ЭГО

Диана, с идеально уложенными волосами, которые блестели под светом софитов, стояла в центре студии, словно генерал на поле битвы. Её голос, мягкий, но пропитанный ядом, звучал так, будто она смакует каждое слово:

– Убедитесь, что всё работает без сбоев. Особенно камеры. Мы ведь не хотим повторения прошлых ошибок, правда, Вета?

Вета бросила на неё быстрый взгляд, но промолчала, чувствуя, как в груди разгорается глухая злость. Её руки сжали корпус камеры, словно это был спасательный круг. "Она специально. Она знает, как ударить больнее всего," – мелькнуло в её голове. Задыхаясь от накопившегося напряжения, Вета инстинктивно выпрямила спину, будто готовилась к удару.

Вдруг раздался резкий звук тревожного сигнала – один из мониторов вспыхнул кроваво-красным, словно объявляя начало катастрофы. Ассистенты замерли, обменявшись перепуганными взглядами. Звук был оглушительным, как выстрел в тишине.

– Что происходит?! – рявкнул режиссёр, его голос разорвал напряжение, как лезвие.

– Технический сбой. Одна из камер потеряла связь с пультом, – сообщил инженер, его голос дрожал, будто он уже чувствовал тяжесть будущего выговора.

Вета моментально рванулась к панели управления. Её движения были механическими, почти истерично быстрыми. Она чувствовала, как взгляд Дианы прожигает её спину, как иглы, вонзающиеся в кожу.

– Это на тебе, – прошипела Диана, её тон был ледяным, как морозный ветер. – Если эфир сорвётся, ты станешь виноватой перед всей студией.

– Я разберусь, – бросила Вета, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Внутри неё словно завелась дрель, гул паники становился всё громче. "А если она права? Если я правда виновата?" – мысли хаотично метались, как загнанные звери.

Её зубы сжались так сильно, что в челюсти появилась боль. Ногти впились в ладони, оставляя тонкие алые линии. "Соберись. Только не сейчас. Ты должна всё исправить," – мысленно приказала себе Вета, стараясь не сорваться.

Но каждая секунда казалась вечностью, а окружающие звуки – дразнящим эхом предстоящего провала.

Максим, стоявший в стороне, наблюдал за этой сценой с хмурым выражением. Его взгляд скользнул от Дианы к Вете. Он заметил, как сильно она напряглась, как нервно кусает губу, стараясь сохранить концентрацию. Это было словно видеть тонкую грань перед обрушением.

– Нужна помощь? – его голос был тихим, но уверенным. Вета вздрогнула, подняв на него глаза, полные смеси удивления и благодарности.

– Не помешает, – призналась она, слегка удивлённая его предложением. Максим редко вмешивался в чужие проблемы, но сейчас он протянул руку к панели управления, изучая настройки. Его пальцы двигались точно, будто он уже знал, где искать проблему.

За спиной раздался тихий, едва слышный смешок Дианы. Её взгляд выражал скрытую радость – план начал работать.

Максим разобрался с проблемой быстрее, чем ожидалось. Камера заработала, и напряжение в студии немного спало. Но Вета чувствовала, что это было только начало. Едва эфир закончился, её вызвали в кабинет руководителя.

Вета сидела на стуле перед начальником. Его лицо выражало разочарование, а в голосе не было ни намёка на понимание.

– Вы должны понимать, что такие ошибки недопустимы, – начал он, опустив очки на переносицу и глядя на неё так, будто она уже провалила самый важный экзамен в своей жизни. – Это прямой эфир, Вета. Прямой. Любая осечка, и у нас падают рейтинги, а репутацию потом не восстановить. Вы хотите этого? Вы понимаете, насколько это серьёзно?

– Но раньше осечек не было, – ответила она, с трудом удерживая голос от дрожи. – Все знают, что я всегда держу процесс под контролем. Это мог быть просто… технический сбой.

– Технический сбой? – он поднял брови, усмехнувшись так, что её слова казались детским оправданием. – И кто, по-вашему, должен был этот сбой предвидеть? Я? Диана? Или, возможно, сам эфир? Нет, Вета. Это ваша работа. Работа оператора – не допускать подобных ситуаций.

Она хотела что-то возразить, но его голос резко стал громче:

– План съёмок был неправильный. Вы даже это не проконтролировали. Знаете, что мне сказали? Что вы взяли на себя лишние задачи, которые не входили в ваши обязанности. У нас есть команда, Вета, но из-за вас сегодня мы чуть не потеряли весь эфир.

Её дыхание участилось, но она снова попыталась найти в себе силы:

– Это несправедливо. Я всегда выкладываюсь на сто процентов. Вы это знаете.

– Знаю? – его голос понизился до шипения, и от этого стало ещё хуже. – Знаю, что если это повторится, вашей роли в команде придёт конец. Надеюсь, вы всё поняли.

Она кивнула, чувствуя, как слова, словно ножи, впиваются в её сознание. В голове гудело, как будто кто-то включил перфоратор, оставляя её в состоянии оцепенения. Руки холодели, будто кровь вдруг перестала циркулировать. Когда она вышла из кабинета, её ноги едва держали, а глаза жгло от невыпущенных слёз.

***

Максим нашёл её на заднем дворе Останкинской телебашни. Она сидела на ступеньках, ссутулившись, а её взгляд был прикован к земле. Воздух вокруг был влажным, с лёгким запахом мокрого бетона и старых труб. Он сел рядом, осторожно, словно боялся спугнуть её.

– Тяжёлый день? – спросил он, не глядя на неё.

– Ты даже не представляешь, – ответила она, голос был сухим, без эмоций, словно лишённый красок.

Максим помолчал, глядя куда-то вдаль, в серое, покрытое облаками небо. Потом выдохнул и заговорил:

– Когда я был подростком, моя мать… она просто ушла. Оставила записку на кухонном столе, короткую, сухую, как будто боялась, что слова скажут больше, чем она хотела. Я неделями искал её следы, вглядывался в лица прохожих, надеялся, что она просто заблудилась или передумает. Я долго думал, что это из-за меня. Что я что-то сделал не так… может, не был достаточно хорошим сыном. И это чувство вины… оно засело глубоко, как заноза. Ты привыкаешь жить с ним, но иногда… иногда осознаёшь, что не всё в этой жизни зависит от нас.

Вета подняла голову, посмотрела на него. Его лицо было спокойным, но в глазах читалась боль, которой он больше не мог скрывать. Это была не просто история, это была часть его, которую он редко показывал.

– Ты… Ты думаешь, я не виновата? – спросила она, её голос дрогнул, как лист под порывом ветра. В её взгляде смешались боль и неуверенность, а губы слегка дрожали. Максим сжал челюсти, на мгновение отводя взгляд, прежде чем мягко ответить:

– Ты не виновата, Вета. Никто не мог предусмотреть такого. Мне жаль, что ты должна это слышать от меня, а не от тех, кто должен тебя поддерживать. Думаю, что ты делаешь больше, чем многие здесь. И что тебя хотят сломать, потому что боятся. Но ты сильнее, чем они. – его голос был тихим, но уверенным.

Эти слова ударили куда-то глубоко внутри, сметая её защитные барьеры. Она кивнула, не зная, что сказать. Её сердце билось чуть быстрее, чем обычно, словно пыталось разогнать кровь обратно по озябшим венам.

Максим встал, стряхнув пыль с брюк.

– Если нужна помощь… Просто скажи, – бросил он через плечо и ушёл, оставив её одну. Но впервые за долгое время она почувствовала, что больше не одна.

Из теней у дальнего угла двора Валера наблюдал за ними. Тьма будто сама отступала перед его взглядом. Он стоял неподвижно, как камень, но внутри – бурлил вулкан. Пальцы, сжимающие давно потухшую сигарету, дрожали, ногти врезались в ладони. В груди – гул, как у приближающегося поезда. Он видел, как Максим склонился к Вете, что-то сказал, и она… улыбнулась. После всего, что было – она нашла в себе силы улыбнуться ему.

Эта картина была невыносимой. Улыбка Веты обожгла хуже пощёчины. Что-то внутри него оборвалось, а потом в нём медленно и безвозвратно лопнула последняя нить самообладания. Ревность больше не жгла – она клокотала, как раскалённый металл, выжигая остатки логики.

Когда Максим скрылся за поворотом, Валера вышел из тени. Его шаги глухо отдавались по мокрому асфальту, тяжело, как гвозди по крышке гроба. Он приближался, словно тень, расползающаяся от фонаря. Сигарета в руке давно погасла, но он не отпускал её – будто она держала его на грани.

– Вета, можно поговорить? – его голос был обманчиво мягким, почти шепчущим. Но в глазах плясал тот самый огонь, от которого даже ночь отступила бы.

Вета сидела на ступеньках заднего входа, прижав к груди худую куртку. Она повернулась медленно, как будто чувствовала, что сейчас будет нечто опасное.

– Валера, сейчас не время. Пожалуйста, – устало сказала она. Голос её был плоским, будто выбитым из неё молотом тяжёлого дня.

– Не время? – он шагнул ближе. В его фигуре появилось что-то угрожающее, слишком неподвижное, слишком намеренное. – Я видел, как ты с ним говорила. Ты рассказала ему? Ты уже делишь с ним всё, что раньше принадлежало нам?

– Что? – Она моргнула, не веря своим ушам. – Ты слышишь себя вообще?

– Ты ему улыбаешься. А мне даже слова не даёшь. Ты вообще понимаешь, кто я для тебя?

В её голове щёлкнуло что-то. Как выключатель, который годами молчал.

– Кто ты для меня, Валера? – спросила она сдавленно, поднимаясь на ноги. – Призрак из детства? Тот, кто шепчет в темноте, но исчезает, как только включаешь свет? Или сталкер, который не понимает слова "нет"?

Он молчал, только стиснул зубы. Челюсть ходила ходуном.

– Ты позволила ему… – прошипел он. – А мне всё перекрыла. После всего, что я сделал. После всех лет. Я был рядом, Вета. Когда тебе было плохо – я был. А он где был? Он даже тебя не знает.

– А ты меня знаешь? – её голос сорвался. – Ты видел, как мне было сегодня? Видел, что я была на грани, но всё равно пришёл – не помочь, а обвинить. Ты не друг. Ты угроза, Валера. Ты разучился чувствовать грань.

– Не говори так, – прошипел он, приближаясь почти в упор. Его лицо вытянулось, губы побелели, глаза налились яростью. – Ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты просто запуталась, а я единственный, кто действительно…

– Хватит! – крикнула она, голос её треснул, эхом отлетел от стен. – Я не обязана слушать твои маниакальные бредни! Я выгорела! Я сломана! Мне не нужен твой контроль под видом заботы! Мне нужен покой. Тишина. И ты – последнее, что способно это дать.

Слёзы подступили к её глазам, но она яростно их смахнула, стараясь не показать слабость. Её голос дрожал от истерики, слова срывались, но в каждом слышался крик души. Валера застыл, его лицо на мгновение побледнело, а губы приоткрылись, будто он собирался что-то сказать. Но тишина, которая настала после её крика, была оглушающей.

– Я просто хочу покоя, Валера, – сказала она тише, почти шёпотом, отступая на шаг назад. – Но ты… ты превращаешь мою жизнь в кошмар. Оставь меня.

Он застыл. Грудь ходила ходуном. Губы дрожали. Но он молчал. Говорить было бессмысленно – всё уже было сказано. Даже больше, чем нужно.

– Просто уйди, – добавила она тихо, почти с мольбой.

Валера смотрел на неё долго. Слишком долго. А потом – развернулся. Его спина, обычно прямая, была согнута, как будто с неё сняли груз, но под этим грузом всё внутри трещало.

"Она не понимает. Пока. Она ещё всё поймёт."

***

Дома Вета отключила свет и оставила включённой только настольную лампу, чья жёлтая, мутная аура едва освещала комнату. Она медленно облокотилась на край стола, глядя в пустую чашку, стоящую перед ней. Тишина комнаты казалась ей кричащей, оглушительной. За окном светились фонари, их мертвенный свет пробивался сквозь занавески, словно сам город хотел подсмотреть за тем, как она разрушается.

Её руки дрожали. Она подняла их к лицу, чтобы рассмотреть, и на мгновение показалось, что они не принадлежат ей. Ладони были чужими, пальцы застыли в странных углах, будто марионетка, у которой оборвали нити. Вета резко втянула воздух, чувствуя, как в груди нарастает волна – это была не злость, не боль, это было нечто иное, первобытное, вязкое, как густой сироп.

– Хватит, хватит, хватит… – прошептала она себе, стискивая виски. Но слова звучали так пусто, будто сама комната издевательски вторила ей.

Она сорвалась. В мгновение, словно пружина, которая долго была сжата, Вета резко вскочила и смахнула со стола чашку. Она разбилась, её осколки разлетелись по полу, и это было как катарсис – первый звук, который нарушил эту удушающую тишину. Но этого было мало. Она скинула блокнот, а за ним и настольную лампу. Свет погас, оставляя комнату в хаотичном полумраке, где тени стали длиннее, страшнее.

– Почему?! – закричала она, её голос сорвался. – Почему всегда я?!

Вета обхватила голову руками, её дыхание стало частым, рваным, как у загнанного зверя. Комната начала казаться ей живой, искажённой. Картины на стенах будто кривились, мебель выглядела угрожающе. Её отражение в стекле окна смотрело на неё пристально, обвиняюще.

Она увидела себя. Но это была не она – это была уставшая, надломленная фигура с дикими глазами и спутанными волосами. Вета сделала шаг назад, но не смогла отвести взгляда. Она видела, как её отражение медленно двигается, но она сама не двигалась. Её сердце заколотилось сильнее, ладони стали липкими от пота. Она подняла руку, чтобы дотронуться до стекла, и вдруг её отражение улыбнулось. Холодно. Зловеще. Это было невозможно, это было…

Вета зажмурилась, тяжело дыша.

– Это не я, – прорычала она сквозь зубы. – Это… не я.

Она рухнула на пол, сцепив руки за голову, и начала раскачиваться взад-вперёд, словно пытаясь выкачать из себя этот яд – чужие взгляды, злые слова, удары, которые она терпела весь день. Образы Дианы, начальника, Валеры вспыхивали в её сознании, как картины в галерее ужаса. Их голоса сливались в единый гул, кричащий одно: “Ты ничего не стоишь. Ты виновата. Это твоя ошибка.”

Вета всхлипнула, её тело содрогалось от рыданий. Её пальцы вцепились в ковёр, ногти оставили глубокие следы на мягкой ткани. Она чувствовала, как трещины внутри неё становятся больше, глубже. Её сердце билось так быстро, что она подумала, что просто не выдержит. "Хватит", – прошептала она снова, но слова уже не имели значения.

Её голова медленно опустилась на пол, и она посмотрела на разбросанные осколки чашки. В этих маленьких кусочках отразились её глаза – огромные, полные ужаса и бессилия. Но среди осколков она увидела что-то ещё: крошечную каплю крови на одном из них. И это было странно, почти гипнотически красиво.

– Я… сломалась? – прошептала Вета. Её голос прозвучал так, будто она говорила с кем-то ещё. С комнатой. С собой. С этим монстром в отражении.

Тишина снова опустилась на комнату, но теперь она была другой. Это была не пустота. Это было чувство, что она оказалась на грани – той самой грани, за которой уже нет возврата.

***

Боль. Такое ощущение, будто в меня что-то вонзилось. Я не могла сказать, железное ли, стеклянное ли. Просто было такое ощущение, будто…небо обрушилось на меня и пронзило своими сосульками дождевых капель при температуре 0 градусов по Цельсию. Такой же температуры было и мое тело

Бледное…Беззащитное…Безнадежное…

Я не помнила, кто я. Я не знала, что произошло перед тем, как я увидела свое тело, просто лежащее в постели. Оно было подключено к тысячам маленьких трубочек, которые переправляли в него миллиарды веществ. Руки, привязанные к кровати, были утыканы разными иглами. По бинтам стекала кровь. Красная… Густая… Черная.…

А лицо не выражало ничего, словно уснуло. Будто спящая красавица ждала своего принца, чтобы навсегда пробудиться от вечного сна. Но он все не шёл к ней. Он был с ней. Где-то там. В глубине её сознания.

Я подошла и сразу стало холодно. Температура комнаты опустилась до температуры моего тела, а именно, до нуля градусов по Цельсию. Я не хотела осознавать, что происходило со мной. Я не хотела ничего знать. Я не хотела понимать, что я умерла. Но это осознание настигло меня само, и, не дав сделать последнего вздоха, погрузило меня в новый кошмар.

Я очнулась на полу. Вокруг меня не было ни души. Будто все вмиг превратилось в одно большое ничего. Ощущение опустошённости поглотило мое существо, будто и не было тех шестнадцати лет, которые мне пришлось пережить. Я была пуста. Прозрачна, как хрустальный стакан, который стоит на краю серванта, в ожидании, когда кто-нибудь поставит его на место. А может быть…разобьет на тысячи мелких осколков. А что? Люди разбивают друг другу сердца со скоростью одна трещина в секунду, что мешает им сделать то же самое со стаканом? Что помешало им всем разбить меня окончательно?

Мои мысли прервал резкий звук. В голову прилетело что-то очень тяжелое, и я снова погружаюсь во мрак. Единственной моей мыслью на этот момент было: «Снова…»

Его руки касаются моих волос, ведут за ухо и убирают прядь. Я чувствую на себе его дыхание и теплые прикосновения. Я бы могла засомневаться, что это он, но я чувствовала этот Взгляд. Его взгляд. Я хочу это увидеть. Открываю глаза, и яркое излучение пронзает меня насквозь. Как те сосульки. Я жду боль, но её нет.

– Садомазохистска, – я слышу шёпот, и мое тело разражается невидимыми искрами. Ты совсем близко. Между нами примерно семь миллиметров.

– Ты ждешь боли и удара отовсюду. Почему? – ты смотришь на меня, а я молчу. Я пытаюсь понять, что это все не со мною. Если честно, то за это осознание я заплатила бы огромную цену, но оно не продается по скидке.

Смотришь на меня, но не шевелишь губами. Я слышу твой голос в своих мыслях. Он тих, бархатен, нежен. Он обволакивает меня шелковистыми нитями, заставляя полностью отдаться твоим интонациям. Я пытаюсь отвести от тебя взгляд, но взор твоих мрачных глаз будто приковал меня к себе бездной своего океана. Я не знаю, что там, в глубине, но я тону в нем, не в силах что-либо возразить. Я не хочу выбираться оттуда. Я не хочу существовать отдельно от него.

– Ты хочешь, чтобы я исповедалась тебе? Ты хочешь, чтобы я высказала тебе все, что сейчас на моей душе? Тебе всегда было все равно на других, но почему сейчас это тебе интересно?

А ты лишь улыбнулся мне уголками своих губ. Губ, которым не суждено ощутить соприкосновение.

– Я вижу тебя насквозь. Все твои чувства, мысли, переживания, тайные желания, которые ты отчаянно пытаешься скрыть. Если не я, то кто еще тебя выслушает? В конце концов, ты обратишь саму себя в пепел, но не возродишься из пламени.

– Знаешь, я такая же, как этот стакан, только я не балансирую на краю серванта. Я хожу как по канату над пропастью, что называется твоими глазами. Я пытаюсь не сорваться, но я жажду этого падения. Это очень тонкая черта между любовью и безумством, по которой даже самый трезвый человек не в силах пройти до конца.

– В таком случае, можно ли утверждать, что ты – больна?

– Пожалуй, даже нужно. Этот недуг сжигает все существо изнутри. Ты можешь выглядеть здоровым, но какое это будет иметь отношение, если в душе ты будешь мертв? Пойми, я горю твоим синим пламенем, но не в силах прекратить распространение огня…

Внезапно ты наклонился ко мне, и мои губы ощутили рядом с собой твое дыхание. Пять миллиметров…три…два…

Весь мир исчез. А вместе с ним исчезла и я. Меня нет в нём больше. Все это время я копалась в самой себе, разрывая клумбы и убивая в себе цветы. Все это время я искала, какие ошибки исправить, но одно я всегда упускала из поля своего зрения…

Моя ошибка в том, что мое безумие – это ты…

***Виктор

Мне всегда нравилась цифра семь. В ней было что-то ритуальное, будто обещание смысла, до которого чуть-чуть не дотягиваешься. Семёрка – как черта посередине, то ли граница, то ли иллюзия.

Сейчас был седьмой день ноября, и, кажется, сорок восьмой час моего бессонного существования. Я сидел в кресле в обнимку с абсентом, наблюдая за трещинами на потолке. Первое время они казались хаотичными, потом превращались в созвездия, а теперь, стоило взглянуть чуть дольше, как они начинали разговаривать. Возможно, где-то между пятым глотком и третьим сутками без сна, я стал вести диалог с ними всерьёз.

Говорят, если разговариваешь с предметами – это патология. Но что, если они начинают отвечать? Я бы мог оправдаться – списать всё на "патологию души", на кризис, на муки творчества, но нет. Мне просто было хреново. Как ещё чувствовать себя, когда всё внутри напоминает дом после погрома? Пусто, сыро и кто-то, кажется, ещё где-то прячется в углу.

«Прошло уже несколько дней… А Кирилл всё ещё не спешит напомнить, что ему не плевать», – подумал я, глядя в окно, где вечер тащился медленно, как засыпающий трамвай.

Часы пробили пять. Пора было выйти. В теории – в магазин. На практике – проветрить голову за пределами форточки. С трудом поднявшись, я споткнулся о шкаф с книгами, который клялся переставить ещё месяц назад. Потом задел локтем стол, опрокинул стакан, и только после этого оказался в спальне. Где-то здесь должны были быть хоть какие-то чистые вещи. Или хотя бы живые.

– Чёрт, только не говорите мне, что это была последняя рубашка, – пробурчал я, уткнувшись в распухший комод.

Выудил из глубин шкафа мятую чёрную рубашку и такие же мятые брюки. Застегнулся кое-как. Никаких попыток казаться опрятным – я и так выглядел, как кто-то, кого вытащили из сна Толстого и забыли дорисовать.

В былые времена у меня был домработник. Даже двое. Но потом я решил, что никто не должен докладывать моей матери, в каком аду я живу. Я их уволил. А сам начал тонуть.

Перед зеркалом остановился. Поправил спутанные волосы, посмотрел в глаза. Пусто. Только усталость, щетина и что-то, чего не хотелось называть. Вздохнув, я вышел из квартиры. Скрип дубовой двери был почти театральным.

На улице ноябрь вывалил на меня весь свой репертуар: морось, ветер, сырость, хруст льда под ногами, который ещё не стал снегом, но уже не дождь. Всё в этом месяце напоминало о чём-то несказанном, как будто город пытался от меня что-то утаить.

«Улыбнись вселенной, и она повернётся к тебе лицом», – вспомнилась очередная цитата из бестолковых коучей. Я бы предпочёл, чтобы она просто повернулась. Хоть как-то.

– Хотя я бы не отказался и от её красивой задни… – бормотал я, когда вдруг…

Мяу.

Я наступил на кошку.

В этот момент я понял две вещи: во-первых, это была Прасковья Эдуардовна. А точнее, её кошка. Во-вторых, избежать разговора с ней я не смогу.

И вот, на меня надвигается беда в лице старухи Прасковьи, которой я не оплатил счета и не особо жаждал попадаться на глаза еще как минимум неделю. Этого времени мне бы хватило, чтобы вытрясти долг за выпивку в «Бродячей собаке» у одного джентльмена «на-троечку» и возможно занять еще немного у уважаемого мною Давида Конера, хотя и уважаемым он становится только когда мне надо у него занять несколько сотен. Но сейчас путей отступления от неприятной беседы не было. И камнем преткновения между мной и этой старой ведьмой стала, подумать только, кошка! И вот она – вестница моей погибели, Мара во плоти, Хель нашего подъезда и Медуза Горгона моей нервной системы, сейчас стоит предо мной и смотрит своими водянистыми глазками сквозь широкие линзы очков. Важная ремарка, Прасковья Эдуардовна почти не слышит, и поэтому разговор буквально ожидался на повышенных тонах:

– Ах ты ж, сто тебя подыми, – её голос, пронзающий, как церковный колокол. – Чой-та ты, внучек, попутал берега Невы с берегами сточной канавы! Прости, Господи! – сетовала, ругалась и тянула руки к любимому пушистому существу.

Я задержал дыхание, опустив голову и надеясь, что бедствие обойдется малой жертвой. Но, взяв полосатое ушастое на ручки, Прасковья-Морриган Эдуардовна пронзила меня еще более тяжелым взглядом сквозь очки и осыпала новой порцией отборной брани. Половину слов я не разобрал в силу её южного происхождения и соответствующего говора. Конечно, я мог бы снова абстрагироваться и включить свои эротические фантазии на тему того, какой прекрасной могла бы быть женщина с именем Морриган, но, насколько мне изменяет память, у кельтов это имя связывалась с войной и смертью.

– …Даю тебе сроку до понедельнику, – буркнула она, отобрав кошку, будто я похитил её с целью шантажа.

– Извините, Прасковья Эдуардовна, но при чём тут понедельник? – рискнул я спросить, сохранив остатки обаяния. Наверное, это было сейчас зря и мне надо было сделать вид, что я смирился и покаялся. Да в церковь, увы, не хожу. А слово, как говорится, не воробей.

– Шо значит при чём?! Уплатить! Всё, что должен, да ещё с процентами! Чтоб тебя, прости Господи, Сатана забрал, но по справедливости! Наслушалась я твоих обещаний после дождичка в четверг. А жить-то старикам на что? Ступай с глаз моих, чтоб они тебя не видели, ой-ой-ой!

Под этот крик я ретировался. Да, хотелось бы уходить под аплодисменты публики, под завистливые взгляды врагов, под восторженные вопли поклонниц… но пока меня встречают и провожают только тараканы. Они, кстати, очень любят мои рукописи жрать. Особенно последние главы.