ЭГО

От него пахло алкоголем – не свежим, весёлым вином, а прелым, застарелым перегаром, перемешанным с сыростью, сигаретным дымом и какой-то химозной нотой, как у дешёвого антибактериального геля. Пиджак висел, будто с чужого плеча, промокший, с мятыми лацканами, на которых виднелись не то пятна кофе, не то что-то худшее.

Он молча шагал от двери к стене, туда и обратно, с тем видом, как будто собирался броситься на кого-то или на себя самого. Вета остановилась в нескольких шагах, не решаясь подойти ближе.

– Жень, ты что тут делаешь? – спросила она, подняв бровь, но её голос был немного дрожащим. Она пыталась придать ему обычное, лёгкое звучание, но что-то в этом позднем визите брата выбивалось из привычного порядка. В голове сразу мелькнула мысль: "Его не было целую неделю. Почему он решил появиться именно сейчас? И почему так выглядит?" Настороженность заползла под кожу, но она постаралась её спрятать, скрестив руки на груди.

– Тебя жду. Надо поговорить, – пробормотал он. Его голос был будто выжжен – сухой, хриплый, с переломленным тоном. Он говорил так, словно каждое слово вытягивали клещами.

Когда они поднялись в её квартиру, тишина между ними казалась неестественной. Даже скрип ступеней звучал как-то громко. Вета скинула куртку, не успев повесить – Женя заговорил.

– Тебя не настораживает, что с Валерой что-то не так?

Он стоял у окна, словно ему нужно было держаться ближе к выходу. Его руки подрагивали, словно он вёл диалог не с сестрой, а с голосами в своей голове.

– Ты о чём вообще? – резко бросила Вета, внутренне напрягшись.

– Он другой. Я давно это замечал, но… раньше игнорировал. Теперь не могу. Он меня пугает, Вет. Не просто раздражает, не бесит, не злит – пугает. Его взгляд – он не просто смотрит. Он сканирует. Знаешь, как он смотрит на людей? Как будто оценивает, как шахматист фигуру перед следующим ходом.

Женя прошёлся по комнате, пальцы сжались в кулаки. Его походка была нервной, плечи дёргались.

– А улыбка… она стала чужой. Знаешь, раньше он просто улыбался. А теперь… она выверенная, как будто он репетировал перед зеркалом. Я видел, как он на меня смотрит, когда думает, что я не замечаю.Помнишь, он раньше никогда не повышал голоса? – он обернулся. – Теперь он говорит тихо, но так, что тебе хочется замолчать и уйти. Это не просто перемены, это что-то совсем другое.

Эти слова повисли в воздухе, как ледяной занавес. Вета сжала руки. Холод пробежал по позвоночнику.

– Жень, ты пьяный. Или не спал. Или всёсразу. Я не в состоянии сейчас это слушать.

– Я трезв настолько, насколько можно быть в этом аду, – тихо сказал он. – Я просто хочу, чтобы ты была начеку. Понимаешь? Не доверяй ему. Я… – он запнулся, опустив голову. – Не важно, пока что. Ты выглядишь измотанной, тебе нужно поспать. – он сменил тему и тем самым поставил точку в обсуждениях на данный вечер.

Однако у Веты сложилось странное ощущение. Она молчала. Смотрела на брата, который стоял в её коридоре, сломанный, но полный какой-то страшной решимости. Она не знала, чего бояться больше: его слов или того, что он может оказаться прав.

***

Максим сидел в своей квартире, не двигаясь, словно стал частью той немой обстановки, что его окружала. Комната казалась отрезанной от мира. Здесь не было ни звука, ни дыхания жизни – только гул тишины, давящей на уши, словно тонкий пласт свинца. Мебель – скупая, функциональная: стол, стул, кровать без покрывала. Белые стены, по которым скользил вечерний свет, выглядели как стены палаты в психиатрической клинике. Безличные. Пустые. Не способные запомнить чьё-либо присутствие.

На полу лежала тень от настольной лампы, вытянутая и зыбкая. Она дрожала при малейшем движении воздуха, но Максим не двигался. Его взгляд был прикован к фотографии, которую он держал в руках.

Пожелтевшая, с потёртыми краями, она казалась почти расплывчатой, как будто время пыталось стереть её, словно доказательство его прошлого. На снимке – женщина. Её мягкая улыбка будто пробивалась сквозь бумагу. Свет в её глазах был почти невыносим: такой живой, такой… прощающий. Максим смотрел на неё так, словно искал что-то, что забыл. Или хотел забыть.

– Мама, – прошептал он. Это слово сорвалось с губ, будто заноза, которую он слишком долго носил в себе.

Он не плакал. Не потому что не хотел. Просто не умел. Чувства в нём были будто забетонированы: внутри каменный резервуар, в котором давным-давно закончился кислород. Только гул. Только нарастающая трещина.

Он встал и прошёлся по комнате. Его шаги глухо отзывались от пола. На полке – стопка папок, аккуратно выровненных. Все они были пустыми. Просто муляжи порядка. Он остановился у окна, но не открыл шторы. Сквозь ткань проникал уличный свет, превращаясь в мутные пятна на стене. Он не хотел видеть город. Этот город напоминал ему обо всём, чего он не смог защитить.

В его голове мелькали голоса – не реальные, а словно эхо прошлого. Мужчина, говорящий твёрдо, обрывисто: «Ты обязан. Мы дали тебе всё.» И женский шёпот, мягкий, почти нежный: «Ты – не он. Не будь им.»

Он вздрогнул. В комнате стало холоднее. Или это изнутри что-то вымерзло?

Он снова сел, медленно, будто боясь, что стул под ним не выдержит его тяжести. Но тяжесть была не физическая. Это было бремя. Имя, наследие, ожидания – они свисали с его плеч, как цепи. И самое страшное – он уже почти привык к ним.

Максим медленно положил фотографию на стол. Его пальцы дрожали – еле уловимо, как у человека, которому холодно не снаружи, а внутри. Он провёл рукой по лицу, словно стирая маску.

«Они не знают, что я уже сломался. Просто ещё не треснул вслух.»

Держать маску становилось всё сложнее. Каждый раз, выходя в студию, он чувствовал себя как актёр на сцене, где от него ожидали безупречной уверенности, непоколебимости. Но внутри всё рушилось, словно ветхое здание, которому не выдержать ещё одной зимы. Стены его сознания трещали, обнажая оголенные нервы. Эта боль была не кричащей, но разрушительной, подобно чёрной дыре, которая жадно поглощала всё: воспоминания, радость, даже слабую надежду на лучшее.

Каждый день был новой битвой – не с миром, а с собой. Каждое утро он просыпался с мыслью, что его существование – это плёнка, застрявшая в проекторе, бесконечно повторяющая один и тот же кадр. И он знал: однажды эта маска треснет, и никто не сможет увидеть, что было за ней, потому что за ней не осталось ничего.

Максим посмотрел на настенные часы. Стрелки будто застыли – или это только казалось. Было слишком тихо. В такие моменты прошлое стучится особенно громко. Особенно злобно.

Он подумал о студии. О людях. О этой девушке за камерой с кучей бессмысленных вопросов и стаканчиком кофе. Она – единственная, кто, кажется, смотрит на него не как на передачу в эфире. Но это и делало её опасной. Потому что, если она дотронется – он может не выдержать. Может не удержать.

Максим встал. Взгляд стал острым, как стекло. Он подошёл к сейфу в стене и открыл его. Внутри лежала аккуратная папка. Красная. С личными делами. На обложке – гриф "конфиденциально". Среди документов – отчёт по безопасности. И имя человека, тревожащего его слишком сильно последнее время. Имя, напечатанное чётко, жирно.

Он провёл по нему пальцем.

«Пора перестать быть наблюдателем,» – подумал он. – «Если я не остановлю это сейчас, всё сгорит. И не только я.»

Он закрыл сейф. Лампа мигнула. Где-то в глубине дома завыл водопровод. Было ощущение, что стены дышат. Максим вернулся к столу и снова посмотрел на фотографию матери. Она всё ещё улыбалась.

И эта улыбка была самым жутким, что он видел за последние дни.

***Виктор

До квартиры мы шли молча. Если ещё несколько дней назад слова лились сами, перебивая друг друга, и наши разговоры не утихали даже за третьей чашкой кофе, то теперь казалось, что каждый шаг – как выстрел в спину. Ни один из нас не торопился нарушить это молчание. Кирилл шёл чуть впереди, отгородившись от мира своим пальто и темпом шагов. Его движения, ровные и уверенные, будто говорили: не подходи.

Дорога, что обычно занимала полчаса, тянулась как целая вечность. Осень сжимала город в свои влажные объятия: воздух стал душным, неестественно плотным, будто перед грозой. Облака ползли по небу, низко нависая над крышами домов, и от этого Петербург казался ниже, теснее, ближе. Я даже не удивился бы, если бы сейчас начался дождь.

Кирилл не оглядывался. Его руки были засунуты в карманы, плечи чуть ссутулились, а походка казалась нарочито усталой. Всё в нём говорило о внутреннем конфликте, который он не желал выносить наружу. Я догонял и отставал, как всегда. Как будто даже в ритме ходьбы мы не могли найти общий язык. И всё же я смотрел на него – с какой-то смесью зависти, уважения и старой боли. Так, наверное, смотрят на тот поезд, что ушёл: немного злясь, немного надеясь, что можно будет запрыгнуть на следующей станции.

Мы почти дошли, когда с неба упала первая капля. Я услышал, как она щёлкнула по стеклу машины у обочины. За ней – вторая, третья… Кирилл замедлился у входа в мой подъезд, и на секунду мне показалось, что он всё-таки поднимется со мной. Старые ритуалы – кофе, разговоры, жалобы и скрипка, – всё это вспыхнуло в голове, как призрак нормальности.

Он потянулся к дверной ручке, но в последний момент руку отдёрнул.

– Ты не зайдёшь ко мне? – спросил я с плохо скрываемой надеждой. – Я думал, мы выпьем кофе, обсудим твоё сегодняшнее выступление…

– Я не могу. – Его голос прозвучал сдавленно. Он не смотрел на меня. – У меня дела.

Он ушёл. Просто развернулся и пошёл, не оглянувшись. Я стоял, глядя ему вслед. Пальто намокло, на плечах легли первые капли. Он исчез за углом, будто стёрт ветром.

Дверь скрипнула, как обиженная кошка. Я вошёл в квартиру, сбросил с себя пальто – прямо на пол, не глядя. Лампочка в прихожей, как назло, перегорела. В квартире было полумрачно, холодно, пусто. Я налил себе воды, сделал глоток. Пить кофе казалось теперь абсурдом.

Проходя мимо гостиной, я заметил, что одна из фоторамок на кофейном столике лежала лицом вниз. Странно. Я не помнил, чтобы ронял её. Поднял.

Фотография. Второй курс. Мы с Кириллом, в одинаковых форменных пиджаках, с глупыми усмешками и искренним светом в глазах. А рядом – третий. Человек, которого я не вспоминал годами. Или не хотел.

Снимок был выцветшим, но контуры его лица всё ещё легко читались: прямой взгляд, чуть вздёрнутые брови, словно он вечно насмешливо прищурен, и та фирменная полуулыбка, которая всегда казалась мне одновременно утешительной и вызывающей. Мы тогда ещё все верили, что всё впереди. Что талант, дружба и какие-то смутные идеалы выведут нас к лучшему. Тогда казалось, что троица наша – нерушимая. Пока один не исчез, второй не ожесточился, а третий не опустился на дно собственной квартиры.

Я долго смотрел на фото. Внутри что-то вздрогнуло, как сухая ветка в камине. Было ли это ностальгией? Или предчувствием?

В этот момент в окно ударил дождь. И я почему-то подумал: "Что-то заканчивается. Или начинается заново. Но точно не остаётся прежним."

Вспоминать его не хотелось. Точнее, не хотелось признаваться себе, что я помню слишком ясно. Его улыбка на фотографии – редкая, почти деликатная. Тогда, на втором курсе, мы все ещё верили в какую-то наивную справедливость: Кирилл – в закон, я – в литературу, а он… он верил в нас.

Миша.

Самый разумный из нас троих. Или, может, самый трусливый – сложно различить, когда человек выбирает не бороться. Он исчез внезапно, оставив за собой только вопрос и сухую справку о переводе. Мы с Кириллом какое-то время пытались разузнать, что случилось, но потом наступила взрослая жизнь – и выяснилось, что у неё свои методы забывания.

Я провёл пальцем по стеклу рамки, будто пытаясь стереть не только пыль, но и само изображение. Не получилось. Ничего не получается в этой квартире. Только стенам всё равно – у них нет памяти.

Мы не говорили о Мише с Кириллом уже лет шесть. Тема будто растворилась в воздухе, оставив после себя пробел, который заполнялся только алкоголем и молчанием. Тогда, в ту осень, после выпускного – он исчез. Не умер. Не эмигрировал. Просто вышел из нашей жизни, как будто стёрся. Была пара слухов, пара неотвеченных писем, один, кажется, странный звонок Кириллу, который тот не комментировал.

Я выпрямился и, не включая больше света, прошёл в прихожую. Там, в ящике старого комода, хранилась одна записка – с тех пор, как Миша уехал. Написанная от руки, небрежно, синими чернилами. Всего две строчки:

«Некоторые уезжают, чтобы не предать. А ты – останься, чтобы простить. Если сможешь.»

Я тогда выбросил конверт, но саму записку оставил. Возможно, именно она заставила меня писать. Или пить. Или и то, и другое.

Я встал, облокотился о стену, и долго смотрел в окно. Там, за стеклом, Петербург начинал дышать ночной кожей: фонари трепетали от ветра, редкие силуэты спешили домой, а где-то вдали завыла сирена – коротко, как предостережение. И почему-то именно в этот момент я подумал, что если бы Миша вдруг вернулся, он бы вернулся именно в такую ночь. Промокший, усталый, с тем же полупрезрительным выражением, но с чем-то в глазах – тем, что мы с Кириллом утратили.

Стук в дверь – неожиданный, глухой, вечерний, он резко вернул меня из моих мыслей обратно в сырую реальность.

Время застыло. Сердце застыло. Мозг скомандовал телу не двигаться – вдруг показалось? Но стук повторился. Выдержанный, как по нотам.

Я подошёл к глазку.

Темно. Никого.

Но когда я открыл дверь – на коврике лежал свёрток. Без подписи, только нитка и кусочек бумаги, приколотый к верхнему краю:

«Ты всё ещё помнишь, Виктор?»

Я поднял его осторожно. Внутри – старая тетрадь в твёрдом переплёте. Та самая, что мы с Мишей вели вместе. Тетрадь сюжетов, афоризмов, планов на «книгу, которая перевернёт всё». Я думал, она сгорела.

На последней странице, незнакомым почерком:

«Глава ещё не окончена. Не подведи.»

VII

Вета

Валера стоял под окнами Ветиного дома, укрывшись в тени деревьев. Лёгкий вечерний дождь окутывал двор влажным покровом, смешивая запах сырой земли и табачного дыма, который тянулся от случайных прохожих. Его взгляд был прикован к одному из окон на третьем этаже, за которым мерцал тёплый свет. Там, наверху, где она сейчас, Вета, возможно, что-то читает, может, просто смотрит в экран телефона или сидит в кресле, закутавшись в свой любимый пушистый плед. Ему казалось, что он чувствует её присутствие даже через стекло и стены. Разум дорисовывал детали, которых он не знал, но хотел бы знать. Каждый штрих – болезненно интимный.

В голове гулко стучали мысли. Что он делает здесь? Почему снова? Каждый раз он обещал себе, что это в последний раз. Но вот он опять стоит, глядя вверх, как преданный пёс, готовый ждать её часами. Желание быть рядом с ней было невыносимым, разъедавшим его изнутри.Словно наркотик. Однако в то же время страх потерять её окончательно сковывал руки. Что, если она узнает? Что, если поймёт, насколько далеко зашли его чувства?

Её силуэт мелькнул в окне. Валера инстинктивно сделал шаг вперёд, как будто хотел позвать её, но замер. Нет, не сейчас. Её брат мог быть там, и это разрушило бы всё. Он чувствовал, как дождь скатывается по лицу, смешиваясь с липким ощущением своей беспомощности. Он, Валера, который всегда умел управлять ситуацией, вдруг оказался в ловушке собственных эмоций.

Шаги за спиной вывели его из оцепенения. Развернувшись, Валера увидел фигуру в капюшоне. Это был Женя. Его походка была слегка шаткой, в руках он держал банку энергетика и непотушенную сигарету, из которой едва тянулась слабая струйка дыма. Лицо, уставшее, но всё равно выражающее насмешливую настороженность, явно не предвещало ничего хорошего.

– Здорово, Валера, – произнёс он, без агрессии, но с таким тоном, будто каждое слово вбивалось в землю. – Прогулка у дома сестры? В десять вечера? Романтика?

– Жень… привет. Просто вышел проветриться. Дождь и всё такое, – Валера попытался изобразить лёгкость, но голос чуть дрогнул.

Женя не приблизился, но и не отступил. Стоял, как страж.

– Ага. Знаешь, у нас тут много мест, где можно проветриться. Парк, например. Или набережная. Но ты почему-то всегда оказываешься тут. Возле её подъезда. Учитыва, что твой дом вообще в другой стороне.

– Да ладно тебе, – Валера попытался говорить мягко, как будто речь шла о пустяке. – Я просто хотел убедиться, что с Ветой всё в порядке. Мы с ней ведь давно друзья, ты же знаешь.

– Знаю, – перебил Женя, остановившись в метре от него. – А еще я знаю, что ты изменился. Стал каким-то… странным. И если честно, мне это совсем не нравится.

– Странным? – Валера вскинул брови, изображая искреннее удивление. – Жень, ты серьёзно? Я всего лишь заботюсь о Вете. Она… Она для меня как семья.

– Как семья, говоришь? – Женя прищурился, его голос стал холодным. – Тогда почему ты ведёшь себя так, будто следишь за ней? Прячешься под окнами, как вор, высматриваешь… Это, по-твоему, нормально? Где ты был, когда она могла погибнуть? Когда я доставал её из-под обломков машины? Где ты был? Ты называешь её семьёй, а на деле… только стоишь тут в тени и шепчешь что-то сам себе.

Валера сделал шаг назад, подняв руки, как будто хотел защититься от нападок.

– Знаешь, Валер, ты всегда был немного… странный. Даже в школе. Только тогда это казалось безобидным. А теперь – уже нет. Не знаю почему. Интуиция, может. Или опыт. – Женя закончил свою мысль и закурил сигарету.

Валера напрягся. Его плечи слегка приподнялись, дыхание стало чуть громче.

– Ты всё не так понял. Я просто переживаю за неё. Она ведь так много работает, я хотел убедиться, что всё хорошо.

Женя хмыкнул, сверля его взглядом и выдыхая дым.

– Слушай сюда, Валера. Я не знаю, что у тебя там в голове, но если хоть раз увижу, что ты лезешь не туда, куда не должен, мы поговорим по-другому. А сейчас проваливай отсюда, пока я не передумал.

Валера молча кивнул, пытаясь сохранить остатки достоинства, и развернулся. Но внутри него всё кипело. Этот мелкий пьяница смеет угрожать ему? Ему, Валере, который столько сделал для их семьи? Гнев и унижение разрастались внутри, словно чёрные лозы, обвивая сердце. Его пальцы сжались в кулаки, ногти больно врезались в ладони, но он не чувствовал боли. В голове звенело: "Где он был, когда Вета нуждалась в настоящей защите? Этот Женя, с его шаткой походкой и дешевым энергетиком. Он не знает ничего. Он не понимает."

Каждый шаг, уводящий Валеру прочь от двора, отдавался гулом в его голове. Мысли вихрем неслись, одна ярче другой: "Ты ещё пожалеешь, Женя. И ты тоже, Вета. Вы оба узнаете, что значит недооценивать меня."

***

Диана сидела в своём идеально обставленном кабинете. Её длинные ногти постукивали по стеклянной поверхности стола, создавая нервное эхо в тишине. На экране её телефона светилось имя Наты. Ещё мгновение колебания, и звонок был сделан. Пару секунд ожидания – и на том конце провода раздался хрипловатый голос.

– Ди, что случилось? – Ната зевнула, явно уставшая, но заинтересованная.

– Она, – голос Дианы был резким, будто удар ножа, и дрожал от сдерживаемой ярости. – Эта девчонка, Вета. Она думает, что может просто прийти и забрать всё, что принадлежит мне. Работу. Внимание. Максима. Как будто я пустое место! Как будто я позволю ей это сделать!

Ната тихо рассмеялась, но в её смехе не было тепла.

– Ты же знаешь, таких всегда можно поставить на место. Вопрос только в методах.

– Методы? – Диана поднялась с кресла и подошла к окну. Её отражение в стекле смотрело на неё холодно, как чужое лицо, лишённое эмоций и тепла, словно она сама стала кем-то незнакомым. – Я хочу, чтобы она пожалела, что вообще появилась в моей жизни. Этой девчонке не место на студии.

– Что ты задумала? – голос Наты звучал настороженно, но с интересом.

– Она должна выглядеть полной неудачницей. Я хочу, чтобы её смеялись даже те, кто сейчас на её стороне. Мы устроим ей такую ловушку, чтобы каждый её шаг выглядел катастрофой. Пусть камера покажет, как она теряет управление процессом, или выведет на экран что-то позорное. Я прослежу, чтобы Макс сидел в первом ряду, наблюдая за её провалом. Завтра у неё будет съёмка, и мы сделаем так, чтобы её оборудование вдруг "случайно" сломалось, или она перепутала настройки, – голос Дианы звучал низко, с явным торжеством. – Пусть она выглядит жалкой, беспомощной, и думает, что виновата только она сама. А после этого…

– После этого? – Ната подтолкнула её продолжить.

– После этого я разыграю из себя добрую коллегу, предложу помощь, а потом подтолкну её к ещё большему провалу. Пусть поймёт, что рядом с Максом ей не место. Да и нигде больше, – в голосе Дианы прорезались нотки почти болезненного удовлетворения.

На другом конце линии Ната замолчала. Казалось, она переваривала услышанное.

– Ты уверена? – наконец спросила она. – Ты действительно хочешь идти так далеко?

– Это не просто желание, – Диана отвернулась от окна и взглянула на свою собственную тень на стене. – Это необходимость. Она должна понять, что в этом мире она лишняя. И я это ей докажу.

Ната медленно выдохнула, словно пытаясь взвесить слова подруги.

– Тогда вот что. Завтра с утра я достану нужные материалы. Ты уверена, что хочешь, чтобы это выглядело, как её ошибка?

– Да, – ответила Диана, её губы искривились в холодной улыбке. – И пусть все увидят, что она не такая безупречная, как кажется. Это будет только начало.

Разговор завершился, но напряжение в комнате осталось висеть густым туманом. Диана откинулась на кресло, чувствуя, как внутри неё закипает смесь злости и удовлетворения. Завтра станет первым шагом к тому, чтобы стереть Вету с её пути раз и навсегда.

***

Взгляд. Один быстрый взгляд, и я уже не чувствую пола под ногами. Мысли путаются и затуманиваются, и ты уже больше ничего не видишь и не слышишь вокруг себя. Это ощущение будто создаёт вокруг тебя вакуум, в котором нет звуков, но есть одна единственная вещь. Этот взгляд.

Хочется остановить мгновение, или как в кино применить эффект замедленной съемки, чтобы задержать твой взгляд на себе ещё на чуть-чуть. Но я лишь жалкая пародия на режиссера своей жизни, который даже не имеет права второго дубля.

Вдох. Один единственный вдох рядом, и мое тело пронзают мурашки. Это как удар молнии, высоковольтный разряд электричества твоих настроений. Он озаряет меня яркой вспышкой в моих глазах, словно меня ослепило светом.

Я открываю глаза и понимаю, что я все ещё стою посреди комнаты, а напротив меня стоишь Ты. Безмолвен, безэмоционален. Твой взгляд невозможно понять, а через глаза нереально заглянуть в душу. Я делаю шаг навстречу к тебе.

Ещё один, и останавливаюсь. Сердце бешено стучит, словно решило пробежать марафон. Но я понимаю, сейчас или никогда. Пытаюсь успокоиться. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Ещё один шаг. Сердце пропустило удар. Делаю два. Оно практически не бьётся. Я понимаю, что возможно я иду на рандеву с жизнью, за маской которой может скрываться смерть. Но это сейчас не важно. Нас разделяет расстояние в пару метров, которые можно преодолеть за два шага. Но я не шагаю. Ты думаешь, я передумала подходить к тебе? Что я решила сменить траекторию, и вместо тебя подойти к окну? Ошибаешься. Я просто не могу сделать ни шагу. Мое тело стало ватным, а ноги только что перестали меня слушаться. Они вросли в пол, хоть не видно корней. Невидимы.

Усилием воли я вырываюсь из тисков этих корней и пытаюсь идти дальше. И снова преграда. Паранойя. Вдруг ты ко мне безразличен? Что будет после того, как я подойду к тебе? Можно мне уже умереть, в который раз, или ты позволишь мне дышать одним воздухом с тобой? Меня начинает трясти, в голове слышен гул, а ноги уже готовы отказать полностью, но я все ещё иду.

Всего два шага. Две секунды движения. Они превратились в вечность. Боюсь, но продолжаю эту невидимую борьбу за право на счастье. Мною овладевает страх: что я скажу тебе?! Что я могу сказать такому как ты?!

Не знаю…

Последняя секунда длилась так, словно именно этот отрывок моей жизни создали в замедленной съемке. Вокруг меня начинает разрушаться реальность. Комната рассыпается на мелкие осколки, будто кто-то пожелал, чтобы мы остались в безмолвной пустоте. Молчаливой, как и Ты.

Но я делаю рывок из последних сил, и вот уже мои руки обнимают твою шею, а на коже ощущается твое горячее дыхание. Но ты молчишь. Тебе нечего сказать. А я всего лишь спрошу у тебя:

– Что ты чувствуешь ко мне?

***

Утро на студии началось с привычной суеты: ассистенты бегали между оборудованием, ведущие репетировали свои реплики, а Вета готовила камеру для предстоящего эфира. В воздухе витало напряжение, которое всегда предшествует прямому эфиру. Но сегодня это напряжение казалось другим – плотным, липким, словно предчувствие беды. Свет от софитов резал глаза, отражаясь от полированных поверхностей, а ритмичное клацанье клавиш ноутбуков сливалось с приглушённым шумом разговоров.