Города богов

На Великие Дионисии Поликрита снова отправилась в лагерь вакханок. Прочитав в глазах жены отчаяние, Геродот приготовился ждать долго. Ему оставалось только молиться покровителю домашнего очага Зевсу Ктесию.

Галикарнасец спасался работой. Отдав козу соседям, он принес из сарая мешок вяленой рыбы, набрал полную ольпу ключевой воды, а потом надолго закрылся в доме. Писал днем и ночью, лишь бы не думать о жене.

Но не думать не получалось. Геродот начал понимать: Дионис так просто не отпускает своих преданных адептов. За блаженный восторг от присутствия рядом с собой бога, священное исступление, высвобождение внутреннего пламени вакханка расплачивается душевным равновесием, припадками буйства и страданиями близких людей.

Поликрита вернулась в начале лета, худая, грязная, завшивевшая. Геродот не сказал ни слова упрека. Сначала повел жену к морю. Одежду собрал в кучу и сжег здесь же, на берегу.

Потом обрил ее налысо. Поликрита сидела молча, безучастная к происходящему. Лишь когда муж попросил ее раздвинуть ноги, она взяла у него нож и все сделала сама.

Смешав пихтовую живицу с отваром из корней и соцветий дельфиниума, Геродот густо намазал мазью побритые места на теле жены. Только после этого помог ей надеть чистый хитон.

Несколько дней Поликрита мрачно молчала. А он окружил ее заботой и вниманием. Однажды вечером саммеотка расплакалась. Вслед за слезами рекой полились и слова.

Поликрита сквозь рыдания рассказала мужу, как отдалась вакхическому буйству. Как, пьяная и безутешная, металась по лесу в поисках медведя или льва. Но хищники не посмели тронуть человека, в которого вселился Дионис.

Как кричала от тоски в чаще ельника. Зеленые лапы хлестали ее по лицу, корни цеплялись за ноги, а вакханка в ярости на богов ломала о деревья замшелый хворост и царапала ногтями кору на стволах.

Наконец, когда Дионис тихим белесым облачком растворился в буреломе, она побрела в сторону дома. По дороге ела ягоды и пила воду из торфяных ям.

Геродот обнимал жену за плечи, гладил по руке и тихо повторял: «Ничего, хорошая моя… Ничего… Проживем без детей…» Она скулила от жалости к себе, просила Геродота простить ее… Постепенно затихла и к полуночи заснула…

Поликрита теперь каждое утро ходила на песнопения в Герайон, занималась уборкой в храме под руководством ризничего-неокора, а на Гамелии прислуживала жрицам вместе с гиеродулами – храмовыми рабами.

Из денег, которые Геродот зарабатывал в порту поденной работой, саммеотка покупала дорогую пшеничную муку, чтобы напечь богине медового печенья-пемматы в форме маленьких кукол. Однако Волоокая не спешила подарить ей радость материнства.

Когда супруги уже отчаялись стать родителями, Поликрита наконец понесла. Геродот воспрял духом. Он перестал покидать жену ради долгих поездок по островам Эгеиды и начал больше времени проводить дома.

Теперь вечерами галикарнасец сидел на медвежьей шкуре перед очагом с пачкой папирусных листов возле бедра или уже склеенным папирусным свитком на коленях, записывая по памяти то, что услышал от кикладских и спорадских эллинов о войне с персами. В такие минуты морщинки на его переносице разглаживались.

Поликрита тоже повеселела. Она молилась домашним богам-апотропеям, чаще всего обращаясь к покровительницам материнства: Гере Сотейре, Великой матери Деметре и титаниде Латоне. На алтарь Геры подсыпала свежего зерна, а в лампаду перед образом Деметры подливала масла.

Наконец, пришло время рожать, но Поликрита стала все чаще морщиться, держась за живот. Когда у нее по бедрам потекла кровь, испуганный галикарнасец бросился в часовню Асклепия.

Пока повитуха с помощницей раскладывали на сундуке приспособления для родоразрешения: сосновые палочки конической формы, наполненный жиром бронзовый дилататор, восковые свечи, мешочки с египетскими квасцами и чистую ветошь, он налил из котла горячей воды в медный таз-лутерий.

Увидев, что взволнованный муж топчется у изголовья кровати, повитуха всплеснула руками: «Уходи!.. Чего встал…» Помощница вытолкала его из мазанки.

Галикарнасец нетерпеливо ждал крика ребенка, однако в доме было тихо. Тогда он рывком распахнул дверь. Обе женщины с безнадежным видом застыли перед роженицей. Рядом с кроватью лежал окровавленный сверток. С тюфяка свесилась рука Поликриты – бледная, безжизненная… Геродот все понял…

Солнце скрылось за Ампелом. В затухающем пламени заката вершина горы светилась багрянцем. Ночной бриз печально шевелил ветви пиний. Чайки все реже вскрикивали в небе.

Геродот достал из котомки амфориск и мраморную статуэтку на высоком цоколе из известняка. Сначала вкопал цоколь в землю рядом со стелой. Обложил его камнями для устойчивости.

Долго любовался фигуркой бегущей Хариты. Фидий постарался – богиня женской прелести и светлой радости выглядела как живая. Носком полусогнутой левой ноги она опиралась на цоколь, правую ногу вытянула назад, а правую руку – вперед. В левой руке Харита сжимала сосновый сук.

Обтянутый ритуальной оленьей шкурой торс был наклонен вперед. Казалось, еще мгновение – и она бросится к деревьям, чтобы в чаще леса предаться дионисийскому безумству.

Отбив ударом обуха дно амфориска, галикарнасец пролил над могилами смесь из молока и меда – меликратон. После возлияния повесил на каждое надгробие венок из сельдерея. Бросил в ячменный островок горсть свежих зерен – чего уж, надо посеять, раз принес.

Теперь оставалось сделать умершим подарки. Геродот разрыхлил топором землю перед стелами. В ямку на могиле Поликриты положил бронзовое зеркальце. Сынку досталась глиняная лошадка.

Потом хмуро постоял, переводя взгляд с одного надгробия на другое. Мыслей не было, лишь в душе темным комом перекатывалась тяжелая, тягучая грусть.

«Прощайте… Когда увидимся в следующий раз…»

Галикарнасец со вздохом сунул топор за пояс, котомку закинул на плечо и развернулся в сторону моря. Отяжелевшей вдруг походкой двинулся к тропе.

Ему казалось, что от могил к его спине тянется невидимая жилка, однако стоит ему зайти за скалу, как эта тонкая связь с загробным миром оборвется. Ну, что ж… Значит, ему еще рано к жене и сыну.

В груди росла уверенность: пока «История» не дописана, Мойры не станут обрывать нить его жизни.

2

Геродот вернулся в Афины в день Артемиды Мунихии[11].

На внешнем рейде Пирея корабль Харисия встретила лодка таможенного мытаря-элимена, который заорал, что все три гавани закрыты из-за праздничной регаты. Потом махнул рукой в сторону Фалерона: туда плывите.

И действительно – из-за мыса Акте к Мунихию рвались триеры с убранным к рею парусом. Даже на расстоянии было видно, как весла взбивают пену вдоль корпуса кораблей. На вантах весело плясали разноцветные вымпелы.

С обеих сторожевых башен срывались клочья седого дыма. Когда ветер задувал в сторону Саронического залива, до Геродота доносились обрывки протяжного воя сигнальных раковин и залихватских трелей авлосов.

Фалерская гавань разбухла от разномастных эгейских парусников. Сотни афинян в волнении наблюдали за морской гонкой со ступеней храмов. Голоса зрителей сливались в гудение потревоженного пчелиного роя.

Лишь поденщики продолжали потеть на причалах под тяжестью тюков и амфор. Праздник годится только для граждан, а остальные пусть делают свою работу, потому что швартовку с последующей разгрузкой или погрузкой никто не отменял.

Финикийским, ионийским и италийским мореходам на праздник было вообще плевать. За каждый день задержки в порту нужно платить звонкой монетой, вот они и дерут глотку, да в сердцах топчут сапогами квадры, подгоняя руганью рабов и вольноотпущенников.

Геродот не стал продираться сквозь толпу перед храмом Зевса Сотера и Афины Сотеры. Обошел его стороной и лишь приложился губами к высокому цоколю.

Зато на священном участке рядом с храмом – теменосе – останавливался у каждого алтаря: Деметры, аттических героев, Неведомых богов, сыновей Тесея и Фалера, сына Миноса, Андрогея… Каждый раз проливая понемногу вина из амфориска на столешницу и вполголоса произнося приветствие.

На рыночной площади галикарнасец замедлил шаг возле вертикально вкопанных досок, к которым за руки и за ноги были привязаны беглые рабы. Поморщился от едкого запаха смерти. Потом тяжело вздохнул, сочувствуя погибшим от жажды бедолагам. Такой жестокости он не видел даже в варварском Египте.

«Эх… Не успели добраться до храма Артемиды Мунихии», – с сожалением подумал Геродот.

По вымостке вдоль Фалерской стены ему навстречу целыми семьями шли афиняне. Этот праздничный день многие горожане хотели провести на взморье, где так хорошо пьется вино под жаренных на вертеле голубей.

Над соленым болотом Алипедон кружились чайки, вылавливая в принесенном Кефисом мусоре дохлых силявок. Древний некрополь в Эхелидах ощетинился высоченными кипарисами. С ипподрома доносилось конское ржание.

За Итонскими воротами галикарнасец остановился, чтобы осмотреться. С этой стороны он заходил в Афины впервые. Помахал Афине Промахос, словно старой знакомой. Уважительно взглянул в сторону Ареопага, на вершине которого вершились судьбы Эллады.

Затем уверенно свернул к кварталу Мелите, где жил Перикл…

Вечером седьмого таргелиона[12], в день рождения Аполлона, Первый страег собрал друзей на симпосий – дружескую попойку. Компания подобралась разношерстная, тем не менее веселая и озорная. Всех присутствующих объединяло одно существенное свойство – среди них не было ни одного дурака.

Некоторых гостей Геродот знал раньше. С другими встретился впервые у Перикла. Фидия, например, он помнил еще по кругу друзей Кимона. С Софоклом дружил давно и поддерживал переписку.

Пожилого Дамона галикарнасец до этого видел несколько раз играющим на кифаре возле алтаря Двенадцати богов, где известный музыкант пытался обучить афинян добродетели с помощью музыки. Хотя сам к нему не подходил, но не потому, что считал себя непогрешимым, просто не хотелось толкаться среди слушателей.

Зато в доме Перикла Дамон старался держать язык за зубами и открывал рот в основном только тогда, когда пел. Особенно хорошо ему удавалось исполнение поэмы «Гибель Илиона». Голос у него был слегка надтреснутый, однако он прекрасно держал мелодию и хорошо брал высокие ноты.

Перикл часто просил Дамона спеть что-нибудь из «Одиссеи». Когда кифаред интонацией иронично подчеркивал двусмысленное положение Ареса в любовной сцене с Афродитой, Первый стратег поощрял исполнителя циничной ухмылкой.

А в сценах из «Илиады», где Гера бьет по щекам Артемиду луком или Зевс отчитывает раненного Диомедом Ареса за преувеличенную воинственность, он заразительно смеялся. Перикл занимал в Афинах высокий пост, поэтому мог позволить себе в присутствии друзей некоторое вольнодумство.

Геродот не одобрял непочтения к олимпийцам, улыбался только из вежливости, а про себя даже ругал святотатцев. Тем не менее он никогда не отказывался от приглашений своего попечителя на дружеский кутеж.

Моложавый напористый абдерит Протагор вместе с пожилым и сдержанным в речах клазоменянином Анаксагором чрезмерно увлекались заумными диспутами на философские темы.

Однако Геродот не стеснялся расспрашивать собеседников, если сомневался, что правильно понял высказанные ими сложные умозаключения. Философы снисходительно объясняли – все-таки галикарнасец был среди друзей Перикла самым молодым. Хотя Протагор был старше Геродота всего на год, ему исполнилось тридцать три.

На общее течение разговора такие паузы никак не влияли, в основном благодаря тому, что гости много пили. Рано или поздно наступал момент, когда нить повествования ускользала от оратора, и тогда научная беседа превращалась в шутливую перебранку. Всякое мнение при этом становилось истинным, а суть предмета растворялась в «кудрявых» рассуждениях, будто кухонный жир в растворе натрона.

Однажды Геродот попытался вызвать Протагора на откровенность, попросив высказаться о том, какую роль боги играют в жизни человека. Философ ответил уклончиво, в том смысле, что вряд ли сможет представить объективное суждение, ибо этот вопрос темен, а жизнь слишком коротка для правильного вывода.

Анаксагор, в свою очередь, удивил галикарнасца идеей всеобщего вращения космических «семян» в момент перехода от первичного хаоса к материи, из которой состоит все сущее.

Геродоту в связи с этим вспомнились рассказы Мнемхотепа о египетской космогонии. Описывая рождение отца богов Атума из первичного океана Нун или спуск богини истины и порядка Маат на землю для сакрального соединения с другими богами, жрец ничего не говорил про вращение.

Поскольку Анаксагор причиной вращательного движения в природе считал некий первозданный ум, то за ним так и закрепилось не то уважительное, не то по-дружески-насмешливое прозвище – «Ум».

Философ при ходьбе держал величавую осанку, шагал спокойно и размеренно, говорил уверенно, на его лице сохранялось серьезное выражение, а одежда отличалась скромностью. От внимательных глаз галикарнасца не укрылось и то, что Перикл старался во всем подражать своему учителю.

С Гипподамом Геродот познакомился у Перикла. Пока большая часть друзей Первого стратега дурачилась коттабом или играла в кости, милетянин принимал участие в философских спорах. Причем часто вставал на сторону Анаксагора, скорее всего, как считал галикарнасец, в силу зрелого возраста клазоменянина и его авторитетного положения среди друзей Первого стратега.

Способный архитектор увлек Геродота описанием принципов градостроительства. Гипподам рассказывал ему о восстановлении Милета после подавленного персами восстания Аристагора. Он со знанием дела указывал на недостатки древней застройки, рисовал углем на стене кварталы придуманного им города будущего. Не обращая внимания на ворчанье ойкета[13] Эвангела, которому после окончания симпосия приходилось стирать со стены чертежи.

Но все-таки галикарнасец предпочитал общество самого Перикла. Первый стратег любил дискуссии, мастерству ведения которых его научил Зенон Элейский, умевший остроумным вопросом поставить оппонента в тупик.

Свое диалектическое искусство философ называл «методом парадоксов». Перикл перенял от учителя эту атакующую манеру, отчего с ним тоже было трудно спорить. Но именно незаурядный, въедливый и саркастический ум хозяина дома как раз и привлекал Геродота.

Доводы Первый стратег излагал спокойно и уверенно, полностью владея собой. Лишь изредка поглаживал короткую ухоженную бороду, если нужно было скрыть волнение.

Хотя бывало, что при особенно удачном замечании собеседника он высоко поднимал брови, при этом складки на лбу тянулись к заостренному лысоватому темени, словно взбегающие по морскому утесу волны.

Коринфский шлем Перикл никогда не носил дома. Друзья не обращали внимания на его физический недостаток, а жена любила мужа таким, какой он есть. Зато противники и авторы комедий насмехались над его внешностью открыто.

Пользуясь свободой слова, злопыхатели язвили вовсю. Называли голову Первого стратега луковицей, утверждали, будто голосом и походкой он вылитый Писистрат, а доспехи воина носит только для того, чтобы показать, какой он выдающийся полководец. Хотя не одержал для Афин ни одной важной победы.

Перикл молчал. Как молчали многие государственные мужи до него. А куда денешься: свобода слова – это фундамент демократии. Не приведи Зевс показать общественности, что ты уязвлен ядовитой шуткой.

Тут же вспугнутой птицей по полису полетит молва: лидер Народной партии – никакой не Олимпиец, но самолюбивый тиран и фанатичный поборник чистоты морали. Демос этого ему не простит, а значит, с политической деятельностью придется расстаться.

Перикл с друзьями только что вернулись из театра Диониса, где состоялись состязания хоров в исполнении гимнов Аполлону Таргелию. Одним из победителей стал хор мальчиков из дема[14] Холарга, родовой вотчины Первого стратега.

Перикл лично вручил хормейстеру лавровый венок и пожертвовал в казну дема тысячу драхм. Потом уже в почетной ложе устроил попойку, так что в особняк компания ввалилась навеселе.

Угощение на этот раз оказалось не то чтобы изысканным, однако вполне праздничным. Домашние рабы, ойкеты, не ударили в грязь лицом. Сначала повар с бритой головой вынес в андрон[15] лутерий, полный свежевыловленной барабульки, чтобы гости могли полюбоваться, как она на глазах меняет свой цвет с серебристого на красно-оранжевый. Обнес каждое ложе-клинэ, не пропустил никого.

Затем два чернокожих ливийца притащили из кухни большой котел с ритуальной кашей таргелос из злаков на козьем молоке. К блюду предлагались ломти свежеиспеченного хлеба из первого помола озимой пшеницы.

Обжаренную в муке барабульку подали с тушеным диким амарантом, жареными дольками баклажанов и ломтями овечьего сыра. Оливковое масло аппетитно растекалось по золотой корочке, а листья тимьяна добавляли к рыбному запаху аромат свежести. Любители подкислить еду подливали на свою тарелку уксуса из стеклянного финикийского арибалла.

Для тех, кто все еще не наелся, повар выставил сковородку жаренных с луком бараньих ребрышек. В андроне сразу повеяло специями – розмарином, кориандром, тмином, зирой, чабрецом…

Наконец, когда гости насытились и вымыли руки, слуги внесли пустой кратер[16], амфору с белым эпирским вином, а также полную колодезной воды ольпу. Сильно смешивать не стали, все равно в театре пили по-скифски, неразбавленное, чего уж теперь-то.

На десерт хозяин предложил фрукты, сдобную выпечку, пирожки с клубничным вареньем, а также горячие баранки, которые можно было обмакивать в сладкий соус из сильфия[17] или жидкий мед.

Расслабленные участники пирушки приготовились встречать чтеца-рапсода, может быть, даже сочинителя-аэда с кифарой, акробатов, а то и флейтисток. Однако, вопреки ожиданиям, Перикл предложил обсудить текущие дела.

Компания переместилась в перистиль – световой двор, где расселась на мраморных скамьях под яблонями. Заботливо окопанные деревья были на высоту локтя обмазаны глиной. Крупные зрелые плоды источали медвяной аромат.

Каждый из гостей захватил свой кубок для вина – канфар, а немой чернокожий раб снова намешал вина в кратере. На этот раз добавив в него кроме воды меда и растертого до кашицы изюма для сладости.

За несколько предыдущих вечеров в доме Первого стратега Геродот успел подробно рассказать о своем путешествии в Египет. Разумеется, умолчав о некоторых событиях личного характера.

Тем не менее все взоры обратились на него. Ничего удивительного – галикарнасец был единственным из друзей Перикла, кто большую часть жизни проводил за пределами Афин. Поэтому и слушали его чаще, чем других.

– Да какие у меня дела… – пожал он плечами. – Пишу…

Потом осторожно заметил:

– Хорошо бы дальше ехать.

Собеседники встретили это заявление одобрительными усмешками и восхищенными замечаниями: «Во дает!.. Одиссей, да и только… Неугомонный…»

Первый стратег сосредоточенно покивал головой:

– И куда теперь?

Геродот шумно вздохнул, вскидывая брови. Словно не знал, что сказать. Так же шумно выдохнул.

Потом внимательно посмотрел на Перикла:

– Финикия[18]… Мечтаю увидеть храм Геракла в Тире[19].

– Ну что ж… – согласился Первый стратег. – Регион интересный.

Он обвел присутствующих беглым взглядом:

– Мне нужно отлучиться… Вина у вас хватает, а я скоро приду.

Потом обратился к Геродоту:

– Пойдем… Эвангел принес с рынка угрей, посмотришь, насколько они хороши. Вы, галикарнасцы, знаете толк в рыбе…

3

Пока оставленные без внимания хозяина гости глушили вино, Перикл с Геродотом перебирали купленных домоправителем угрей.

– Хочу обсудить твою поездку, – сказал Первый стратег, с удовольствием вдыхая запах посыпанной грубой солью тушки не больше локтя[20] длиной. – До Финикии плыть дней десять. А то и все двадцать. Смотря как повезет… Посмотреть храм, конечно, важно, но… Есть ли смысл проделать такой путь, чтобы потом сразу возвратиться?

– Что ты имеешь в виду? – удивился Геродот.

– Дальше идти… В Сирию… К верховьям Тигра… На Евфрат в Вавилонию… Может быть, в Мидию…

Галикарнасец оторопел.

В его голове мгновенно закружился вихрь мыслей:

– Так ведь Финикия – это уже персидские земли… Ты же не планируешь бросок фаланги на Персеполь… И потом… После поражения в Египте мы в восточную часть Великого моря[21] не суемся. Даже Финикия нам сейчас не по зубам… Если афинский флот появится в Финикийском море, Артаксеркс воспримет это как объявление войны… Ты ведь сам говорил, что сейчас наш главный враг – Спарта.

Первый стратег постарался спокойным голосом охладить пыл собеседника:

– Сегодня мы у берегов Финикии не плаваем, а завтра… Шире надо мыслить.

Геродот почувствовал замешательство. С одной стороны, заходить так глубоко на вражескую территорию казалось ему невероятно опасным делом. С другой стороны, да, посмотреть восточные страны было крайне заманчиво… Когда еще он туда попадет.

В голосе галикарнасца отчетливо прозвучала неуверенность:

– Дважды боги спасали меня от гибели в персидской тюрьме. Третий раз… – Он с сомнением покачал головой. – Не знаю… Вряд ли я смогу пригодиться тебе в качестве катаскопа[22].

– Ты так же перед заданием в Лидии тушевался, – усмехнулся Перикл. – Но выполнил его отлично. А в Египте… Вспомни – разве тебя остановил арест в Дафнах или присутствие персидского гарнизона в Мемфисе и на Элефантине.

Перикл воспользовался нерешительностью гостя, чтобы и дальше гнуть свою линию:

– Опыт у тебя есть. В организации и вооружении армии варваров ты разбираешься не хуже меня, это видно по твоим отчетам. Можешь выпутываться из самых сложных ситуаций. Так что лучшего катаскопа мне не найти… А Буле профинансирует твое путешествие… Ты ведь не чувствуешь себя обиженным после возвращения из Египта?

Первый стратег испытующе посмотрел на своего разведчика.

Геродот с очевидным согласием закивал головой:

– Я очень доволен наградой.

– Мне приятно это слышать, – довольно подытожил Перикл. – Позже я дам тебе подробные указания… Получишь подорожную фортегесия[23] с перечнем интересующих Афины регионов. Как всегда, деньги на дорожные расходы… И вперед! Договорились?

Увидев озабоченное выражение на лице собеседника, он смягчился:

– Ладно… Подумай до завтра. А сейчас надо возвращаться к гостям.

Появления Перикла и Геродота в перистиле никто не заметил, так как участники пирушки были увлечены игрой под названием «Собаки и шакалы», которую галикарнасец привез из Египта.

В небольшом деревянном ящике на изящных ножках лежала пластина из слоновой кости с изображением пальмы, формой напоминающая барбитон.

По игровому полю тянулись пять дорожек из дырочек: две коротких по обеим сторонам ствола, две длинных вдоль боковых краев доски и еще одна по верхнему краю.

Протагор с Софоклом по очереди бросали на землю четыре двухцветные палочки. Сколько из них упало белой стороной вверх, столько очков получал игрок для следующего хода. Очки означали количество дырочек для продвижения по полю.

В качестве фишек использовались лучины, тоже из слоновой кости, которые нужно было воткнуть в соответствующую дырочку. Софоклу досталось пять лучин с головой вислоухой собаки, Протагору столько же с головой шакала.

Зрители сопровождали бросок каждого игрока возгласами радости, если тому выпадало перепрыгнуть сразу через несколько дырочек, или огорчения, если приходилось двигаться назад.

Когда при очередном броске Софокла все палочки легли белой стороной вверх, что означало четыре очка сразу, компания взорвалась одобрительным хохотом. Дамон хлопнул везунчика по плечу, но тот лишь нетерпеливо дернул плечом.

Перикл присоединился к зрителям…

Но вот Софокл после еще одного удачного броска добавил пятую «собаку» к четырем, уже торчавшим на стороне противника под кроной пальмы. Друзья бросились поздравлять победителя и утешать проигравшего.

Протагор отнесся к поражению как настоящий философ: с безмятежной улыбкой. Анаксагор тут же поднес ему канфар с вином, а Фидий протянул блюдо фиников.

– Прошу внимания, – обратился Перикл к друзьям. – Предлагаю сегодня воздержаться от общения с флейтистками.

Раздались недовольные возгласы. Участники кутежа дошли уже до той точки, когда затуманенный вином рассудок слабеет под напором инстинктов. Однако спорить с хозяином дома никто не решался.

Гости потягивались, лениво доедали закуски. Софокл с Протагором потребовали у слуг свежей воды для ополаскивания рук и лица. Анаксагор и Геродот в шутливом отчаянии опрокинулись на подушки. Дамон снова взялся за лиру и с кислой миной начал перебирать струны.

Фидий с Гипподамом делали вид, будто им позарез нужно нарвать свежих весенних яблок.

– Телезиппа Периклу прошлый раз устроила выволочку, – прошептал на ухо другу архитектор. – Поговаривают, что рука у нее тяжелая. Вроде бы Гиппоник из-за этого с ней развелся…