Записки о виденном и слышанном

Только в эту зиму мы опять сблизились несколько: переменился он в мою сторону отчасти, а я – отчасти в его; у нас теперь больше точек соприкосновения в самом характере и некоторых взглядах на вещи, тогда как прежде было общим только наше увлечение: у него – живописью, у меня – наукой, и в этом одном мы понимали друг друга. Да, так в чем же заключается ларчик, с которого я начала?

А вот в чем.

Между прочими вещами, Манизер заметил, что в Тошиной «Ярмарке» масса савиновского: весь задний план, небо и домики. Тото подтвердил.

Я тогда заметила Тото, что, недавно встретившись с Федей105 и разговаривая с ним об их работах, услышала от Феди большое осуждение манеры Тото брать у кого-нибудь.

– Что называется: «брать у кого-нибудь»! Мне, право, смешны теперь все эти наивные люди, которые, представляя месячный экзаменационный эскиз, думают, что они дают что-то великое, свое. Неправда, они тоже берут это у кого-нибудь, только совершенно незаметно для себя. Вся разница в том, что я не так наивен и действую вполне сознательно. Я и не думаю скрывать, что подражал в «Ярмарке» Савинову отчасти. Но ведь в этом и состоит мое учение. Я пока учусь и больше ничего; и лучше если я, хорошенько изучивши Савинова, исполню хорошо эскиз в его манере, чем сам буду пытаться создать что-нибудь безграмотное и нелепое. Для хорошей своей работы у меня нет достаточного знания натуры, ни достаточной техники рисунка и композиции, ни понимания красок и их отношений; всему этому я учусь на так называемых мастерах; а учиться в живописи можно как? – подражая им, что я и делаю. Ты думаешь, Федя не роется в журналах и не ходит по Эрмитажу и другим галереям перед каждым эскизом? Только он, насмотревшись на все эти чужие работы, не замечает, что и его эскиз можно потом разложить по кусочкам на чужие части, а думает, что создал что-то свое. Вот когда я изучу хорошенько натуру и у меня выработается свой взгляд на нее, свое понимание, – тогда явится и своя манера ее передачи, а до тех пор я хочу только изучать и изучать, хотя бы и по чужим образцам. Дальнейшее же уже будет дело таланта, его качества и количества; ну а об этом я судить сейчас, понятно, не могу. Будет талант – он меня выведет на самостоятельную дорогу, а не хватит – буду идти по чужой, но уж во всяком случае буду грамотным последователем, а не безграмотным писакой. Посмотри-ка на всех крупных художников; кто из них не был подражателем в первое время своего творчества? Кто из них не написал свои первые картины под влиянием или в духе своего учителя или того, кого он себе взял за образец? Только со временем вырабатывается самостоятельность в творчестве, и я буду его ждать, это время.

Я напомнила Тото его слова относительно того, что чем серьезнее он относится к работе, тем меньше она ему удается, на что Тото ответил:

– Ну да, потому что если я подхожу к работе шутя, я не ставлю ей особенно крупных задач; а с некрупными я и справляюсь легко. Если же я отношусь к работе серьезно, мои требования к себе растут и растут; и опять-таки будет дело таланта показать, насколько он сможет удовлетворить цели, которые я себе буду ставить в искусстве. Несомненно, что при серьезном отношении требования к себе больше, чем фактическая возможность их выполнить, и степень приближения к поставленной себе задаче определит степень таланта.

Словом, моя мысль. Но вопрос оттого для меня еще не решен, хотя спокойствие, уверенный тон и трезвость рассуждения моего брата меня отчасти за него успокоили и внушили надежду, что талант, пожалуй, и оправдает себя, т. е. что талант есть.

Ну – поживем, увидим.

Ах, а меня опять отчаянная тоска грызет! Это вечная расплата за веселость.

И Тото хандрит. Уже на следующий день после «выпивки» я видела его у мамы мрачным и угрюмым. Бедный! Еще этот зверинец, который завелся у него в комнате после отъезда Саши. Кац сам мне понравился, да и Тото его любит; но «кацёнок», и вообще эта семейственность обстановки с манной кашкой на столе и горшочком под кроваткой!!

Бедный малец, право! Какое тут может быть рабочее настроение.

Сегодня, когда я зашла к маме, она опять предлагала на будущий год поселиться с ней в одном доме, «только в разных комнатах».

Пока что я еще могу отбиваться от этого, но ведь придет время, когда это может сделаться неизбежным. Боже, мне даже страшно думать об этом! Это будет похуже горшочка и манной кашки…

25/XII 1911 г. Хорошее занятие для первого дня праздника, нечего сказать!

Сижу одна в нетопленой квартире. Мороз выступил на окнах на 2 пальца толщины внутри комнаты. Ноги – ледяшки, руки – едва двигают пальцами; изо рта пар валит.

Сижу, топлю свою печь, грею себе обед, читаю Лермонтова и думаю, думаю о многом.

Черняки уехали на 4 дня в Ревель к сыну.

Перед отъездом Ли обратилась ко мне:

– Пожалуйста, Лель, в случае пожара прежде всего спасайте моего Людвига Баварского, остальное все может оставаться. Такого портрета больше нигде нет. Я его с собой и в Испанию возила.

– Хорошо, только поставьте его ко мне на стол на эти дни, чтоб я не забыла. Впрочем, если вы, конечно, не боитесь того дурного общества, в котором он будет находиться.

– Надеюсь, на вашем столе не стоит портрет Добролюбова?

– Нет, зато за столом целые дни сижу я.

Ли засмеялась.

– Ну, это не так страшно.

Таков почти обычный тон наших разговоров. Итак – я одна. Прислугу отпустила на целый день. Печь трещит, и больше ни звука вокруг. Поминутно вскакиваю посмотреть, не выпали ли уголья (печка чугунная, и я совсем не умею с ней обращаться), и потому такая отрывистость слога и мыслей.

Вчера я также целый день просидела одинешенька. Если бы не такой адский холод (у нас вообще квартира холодная, а теперь, по отъезде хозяев, распоряжение топить только одну мою комнату), я была бы очень довольна своим положением.

В 8 ч. пришла мама.

Одной я люблю оставаться, но сидеть вдвоем с человеком, который совсем не умеет быть одним, т. е. не скучать в одиночестве, – нет ничего хуже. Мама именно этого не умеет. Она тяготится собой, когда остается одна, и скучает. Я занимать не умею вообще, а при таких диаметрально противоположных интересах и мыслях – тем более. Поэтому, пока не пришел Тотося (уже после 10 ч.), было тяжело и тоскливо. Маме было, понятно, холодно, кроме того, она не любит пустой квартиры, а в довершение всего: «Моя хозяйка купила сегодня за 3 р. гуся, большого и с потрохами, да еще ногу телятины; Р. устраивает елку… а у нас даже кутьи нет… и все мы врозь…»

Бедная мамочка, я понимаю, как ей тяжелы все эти лишения и ее вынужденное одиночество, но… Я не в силах поступать иначе; это значило бы идти против себя, самое себя бичевать и истязать каждый день, каждый час, каждую минуту; это значило бы опять спуститься в ад, но без надежды побывать потом в раю, как Данте… Тото пришел с шоколадом от себя и каштанами и миндалем от Лизы, чем и был скрашен наш сочельник.

Ах, несчастье с печкой! Прямо всякая охота писать пропадает.

26/XII. О Боже, какой зверинец был вчера у Левиных! Какая пародия на светский тон и аристократические манеры. Бедная Мила, если бы она подозревала, насколько она сгущает карикатуру своими замечаниями! Если д-р Мервуд106 знакомится с Россией по таким образцам, мне только обидно и за Россию, и за него. А он, кажется, кроме Левиных во всех видах, нигде не бывает. Сибирский дядюшка – «настоящий русак» в ермолке (может быть, впрочем, он только случайно был вчера в таком головном уборе, благодаря зубной боли, а обыкновенно он, может быть, совсем русский, как следует быть!), его супруга – «очень умная, хотя и некрасивая тетушка»; тетя Лиза – дама с папироской, которой Мила и посейчас делает почтительнейшие реверансы (!); тетушки – Мария Самуиловна и Анна Самуиловна; еще тетушки, дядюшки, кузины и кузены, рассказывающие русские народные анекдоты… О! по ним тебя можно узнать, Россия!

Обидно за людей, за Милу. К чему это кривляние, пародирование кого-то и чего-то! Держались бы просто, и было бы в тысячу раз симпатичнее и милее; а то это усиленное подчеркивание своего патриотизма, национальных идей, любви к отечеству, – которой нет на самом деле ни на грош!

29/XII. Слава Тебе Создателю! Не рассердился, и, значит, мне остается сохранить прежнее хорошее мнение об Несторе Александровиче. Сегодня он был у меня, но, к сожалению, не застал меня дома107. А интересно все-таки, будет ли у нас разговор об «Оде» и какого рода…

В это время, что Н. А. приезжал, я была у Тото. Он увлечен теперь лепкой, и я застала его за бюстом Пастера, копируемого им с Родена108. За вчера и сегодня бюст у него почти готов. Ужасно он все это быстро делает! Вот только говорит, что вчера бюст был гораздо лучше и больше похож, чем сегодня. Это часто бывает, что первый набросок, первая мысль лучше последующих и часто страдают от поправки и переделки.

Тото был в белых штанах и вязаной коричневой куртке без пояса. Когда он встал ко мне навстречу и потом провожал меня, лицо у него было такое славное: светлое и необыкновенно мягкое. И еще говорят невежды, что жалки бывают неудавшиеся гении! Да пусть у него ни капли таланта, пусть вся его работа гроша ломаного не стоит, но уже оттого, что он умел так переживать что-то во время ее, никто не смеет назвать его жалким!

Вдохновение, приди и ты ко мне, будь мне заместителем таланта!.. Только для меня самой, конечно…

Когда-то мне оно было знакомо, и я благословляю те минуты. Память о них, возможность того, что я, может быть, опять когда-нибудь переживу их, – не дадут мне пасть; в критическую минуту они будут той луковкой, держась за которую можно проникнуть в рай109…

30/XII. Третьего дня, когда Нестор Александрович был у меня в моем отсутствии, Ли заговорила с ним о своем «путешествии в Испанию», и между прочим спросила, как он находит, не холодно ли у них в квартире, и при этом прибавила, что она страшно мерзнет, а вот Лель – это я – находит, что жить вполне можно, на что Н. А. ответил: «Она, значит, ближе нас с Вами к идеалу, потому что идеал жизни в том и заключается, чтобы как можно меньше замечать ее лишения».

Все это прекрасно, Н. А., но только Вы малодушны, позорно малодушны, к тому же и… но что следует за этим, покажет мой разговор с ним, который я только что имела по телефону.110

– А-а, Евлалия Павловна! – слышу довольно веселый голос.

– Здравствуйте, Нестор Александрович, – отвечаю в тон ему. – Дело вот в чем: я совсем не удовлетворена вчерашним созерцанием вас111 – (смех Н. А. в трубку) – и хотела бы его повторить, но в более удовлетворительном для себя виде. – (Опять смех.) – Вы сегодня вечером свободны? Не приедете ли ко мне?

– Нет, сегодня вечером никак не могу, – и все прочее.

– Очень жаль.

– Да почему именно сегодня, что у вас такое сегодня?

– Ничего, кроме того, что я сегодня особенно расположилась вас видеть.

– Гм, нет! Никак не могу, у меня гости и я вряд ли освобожусь к 10 часам.

– Ну что ж поделать, значит, не судьба!

Оба смеемся. Вообще, я еще с ним ни разу так весело не разговаривала по телефону. Очевидно, он сегодня в прекрасном настроении.

– А почему прекратилась юмористика? – спросил вдруг Н. А. – Почему нет продолжения?

– Уж в этом вы сами виноваты…

– А я с удовольствием получал ее…

– Значит, вы нисколько не рассердились?

– Помилуйте, наоборот!

– Надеюсь, хоть по крайней мере сейчас она у вас валяется разорванная в корзине?

– Нет, зачем, что вы? Я ее берегу для своей биографии…

Вот так фунт!

– Ну это уж совсем бессовестно, Нестор Александрович, – отозвалась я негодующим тоном.

Н. А. только засмеялся в ответ.

– А что вы теперь поделываете?

– Просидела все праздники одна, думала, вы хоть зайдете меня проведать.

– Отчего ж вы мне не позвонили?

– Да я думала, что и вы могли бы сделать то же самое…

Н. А. что-то забормотал в трубку, чего я уж не припомню сейчас.

– …а вы даже и вчера не захотели112…

Ага! поймала Н. А.; это был мой последний удар, хотя я пожалела его потом и не воспользовалась им до конца. Ну да от меня не ушло!

– Как не захотел… где113 … Меня задержали после заседания, Витте заговорил со мной.114

– 115 начала с того, что не удовлетворена вчерашним созерцанием вас… А вы меня разве не видели? – тоном полного недоумения протянула я.

– Не видел. И потом, когда же было!116 Я ведь говорю вам, что Витте задержал меня после окончания; мы с ним минут 15 проговорили в зале. Да и вообще, стоит ли говорить об этом. Ну не117 я к вам приеду домой…

Я уж не сказала118 Витте вышел вместе со мною из зала, даже из подъезда, и что при мне 2 или 3 академических сторожа побежали за ним следом, сигнализируя руками и глазами остальным, чтобы графу поскорее подали шинель… Бог уж с вами, Н. А., но при случае я скажу вам, что вы малодушны (в смысле отсутствия мужества, а не как противоположность великодушия) – это я замечаю уж не в первый раз – и что… ну что еще – догадаться нетрудно… А все-таки «юмористику» надо как-нибудь затребовать обратно; вовсе не место ей в его биографии…

Ну как тут быть, как тут заниматься! Только что раскрыла книгу, как опять гениальная мысль! Ну как же не отозваться на собираемый Н. А. материал для своей будущей биографии. И вот:

«Преставился великий муж… Со всех сторон» – и пр.

И главное, явилась она мгновенно и мгновенно же осуществилась. Ни одного, кажется, стихотворения я так быстро не написала в своей жизни, как это; в буквальном смысле экспромт119.

Ну а возвращаясь домой после опускания письма в ящик, встретила дорогого Учителя120.

Александр Иванович как будто был доволен встрече – обо мне уж и говорить нечего – и спрашивал, что я теперь поделываю.

– Собираюсь кончать, наконец, курсы…

– Как, а я думал, вы давно уж их кончили! Мне кто-то говорил, что вы теперь в Археографической комиссии121 работаете (sic!).

Все режут меня этими словами о курсах!..

Сейчас поеду к Манштейну. Он звонил мне сегодня, сообщая, что есть работа: проверить и в случае надобности исправить примечания немца к немецкому самоучителю для русских и составить немецко-русский словарь к нему же.

Сколько-то получу за это.

А Тото был у него сегодня и получил работу, о которой мне говорил Манштейн. Рублей на 170 будет пока, а потом, может быть, еще122.

Хоть бы все это устроилось.

Тото весьма одобрил мое сегодняшнее «послание»… Да, теперь я могу умереть спокойно! Мое имя будет жить в биографии Н. А.!!!

1912 год

1/I. Новый Год. Встретили его втроем: мама, Островская, я. Тото заходил перед вечером, но встречать с нами не мог, т. к. обещал давно художнице Хавкиной123. Уже который год мы не вместе в этот вечер! Но вчера мне нисколько не было больно за его отсутствие, т. к. оно не обнаруживало холодности и отчуждения, как прежде… В этом году Тото опять наш, мой. Встретили 12 часов по-будничному, без подъема. Устала я уж очень.

Не люблю я таких встреч. Уж лучше спать бы себе одной или одной читать того же Лермонтова и Пушкина.

4/I. Какой чудный человек Нестор Александрович, и Боже, Боже, до чего я глупа со своими выходками и желанием кокетничать!! До чего я глупа!.. Он только что уехал от меня.

Ах, вот только Лидия Семеновна вечно мешает, когда он приходит. То ей и холодно у меня, и еще что-нибудь не так, а как Н. А. приходит, так и она непременно. Право, тут не в женском чувстве дело!

23/I. Когда я читала «Макбета»124, меня поразило сходство в некоторых чертах судьбы этого героя и его изображения Шекспиром с судьбой Бориса Годунова и его изображениями в нашей литературе. Макбету предсказывают престол ведьмы, Годунову – волхвы (Ал. Толстой125); Макбет вступает на него через убийство, Годунов – тоже (по преданиям, по крайней мере); у Макбета кровавые галлюцинации, у Бориса тоже (Пушкин: монолог Бориса Годунова); Макбет начинает убивать и преследовать всех, кто ему кажется опасным, Годунов – тоже, разыскивает, ссылает, шпионит; Макбет во всем сомневается, всюду видит измену, Годунов – тоже; и один и другой в казнях и преследованиях стараются заглушить звуки собственной неспокойной совести, и это постоянное подвинчивание себя на новые преследования, это безумное падение по наклонной плоскости самосохранения так сходно в литературном изображении одного и другого. Монолог Макбета во 2 сц. III д.: «Змею мы разрубили, но не совсем…» и пр. звучит так по-борисовски в нашей литературе126! Очевидно, в ней было в этом случае не без сильного влияния Шекспира.

А вот еще интересная подробность. В «Ричарде III» то место, где Букингам с мэром и народом приходят просить Глостера на престол, последний оказывается, по заранее заключенному уговору с Букингамом, находящимся на молитве и духовной беседе с двумя патерами, в сопровождении которых и выходит к народу. Сцена его упрашивания и его отказа, а также духовная обстановка, в которой вся эта церемония происходит, совершенно отвечают исторической обстановке восшествия на престол Годунова, известной нам по летописям и другим документам того времени.

Нет, это ерунда, т. к. «Ричард III» впервые напечатан в 1597 г., а Борис вступил на престол в 1598 г., так что никакого влияния на Шекспира это событие оказать не могло, и о неправильности определения времени написания «Ричарда III» быть не может и речи. А все-таки любопытное совпадение историческое и с Макбетом, и с Глостером!

Зато Шекспир несомненно влиял на наших драматургов: на Пушкина, Ал. Толстого и Лермонтова. У последнего, например, сцена смерти Нины в «Маскараде» и ее последнее объяснение с Арбениным совершенно списаны с такой же сцены в «Отелло».

У Ал. Толстого в «Феодоре Иоанновиче»127 сцена примирения Бориса с Шуйским и ее последствия очень подобны сцене примирения в «Короле Ричарде III». Борис так же, как и Ричард III, никому прямо не поручает убить Дмитрия, но говорит так, что его желание ясно тому, к кому оно относится (Клешнин с Мамкой и Битяговским, у Шекспира – Ричард с Букингамом). Манера Бориса устранять своих врагов в первых двух частях трилогии очень напоминает по своему психологическому построению, быстроте и ловкости манеру Ричарда III, и разница только в отсутствии крови у Толстого.

25/I. Не знаю, напишу ли я когда-нибудь пьесу, но мне этого так хочется! Если бы я сейчас была свободна, я попробовала бы. А вдруг когда-нибудь напишу! Мне почему-то кажется, что следует попробовать.

Теперь Шекспир располагает меня. Как я могла его не понимать прежде!

Когда я ложусь – картины разные встают перед очами, и речи мерные звучат в моих ушах, и как сквозь сон я слышу, чей-то голос мне говорит знакомые слова. И мой язык без звука, недвижимый, в ответ за речью произносит речь. И чудно мне, и я сказать не смею, во сне иль наяву я говорю без слов. Я встать хочу, я будто королева иду приветствовать супруга моего. И я встаю, хоть ноги остаются недвижимы на ложе под ковром; но я иду и низко приседаю пред царственным пришельцем в час ночной. И чувствую всем телом я, что встала, хоть знаю, что на ложе я лежу. И слышу голос, и сама в ответ произношу почтительные речи, и вместе знаю – что молчит кругом немая тишина, что я одна…

Фу, ерунда!.. А ощущение все-таки такое действительно есть, и часто я просыпаюсь среди ночи и в ушах моих какой-то голос словно отбивает такт мерной речью.

Конечно, все это происходит оттого, что я всего Шекспира читаю вслух, и это впечатление собственного голоса, декламирующего стихи, до такой степени въедается в уши, что и ночью не дает им покоя и мешает уснуть как следует.

27/I. Очень мне понравился «Король Генрих IV». Пожалуй, больше всего из того, что я прочла до сих пор Шекспира. Как прекрасно обрисованы здесь все типы; сколько остроумия в построении сцен и отдельных типов! Это не то грубоватое остроумие его шутов и слуг – Громиов, Дромиов и пр. и пр., которое встречалось до сих пор и заключалось большей частью в игре слов и внешних остротах, основанных на внешнем эффекте; это даже не остроумие Бирона и Розалинды и пр. из «Бесплодных усилий любви»; это внутреннее, тонкое остроумие художника. И какое мастерство в обрисовке типа Фальстафа! Несмотря на всю скользкость почвы – в нем нисколько шаржа и полная естественность с головы до ног. Это единственная из встречавшихся мне до сих пор фигур Шекспира, так артистически обработанная, без малейшей натяжки, без малейшей фальши! Несомненно, Фальстаф – центральная и лучшая фигура обеих частей «Генриха IV». Обжора, плут, пьяница, мот, лентяй, хвастун, трус – он вместе с тем симпатичен; он не скуп, великодушен, добр, не злопамятен, вообще-то – это мы называем широкой натурой. В своих пороках – плутовстве, мошенничестве и пр., являющихся духом времени, он виноват столько же, сколько в настоящее время мы – в своих добродетелях, не допускающих в нас подобных качеств. Обвинение короля Генриха V Фальстафа в том, что он и подобные ему совращали принца Гарри с честного пути, достойного принца, может быть столько же обращено на самого Гарри, т. к. он в одинаковой мере совращал Фальстафа и своим авторитетом и положением наследника поощрял его к подобному поведению и всем выходкам. Разница лет тут ни при чем: Фальстаф не из тех, которые старятся с годами и становятся умнее и положительнее; будь он 89 лет от роду, будь разбит подагрой, параличом и прочими прелестями, стой он одной ногой в гробу, – любой мальчишка Гарри, тем более наследник престола, могущий заплатить за его счет в трактире и напоить хорошим хересом, – без всякого труда заставит его позабыть обо всех годах и болезнях и, вытащив из могилы полусъеденную червями ногу, – пуститься за ним, ковыляя и подпрыгивая, хоть на край света за кружкой вина, девчонкой или какой-нибудь проказой сомнительного свойства. Фальстаф добр. Он готов делиться тем, что имеет. Когда он узнает, что «мальчик Галь» стал королем, когда он ожидает себе всяческих благ от этого и повышений, – он не гордится перед начавшими уже льстить и кланяться ему товарищами и собутыльниками, нет, он всех их ведет за собой в Лондон и сейчас же всем им обещает свое покровительство и помощь. Отчасти это происходит, конечно, вследствие некоторого тщеславного желания поблагодетельствовать, вернее, показать свое могущество, отчасти же – и несомненно в большей степени – вследствие сердечной доброты и, пожалуй, врожденного барства, на нашем языке. Он и Долли обещал освободить из тюрьмы! Но хозяйке, наверное, не заплотит [так!] и тут, а по-прежнему будет тянуть с нее, что можно. И ведь вовсе не от скупости! Нет! Ему просто нужно плутовать, кого-нибудь надувать и обманывать, а женщина, да еще такая, которая, несмотря на все бывшие уже обманы, все еще верит ему, – самый удобный и подходящий для этого человек. Будь на месте ее какой-нибудь еврей-шинкарь, один раз зовущий на свою защиту правосудие, а другой раз – склоняющийся перед ним и зовущий его «ясновельможным паном», дело обстояло бы точно так же.

И Генрих V со своей быстрой и суровой расправой оказался – как человек – менее заслуживающим наши симпатии; да и в качестве короля он бы мог быть милостивее и великодушнее к своим прежним собутыльникам, хотя, понятно, он мог и должен был порвать с ними всякую связь.

Прекрасно тоже обрисованный принц Гарри, по-моему, немного сфальшивил в роли короля Генриха V, немного стал на ходули. Вообще, последний грех част за Шекспиром, по-моему, но это, конечно, дело времени.

Очень кстати и в высшей степени умно, что в этой пьесе нет женщин; такие как Хозяйка и Долли – только заполняют и обогащают картину; придворные же дамы с их тираническими или женственно благородными позами только портили бы впечатление.

Да, прекрасная пьеса!

Последняя сцена – встреча короля Генриха V с Фальстафом – может быть, дала начало подобной сцене не помню чьего немецкого рассказа или повести «В Гейдельберг!»128, где тоже принц, одев корону короля, одевает и его маску; но там эта прекрасная сцена превосходно мотивирована психологически. Во-первых, сам король тяготится своей маской перед старыми школьными товарищами; во-вторых, они сами вызвали его на это своей почтительностью, далекой от всякой былой фамильярности и вполне понятной в том случае (там король должен был сделать первый шаг к простому тону); в-третьих, он с ними увиделся уже через год, кажется, после вступления на престол, когда все окружающие натолковали ему, что королю не подобает вести себя иначе, и он уже начал понемногу привыкать к этой маске на людях. У Шекспира же ничего подобного нет, и этот переход Гарри чересчур быстр, хотя его мы, конечно, и ожидали.

Конечно, эти два короля – два разные типа, и мы не вправе требовать от английского короля такой же нежной души и прекрасного сердца, какое видим по этой повести в немецком. Я говорю только, что в пьесе Фальстаф оказался добрее своего приятеля – Генриха-принца-короля. А тип Фальстафа, по-моему, послужил оригиналом для Портоса Ал. Дюма в «Les trois mousqueters»129, являющегося с него точной копией, но только в более изящной рамке и более изящно с внешней стороны сработанной. Может быть, некоторое сходство можно установить еще между ним же и Заглобой из «Огнем и мечом» Сенкевича130. Впрочем, я хорошо не помню обоих романов, особенно последнего, поэтому, может быть, и говорю величайшую глупость.