь.

Он намеренно назвал папирус принятым среди купцов ойкумены профессиональным названием, чтобы заявить о себе как об оптовом покупателе. Портовый распорядитель должен почувствовать: афинянин пришел с серьезными намерениями и не собирается уходить с пустыми руками.

Однако египтянин оказался тертым калачом и от прямого ответа уклонился:

– Я ничего не знаю… Мое дело – следить за порядком в порту, обеспечить продавца торговым местом, принять плату за хранение товара… По пелусийскому руслу много поставщиков приплывает. Все они первым делом отмечаются у Табнита, у нас так заведено… Мне купец приносит остракон[58] от Табнита, а я в обмен даю ему тессеру с номером места… За именами иди к Табниту.

Он показал рукой на стеллаж из стеблей тростника, где в ячейках лежали стопки керамических черепков, исписанных крючковатыми финикийскими буквами.

– Кто такой Табнит? – не отставал Геродот, потряхивая кошелем из черной юфти.

Египтянин заинтересованно покосился на золотой сфрагис на пальце гостя с изображением бегущего гонца и надписью «Афины». А тот его и не прятал, наоборот, демонстративно выбивал дробь по мошне.

Чтобы отделаться от навязчивого эллина, пришлось сказать правду:

– Глава финикийской общины Пелусия… «Руббайон» на их языке… Короче, «начальник»… Он всех местных поставщиков папируса знает, потому что без его ведома не заключается ни одна сделка в порту с участием финикиян.

– Где его найти? – примирительным тоном спросил Геродот.

Когда египтянин объяснил, гость снова растянул рот в улыбке не то бесстыжего уличного сутенера, не то циничного и прижимистого восточного ростовщика – трапезита.

Перед тем как уйти, галикарнасец ловко выстрелил серебряной монетой, а египтянин так же ловко ее поймал. Того, как он подозрительно сдавил ее гнилыми зубами, Геродот уже не увидел.

Дом Табнита находился рядом с болотом Барафр. Время паводка ахет еще не наступило, поэтому топь сильно воняла подсохшим илом, а белые египетские цапли, не теряя времени даром, долбили в вязкой зеленой слякоти все, что шевелится.