Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I

В этом же ряду стоит и Николай Петрович Кычаков (1880–1921), член Сибирского научного кружка89 и представитель забайкальского землячества, увлеченно посещавший занятия Л. Я. Штернберга в Этнографическом музее. «Один из первых и неизменных Ваших учеников», – напомнит о нем М. К. в письме к Штернбергу от 22 августа 1922 г.90 О личных отношениях Азадовского с Кычаковым сведений не сохранилось, однако заслуживает внимания тот факт, что, узнав о смерти своего университетского товарища, ставшего жертвой сыпного тифа, М. К. пытается (в Чите, а затем в Иркутске) составить и издать посвященный ему сборник (издание не состоялось). «Один из организаторов известных студенческих родиноведческих экскурсий в Сибирь», совершившим «ряд поездок к нерчинским тунгусам», – сообщается в написанной М. К. о нем некрологической заметке91, и это едва ли не все, что ныне известно об этой «одной из наиболее ярких, хотя и не блестящих, быть может, фигур»92 родиноведческого движения 1910‑х гг.

Впрочем, не все университетские товарищи Марка увлекались «родиноведением» – некоторые тяготели к истории литературы. Среди них – Владимир Александрович Сидоров (1888–1920?), одногодок Азадовского, сын петербургского цехового «булочного ремесла». Окончив в 1907 г. петербургскую Первую гимназию, Сидоров в том же году поступил на юридический факультет, затем перевелся на естественное отделение физико-математического факультета, а в феврале 1908 г. – на историко-филологический, который окончил одновременно с М. К. весной 1913 г.93 Входил в студенческий редакционно-издательский комитет. С 1908 г. посещал Пушкинский семинарий С. А. Венгерова. Был оставлен при университете по кафедре истории русской литературы; продолжал заниматься в Пушкинском семинарии С. А. Венгерова, где выступал с докладами и сообщениями, участвовал в комиссии по составлению «Словаря поэтического языка Пушкина» (в нее входили также В. А. Краснов, М. Л. Лозинский и А. Г. Фомин)94. Преждевременная смерть помешала ему завершить «интересную работу о поэтическом языке „Кавказского пленника“ (из наблюдений над эпитетами, синтаксисом и пр.)»95.

Завершая главу об университетских годах М. К., нельзя обойти стороной важнейший вопрос: сохранил ли петербургский студент, с головой погруженный в научные занятия и проявивший себя в газетно-публицистическом жанре, бунтарские устремления своей юности? Ответ может быть только утвердительным. «В Университет я ехал, – сказано в „Жизнеописании“ 1938 г., – с мыслями о революционной работе, но сразу же был охвачен новыми интересами, став совершенно вне политического движения, хотя и принимал участие во всех массовых движениях студенчества, руководимых революционными партиями»96.

Иначе и не могло быть. Столичное студенчество как до, так и после революционной поры отличалось вольнолюбием, неприятием самодержавия, стремлением к «улучшению», то есть реформированию России. «…Сибирский научный кружок не был лишен связей с радикальными движениями», – отмечает Д. А. Баринов97. Рядом с Азадовским мы видим не только молодых энтузиастов, объединенных жаждой научных открытий, но и его политических единомышленников (Э. Левенберг, Л. Бианки). Как и прежде, он поддерживает отношения с революционно настроенными сибиряками.

А. П. Косованов пишет М. К. 11 мая 1952 г.:

Вспомним опять наше прошлое <…>. Петроград, сибирское землячество, поездка в Сестрорецк студентов, адмиральская дача, полиция нас накрыла и распустила. Земляческое собрание мы провели в Петрограде на квартире Парахина98 на Широкой улице, в том доме, где в 1917 г. скрывался Ленин99.

Косованов приехал в Петербург осенью 1913 г. (М. К. находился в это время в Хабаровске), и поскольку в письме Косованова упоминается именно Петроград, то упомянутое им собрание студентов-сибиряков правильней всего отнести к 1914–1916 гг. Впрочем, такое «земляческое собрание» могло состояться и в другом месте, например, в одном из селений Карельского перешейка. М. К. не раз бывал и подолгу жил в финских поселках, где традиционно селилась революционно настроенная молодежь: Мустамяки, Териоки, Уусикирко… Вероятно, на одной из таких дач он и встретил в кругу друзей 1913 г.

Наступил переломный этап его жизни. 2 января 1913 г., прослушав в течение восьми семестров полный курс наук, определенный для историко-филологического факультета, М. К. подает прошение о выдаче ему соответствующего свидетельства. В прошении он указывает свой адрес (временный): «с<танция> Териоки. Дача Матвея Хо́нконен на 5-ой версте»100. Здесь, как явствует из его (несохранившегося) письма к отцу101, он «поправлял здоровье», работал над выпускным сочинением и готовился к государственным испытаниям.

Профессором (по-нынешнему – научным руководителем) М. К. был И. А. Шляпкин, выбравший для своего подопечного тему для дипломного сочинения: «К вопросу об изучении русских былин. Былины о Тугарине и Идолище». В феврале – марте 1913 г. дипломант старательно (если судить по приложенному к «сочинению» списку использованной литературы) трудился над предложенной ему темой, после чего работа на 25 листах была представлена профессору. Ознакомившись с ней, Шляпкин дал следующее заключение:

Работа очень серьезная и дельная. Автор обратил особенное внимание на методы исследования былин. Поэтому сочинение его разбиралось также и в просеминарии. Начитанность и талант автора, несмотря на некоторую неопытность и неравномерность работы, несомненны. Весьма удовлетворительно102.

Итак, дипломное сочинение написано и одобрено. Для получения свидетельства об окончании университетского курса М. К. оставалось сдать государственные экзамены. А также решить непростой для него вопрос, что делать дальше. Он колебался: вернуться ли в родную Сибирь и, устроившись учителем в среднюю школу, трудиться на ниве просвещения или остаться в Петербурге ради научной деятельности? Этот вопрос живо обсуждается на рубеже 1912 и 1913 гг. в его переписке с отцом. Мечтавший о том, что сын его станет крупным ученым, Константин Иннокентьевич с пониманием относился к нежеланию Марка расставаться с Петербургом. С другой стороны, ему – и тем более Вере Николаевне – хотелось видеть сына поблизости – в Хабаровске или другом городе Восточной Сибири. Для этого следовало найти «службу». Используя свои связи в Хабаровске и Благовещенске, Константин Иннокентьевич предпринимает даже некоторые шаги. 13 декабря 1912 г. (через месяц после смерти Виктора, младшего брата Марка) он пишет сыну из Хабаровска:

Пожалуйста, дорогой, старайся всеми силами попасть на службу сюда, подал ли ты прошение согласно моей телеграммы? Было бы очень хорошо, помимо подачи прошения в Реальное, если бы ты за этим же обратился бы лично к Гондати <так!>, который будет в Петербурге, когда, об этом тебе напишет мама, а здесь ему о тебе также будет замолвлено словечко. Я думаю, только твое присутствие успокоит маму, а поэтому нужно об этом стараться вовсю (90–38; 2).

Фамилия Гондатти, упомянутая в этом письме, привлекает внимание. Николай Львович Гондатти (1860–1946), крупный царский чиновник и одновременно ученый-этнограф, исследователь Северной и Северо-Восточной Сибири, был тобольским губернатором (1906–1908), затем – томским (1908–1911), а с 1911 г. – генерал-губернатором Приамурского края. С его именем связаны крупнейшие начинания того времени, способствовавшие процветанию Приамурья: возведение моста через Амур, строительство железной дороги, организация Приамурской выставки летом 1913 г. (к 300-летию дома Романовых) и др. В 1910–1911 гг. Гондатти возглавил знаменитую Амурскую экспедицию, результаты которой публиковались затем в Петербурге (вышло 40 томов).

Много лет спустя, в октябре 1948 г., в письме к Н. Е. Кабанову103 М. К. даст следующую характеристику Гондатти:

Не забудьте, что Гондатти – питомец Московского университета, один из любимых учеников Д. Н. Анучина104, автор ряда работ по этнографии, пользовавшийся репутацией исключительного знатока Дальнего Востока. От его приезда на Дальний Восток в качестве генерал-губернатора местное общество многого ожидало, и первое время Гондатти старался изо всех сил оправдать репутацию просвещенного генерал-губернатора, покровителя наук и пр.105

Размышлениям о служебной карьере сына посвящено и отцовское письмо от 6 февраля 1913 г. (из Благовещенска):

Теперь поговорим относительно дальнейшего после сдачи государственных.

Собственно, мое искреннее желание ты давно знаешь, и я вновь его повторяю: это чтобы ты мог остаться работать при университете, но раз ты против этого и думаешь посвятить себя службе, то тогда уже надо считаться с обстоятельствами. Ты пишешь, что ты бы хотел попасть в Читу или в Благовещенск преподавателем; я с тобой вполне согласен, «что хорошо быть знакомым с начальством, но еще лучше, когда его совсем не знаешь», но здесь нужно сделать исключение, исключение потому, что это желание мамы, ведь она спит и видит, когда ты будешь вместе с ней, теперь после смерти Вити, она иначе как жить вместе с тобой ни о чем и не думает, уже теперь идет там чистка и уборка комнаты исключительно для педагога, и обштукатуривают ее и все остальное проч.; о твоем намерении попасть куда-нибудь, а не в Хабаровск, я боюсь даже ей и писать, но все же, по твоей просьбе, я здесь раскинул удочку; сегодня разговаривал с начальницей женской гимназии106, у них словесник уходит, некто Щелкин107, в контроль и будет вакансия, но не раньше, как с начала учебного года, это она мне сказала частно и советует тебе переговорить в Питере с Гондатти и подать сюда прошение о предоставлении тебе кафедры словесника в случае открытия вакансии <…>. Прошение подать на имя председателя Педагогического совета Алексеевской женской гимназии в г. Благовещенске и, когда подашь прошение, то и мне об этом напиши, я здесь совместно с начальницей будем воздействовать на Председателя108; но только предварительно повидайся с Гондатти и переговори с ним (мне начальница сказала, что и Гондатти начал свою карьеру с учителя женской гимназии). Относительно Читы, у меня там нет ни одного знакомого, несмотря на то что я там родился…

А в конце письма Константин Иннокентьевич добавляет, что «самое лучшее, даже, пожалуй, необходимое, это устроиться в Хабаровске, вот об этом и переговори с Гондатти, а уж если не в Хабаровске, то лучше в Петербурге при университете, и если согласишься на последнее, то я уж похлопочу перед мамой за тебя».

Сведениями о личных встречах М. К. с Гондатти мы не располагаем. Да и что могло связывать в начале 1913 г. петербургского студента, критически воспринимавшего самодержавие, с крупным царским чиновником? Разве что формальное общение на почве сибиреведения…

Хабаровск не казался Марку идеальным решением ситуации: он стремился к самостоятельности и, конечно, опасался чрезмерной опеки Веры Николаевны. С другой стороны, ему не хотелось расставаться с петербургской научной средой. Почувствовав, видимо, настроение своего сына, Константин Иннокентьевич пишет ему 4 апреля 1913 г.:

Твое желание после университета работать не в провинции, пожалуйста, исполняй, я говорю и за себя, и за маму, мы не из тех родителей, которые в силу своего эгоизма могут что-либо требовать от детей, пожалуйста, раз будет хорошо тебе – то, значит, и нам хорошо, вся наша жизнь была посвящена и сейчас еще посвящается только вам – детям, а следовательно, может ли быть какой-либо разговор, чтобы тебе остаться там, где живем мы, напротив, устраивайся там, где хочешь, где находишь для себя лучше. Хочешь в Сибири, устраивайся в Сибири, в Питере – в Питере, повторяю, пожалуйста. <…> Словом, повторяю, устраивайся, как тебе будет лучше. Только будь здоров и счастлив, и мы твоим счастьем будем также счастливы (90–38; 3–4).

Государственные экзамены (числом шесть) М. К. держал в апреле – мае 1913 г. Два из них (по истории литературы и языковедению) были письменными, остальные (по русскому языку с диалектикой, по старославянскому языку с палеографией, истории русской словесности, сербскому и польскому языкам) – устные. Все экзамены были сданы успешно (т. е. «весьма удовлетворительно»), и 30 мая 1913 г. университетская испытательная комиссия удостаивает выпускника-филолога дипломом первой степени109.

Благополучно завершив испытания, М. К. сразу же отправился в Хабаровск, где в начале июня 1913 г. ожидалось семейное торжество: 18-летняя Лидия заканчивала учебный год в Хабаровской женской гимназии110. Лидия, как и Марк, была гордостью родителей. Окончив в 1911 году 7 классов в Алексеевской женской гимназии Благовещенска и получив одобрительный аттестат, она была принята в 8‑й дополнительный класс при гимназии и, как сказано в полученном ею свидетельстве, «исполняла все как теоретические, так и практические занятия в предметах общего курса»111. Подобно старшему брату (и, возможно, под его влиянием), Лидия рано обнаружила склонность к литературе. В дополнительном классе она занималась на словесном отделении, уделяя особое внимание русскому языку, «по которому оказала успехи отличные». Успешно проведя пробные уроки по русскому языку и сдав экзамены, она получает звание домашней учительницы с правом преподавать русский язык112.

Лето 1913 г. М. К. проводит в Хабаровске, а осенью получает из Петербурга уведомление о том, что решением Совета Санкт-Петербургского университета он оставлен при кафедре русской словесности «для приготовления» к профессорскому званию и преподавательской деятельности сроком на два года (без стипендии): с 1 сентября 1913 по 1 сентября 1915 г. Инициатором этого предложения выступил И. А. Шляпкин, поддержанный А. А. Шахматовым, председателем Отделения языка и словесности Академии наук. Откликаясь на полученное известие, М. К. писал Шахматову:

Я столько же глубоко благодарен Вам и Отделению, сколько и смущен тем вниманием, которые мне оказаны. Не нужно повторять, что я приложу все силы оказаться достойным их. Вас же, глубокоуважаемый Алексей Александрович, разрешите особенно горячо поблагодарить за Ваше сердечное участие113.

Для оформления нового статуса требовался ряд документов, в частности – новое свидетельство о политической благонадежности. В связи с этим М. К. обращается с прошением в канцелярию приамурского генерал-губернатора, откуда 20 января 1914 г. декану историко-филологического факультета направляется секретный документ, упоминавшийся нами в главе III. Приводим его полностью:

Канцелярия, по приказанию Главного Начальника Края, сообщает Вашему Превосходительству, что, по агентурным сведениям жандармского надзора, Азадовский в 1907 и 1908 гг. считался в Хабаровске организатором военной организации по С-Р <эсеровской> программе, причем под его редакцией будто бы были выпущены три прокламации к войскам; ему же приписывалось участие в устройстве побегов политических заключенных.

В настоящее же время, по сведениям, полученным от Начальника С.-Петербургского Охранного отделения и Начальника Иркутского Губернского Жандармского Управления, сведений за время проживания Азадовского в С.-Петербурге и Иркутске к ним не поступало, равным образом нет никаких компрометирующих Азадовского данных за последнее время пребывания его в Приамурском Крае114.

Несмотря на очевидную двойственность этого документа, он все же удовлетворил университетское начальство, как затем и руководство Одногодичных педагогических курсов. Никаких препятствий к дальнейшей учебе и научной деятельности в Петербурге не возникло.

Таким образом, в конце 1913 г. М. К. имел все основания полагать, что обстоятельства складываются благоприятно: он был оставлен при университете и мог в течение ближайших лет жить – на легальном основании – в Петербурге. Однако в те самые дни, когда в Петербурге решался вопрос о будущем М. К., случилось непоправимое: в ночь на 1 декабря скончался Константин Иннокентьевич. В последние годы жизни, поступив на службу в Северное страховое общество и разъезжая по Приамурью, он часто жаловался на здоровье. «Здоровьишко мое не особенно важное, – писал он жене 25 октября 1911 г., – вот сейчас ощущаю какую-то боль в горле, больно глотать, голова болит. <…> Сердчишко тоже неважное, словом, твой старик расхлябался…» (90–37; 4 об.).

Константин Иннокентьевич умер в Благовещенске, где в основном и жил в 1911–1913 гг. (этого требовала его служба в Северном страховом обществе). Он постоянно навещал свою семью, чему способствовало хорошо налаженное пароходное сообщение между Хабаровском и Благовещенском (по Амуру). Летом 1913 г. на пароходе, ходившем по Амуру, Константин Иннокентьевич, вдохновленный фольклористическими увлечениями своего сына, даже записал от случайных спутников забайкальскую песню «Ундою, грязною порой, / Неслася тройка чуть живая…». Впоследствии, публикуя текст этой песни, М. К. сообщил:

Отец мой отнюдь не был фольклористом; но в то время начал заниматься собиранием памятников народной поэзии я, и он очень заинтересовался моими записями. Как-то, плывя на пароходе по Амуру, он разговорился со своими случайными спутниками, рассказал им о моих записях, и те сообщили ему песню, сложенную в конце 80‑х годов в Ундинской станице и бывшую очень популярной у забайкальских ямщиков115.

С Благовещенском Азадовские были связаны еще и потому, что там обосновалась семья Наума Теймана, а в 1911/12 учебном году училась Лидия Азадовская. Впрочем, в те траурные декабрьские дни 1913 г. ее не было в Хабаровске (осенью она отправилась в Петербург, пытаясь устроиться на курсы), и М. К. пережил постигшее семью несчастье рядом с Верой Николаевной, Магдалиной и Линой Волыновой.

Спустя два дня в газете «Приамурская жизнь» появился некролог, посвященный Константину Иннокентьевичу. В нем говорилось об «отзывчивом» общественном деятеле, любителе театра и устроителе благотворительных спектаклей, в которых он исполнял «ответственные роли» (см. об этом в предыдущих главах). Кто был автором, неизвестно (некролог не подписан), но нетрудно предположить, что М. К. участвовал в подготовке текста.

Многозначительна заключительная фраза – о том, что «образовавшееся в Петербурге хабаровское землячество, особенно в первый год, существовало почти исключительно на средства, собираемые покойным»116. Эта фраза определенно свидетельствует: университетское образование Марка состоялось не в последнюю очередь благодаря отцовским усилиям.

Похороны Константина Иннокентьевича проходили в Благовещенске утром 5 декабря. После отпевания в Никольской церкви он был погребен на местном кладбище. Вера Николаевна, Марк, Магдалина и Лина Волынова не успели приехать; все хлопоты по организации похорон взяли на себя Наум Тейман, его жена Лидия и сослуживцы покойного. Один из них, Ф. В. Косицын, агент Северного страхового общества, пытаясь утешить вдову, писал ей 21 декабря 1913 г.:

…Вы лично вполне обеспечены материально, одарены превосходными способностями коммерсанта, переполнены энергией к труду и имеете удовлетворительный источник доходности, значит, Марк и Вы, при наличности сказанных условий, легко и очень даже легко довоспитаете Ваших любимых дочерей, и вот, исходя из вышеизложенного, ясно, что Бог весьма даже милостиво поступил с Вами лично, мой Друг, взявши от Вас мужа тогда, когда Вы вполне без его помощи сможете безбедно прожить, но хотя все это и так, все ж вполне понимаю Вас, Вера Николаевна, Вам действительно тяжело, а тяжело именно потому, что <Вы> невозвратно потеряли Вашего друга (92–44; 4).

Слова не могли облегчить утрату. Всеобщий любимец, живой и обаятельный человек, самоотверженный семьянин, Константин Иннокентьевич действительно оставил по себе добрую память, и скорбь о нем в семейном и близком кругу была глубокой и искренней.

Так завершились университетские годы Марка. Оставшись единственным мужчиной в семье и вполне сознавая свою ответственность, он готовился начать трудовую и научную жизнь.

Глава V. Амурские экспедиции

Марк Азадовский стал готовить себя к преподавательской деятельности сразу же по окончании университета. Он хотел стать гимназическим учителем. Для этого, по условиям того времени, желательно было получить дополнительное – педагогическое – образование. Рассчитывая, что он вернется в Петербург осенью, М. К. обращается 20 июля 1913 г. к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа с прошением о приеме на Одногодичные педагогические курсы. (Открывшиеся в 1911 г., эти курсы и были созданы для того, чтобы повысить уровень преподавания в средних учебных заведениях.)

Свою будущую учительскую деятельность М. К. предполагал совмещать с научной работой, тем более что осенью 1913 г. ему открылась, благодаря А. А. Шахматову и И. А. Шляпкину, возможность продолжать занятия в университетских стенах.

С чего начать самостоятельную научную жизнь? В 1918 г. М. К. рассказывал:

После долгих колебаний и сомнений я решил посвятить себя изучению народной словесности и поехал изучать быт амурских казаков. Вот река Амур, вот город, где живут мои родные, где я жил после окончания университета. Здесь на протяжении 500 верст на лошадях и пароходе я несколько раз проезжал. Эти пустынные места очень интересны и богаты. Нужно было колонизовать эти пространства, и граф Муравьев, губернатор края, двинул из Забайкалья целые отряды казаков, причем переселение производилось таким образом: кидался жребий, и тот, кто жребий вытягивал, должен был бросать насиженные места, хозяйства, расставаться с родными и отправляться в неведомый, неизвестный Амур.

Мне было важно пробраться к ним для того, чтобы посмотреть, как эти люди, много пережившие и долго не подвергавшиеся никаким влияниям, как они донесли богатство народной словесности1.

Будучи местным жителем, М. К. знал, что в старожильческих поселениях и казачьих станицах Приамурского края сохранились яркие образцы народной словесной культуры. Он надеялся, что ему удастся опровергнуть впечатление известного писателя-этнографа С. В. Максимова, посетившего берега Амура в 1860 г. и не обнаружившего там даже следов фольклора: «Забайкальские казаки – как известно – что рыбы: песен не поют и не знают. Казаки и топором машут, и сено косят, и веслами гребут сосредоточенно-молча, ни слова между собою. Ни прибаутки, ни присказки»2.

Летом 1913 г. М. К. отправляется – «по собственному почину»3 – в свою первую этнографическую экспедицию. О том, как она протекала, о ее целях и результатах дает представление подробное письмо М. К., обращенное к А. А. Шахматову как председателю Отделения русского языка и словесности Академии наук:

Летом 1913 года я посетил ряд деревень Михайло-Семеновского станичного округа4. Казачье поселение Амурского края представляет собой коренное сибирское население (забайкальцы, поселенные на Амуре приказом Муравьева-Амурского в 1858–1863 годах), и я предпринял поездку по казачьим деревням с целью отыскать следы эпической поэзии, записать песни исторические, лирические и обрядовые и изучить говор местного населения. К сожалению, эти поездки не были вполне планомерны, было не особенно удобное время, и сам я не имел возможности провести более продолжительное время в намеченных мною деревнях. Мне удалось записать около 100 исторических, разбойничьих и военных песен, около 200 лирических («проголосных», игровых и плясовых) и 90 свадебных, а также довольно большое количество частушек.

Былин не удалось записать ни одной, едва ли их когда и пели на Амуре.

Но имею основание думать, по некоторым воспоминаниям и рассказам стариков, с которыми мне приходилось беседовать, что в Забайкалье существовали некоторые следы эпической поэзии и еще теперь, вероятно, возможно найти в глухих казачьих деревнях стариков, помнящих былины, хотя бы в отрывках. Некоторые из записанных и слышанных мною песен отчасти подтверждают эту надежду. Такова песня о татарском полоне («Досталась зятю теща…»). Это песня сохранилась хорошо, но большинство песен подобного рода является в значительно разрушенном виде, хотя воспоминания о них более или менее живы, и певцы или певицы рассказывали мне содержание своими словами, забыв уже «склон и стих».

Исторические песни, записанные мною, главным образом военного характера и тесно связаны с казачьими строевыми песнями. Некоторые из них даже пелись лет 25 тому назад во время поездок.

Из обрядовых песен я записал только свадебные. Это, кажется, единственные, которые сохранились. Песни эти поражают своей художественностью и глубиной чувства.

Забайкальские свадебные песни были записаны г. Логиновским (Зап<иски> Пр<иамурского> О<тдела> И<мператорского> Р<усского> Г<еографического> О<бщества>. Т. 5. Вып. 2)5. Записанные мной песни, совпадая отчасти с материалом г. Логиновского, дают в то же время некоторые новые мотивы.

В настоящее время старинные свадебные песни с каждым годом все более и более забываются.

Старый свадебный ритуал вымирает. Подробности его я смог выяснить только из многочисленных расспросов людей старшего поколения. Кроме отдельных, отрывочных сведений, мною записано несколько подробных рассказов о старом свадебном ритуале. Иногда и теперь «правят свадьбы по старинке», но эта «старинка» выражается только в организации свадебного поезда да некоторых случайно уцелевших обрядах: косокрашенье, приготовление особого кушанья и нек<оторых> др<угих>.