ЭГО

Я шёл, не разбирая дороги, мимо ветров, мимо гудящих трамваев и промокших людей, укрытых под зонтами. Казалось бы, обычная прогулка – но в воздухе что-то менялось. Плотность момента, напряжение пространства – словно город затаил дыхание. Или это только мне так казалось?

Я уже почти прошёл до угла, когда заметил: на решётке соседнего подоконника кто-то оставил бумажную салфетку. Казалось бы – мусор, оставленный ветром. Но меня что-то остановило. Слишком ровно сложена. Слишком чистая. В Петербурге такое не задерживается надолго.

Поддавшись странному импульсу, я подошёл ближе. На салфетке было выведено что-то вроде строки. Нечёткий, скользящий почерк, как если бы писали дрожащей рукой в спешке, или… в бреду.

«Иногда чужие мысли звучат тише, чем собственные. Но именно они разрушают стены быстрее всего.»

Я перечитал ещё раз.

И ещё.

Почерк был… смутно знакомым. Нет, не совсем. Скорее – память выдавала фантом, как бывает с голосом, услышанным во сне. Будто я уже видел это. Или знал, кто мог бы это написать. Только… этот человек давно ничего не писал.

И не должен был писать.

***

Кирилл пришёл на следующий день. Без звонка, как всегда. Просто постучал – дважды, резко, и сам открыл дверь своим ключом.

– Ты хотя бы когда-нибудь закроешься? – буркнул он с порога. – Тут не квартира, а проходной двор. Не хватало, чтобы к тебе начали ходить все, кто ни попадя.

Я не ответил. Лишь кивнул в сторону кухни и жестом предложил кофе. Он не отказался, но взглядом сразу что-то выискивал.

– Ты выглядишь так, будто видел призрака, – сказал он после паузы, принимая кружку. – Что-то случилось?

Я сел напротив. Некоторое время молчал, разглядывая, как в чашке дрожит слабое отражение лампы. Потом вытащил из кармана аккуратно свернутую салфетку.

– Нашёл вчера на углу на выходе из квартала, – сказал. – Лежала как будто ждала. Не просто брошена – сложена. Почерк… не знаю, Кир, что-то в нём не так. Не могу объяснить.

Он развернул бумагу, пробежался глазами. Брови чуть дрогнули, но лицо осталось каменным.

– «Иногда чужие мысли звучат тише, чем собственные. Но именно они разрушают стены быстрее всего.» – прочитал он вслух. – Поэтично. Но это не повод психовать.

– Это не просто поэтично. Это как будто… как будто кто-то знает, как я думаю. Как будто наблюдает. И – это не показалось. Почерк. Он очень похож на…

Я замолчал. Имя повисло в воздухе, не произнесённое, но почти осязаемое.

Кирилл аккуратно положил салфетку на стол.

– Ты не находил никаких других следов? Бумаг, писем, чего-то, что подтверждало бы это?

Я покачал головой.

– Только это. Но ощущение… не уходит. Понимаешь? Как будто… он рядом.

– Виктор, – он посмотрел прямо, очень спокойно, как с обвиняемым на допросе, – ты понимаешь, насколько тонка грань между твоей тревогой и навязчивостью? Особенно если не спать. Особенно если пить. Мы не должны говорить о «призраках», пока ты не спишь уже которые сутки и не ешь нормальную еду.

Я усмехнулся. Горько.

– Возможно. Но если ты когда-нибудь увидишь ещё одну такую салфетку… просто знай – я не сумасшедший.

Кирилл встал, допивая кофе.

– Хорошо. Но если ты найдёшь следующую – скажи мне сразу. Ладно?

Я кивнул. А когда он ушёл, подошёл к окну. Двор был пуст. Но мне всё равно казалось – кто-то наблюдает. И этот кто-то знал, что я читаю между строк.

VIII

Вета

Вета очнулась от ощущения тянущей боли в запястьях и лёгкого жужжания аппаратуры. Её веки казались налитыми свинцом, и потребовалось несколько секунд, чтобы собрать силы и приоткрыть глаза. Белый потолок, безликий и стерильный, нависал над ней, словно бесконечная пустота. Запах антисептика щекотал ноздри, возвращая её сознание к реальности. Первые несколько секунд она ничего не понимала. Её взгляд метался по стерильной обстановке: капельница, мерный писк монитора, шкафчик с медикаментами. Всё это казалось сценой из дешёвого сериала про врачей, и только боль, глухая и пульсирующая, доказывала, что это реальность.

Внезапно в голове вспыхнуло: "Что случилось?" Обрывки воспоминаний метались, как сорванные страницы книги. Свет. Холод. Осколки стекла. Максим… его глаза… его голос, звучащий словно шелковый хлыст, и эта бездна, в которую она упала. Её сердце заколотилось, вызвав болезненный укол в груди.

– Ты очнулась, – раздался знакомый голос.

Она повернула голову, стараясь не задеть проводов. На стуле рядом сидел Женя. Его лицо выглядело уставшим, но взгляд был полон смеси облегчения и раздражения. На нём всё ещё была та же мятая куртка, пропахшая дымом и алкоголем, что и в последний раз, когда она видела его.

– Ты… наконец-то, – пробормотал он, не поднимая взгляда. – Знаешь, ты меня до чёртиков напугала.

Вета хотела что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Она попробовала ещё раз, и на этот раз ей удалось выдавить:

– Что… произошло?

Её взгляд опустился. Она попыталась вспомнить, но вместо образов была лишь тяжёлая пустота. Картины комнаты, залитой приглушённым светом, и ощущение липкой крови под ладонями мелькнули в сознании, как вспышки фотоплёнки. Боль возвращалась волнами, и с каждым ударом пульса её голова наполнялась шумом.

Женя поднял на неё взгляд, полный тревоги и, может быть, даже страха. Он вздохнул, провёл рукой по лицу и, наконец, сказал:

– Ты дома… ну, я нашёл тебя дома, в луже крови. Осколки… Чёрт, Вета, ты выглядела как… я не знаю. – Его голос дрогнул, и он отвернулся, чтобы скрыть эмоции. – Я не мог оставить тебя там. Пришлось тащить сюда.

Она закрыла глаза, стараясь вспомнить, что произошло, но воспоминания не складывались в целостную картину. Отрывки сцен: осколки стекла, темнота, ощущение падения – всё это казалось кусками разбитого зеркала, которые она боялась собрать.

– Осколки… я… – начала она, но замолчала. Её голос дрожал.

– Тебе нужно отдыхать, – резко перебил Женя. – Доктор сказал, что ты потеряла много крови. Они тебя едва откачали, Вета. Честное слово, если ты ещё раз устроишь такое… – Он не договорил, сжав кулаки, как будто сам боролся с собой.

Она отвернулась, глядя на потолок. Холод белых стен проникал прямо в её сознание, лишая сил спорить или объяснять. Что она могла сказать? Что всё это – случайность? Или, может быть, признаться, что она давно уже не контролирует свою жизнь?

– Я просто хотела… – её голос был едва слышен. – Я не знаю…

Женя снова посмотрел на неё, но теперь в его глазах читалась отчаянная попытка понять.

– Тебе нужно остановиться, Вета. Ты сама себя загоняешь. – Он провёл рукой по своим спутанным волосам. – Я не знаю, кто или что тебя довело до такого состояния, но если это из-за работы, из-за этих твоих съёмок…

– Это не работа, – перебила она, её голос окреп. – Это… что-то другое.

– Тогда скажи мне. Что это? Кто это? – его голос стал твёрже, почти обвиняющим.

Женя вздохнул и провёл рукой по лицу, прежде чем продолжить:

. – Ты даже не замечаешь, что с тобой происходит. Этот парень… и этот твой друг Валера. Да он вообще…

– Что Валера? – теперь её взгляд стал острым, как нож. Она подняла глаза на брата, и в них загорелось что-то непонятное, смесь вызова и страха.

– Ты сама-то его слушала? Ты хоть видишь, что он… – Женя остановился, будто не решаясь закончить фразу. – Он стал другим, Вет. Тот Валера, которого я знал, не был таким… навязчивым. И это начинает пугать.

Вета отвела взгляд, позволяя словам брата утонуть в тишине. Её дыхание стало прерывистым, грудь поднималась рывками. Она не хотела признавать этого вслух, но внутри неё всё сжалось. Она вспомнила его взгляд, его слова. "Ты даже не понимаешь, кто я для тебя."

– Это не важно, – наконец ответила она. – Сейчас не время.

Женя тяжело вздохнул, встал с кресла и направился к двери.

– Ладно, отдыхай. Но мы ещё вернёмся к этому разговору, Вета. И не пытайся от меня увильнуть. – Его слова прозвучали как предупреждение. – Ты должна что-то с этим сделать, Вет. Ты так долго не протянешь. Ни с ним, ни с Валерой. Разберись, пока не стало хуже.

Она не ответила. Только закрыла глаза, чувствуя, как слова Жени эхом разлетаются в голове. Тишина снова поглотила её, но эта тишина была другой – напряжённой, как тёмное облако перед бурей.

Когда он вышел, Вета осталась одна. Только звук монитора, фиксирующего её сердцебиение, нарушал тишину. Она лежала, глядя в потолок, и впервые за долгое время позволила себе почувствовать всю глубину отчаяния, которое она так долго скрывала.

Дверь палаты открылась, и вошла медсестра. Её шаги были быстрыми, а взгляд профессионально отрешённым. Звук колёсной тележки с инструментами был холодным, почти пугающим в этой тишине.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она, проверяя капельницы и приборы.

– Лучше, – солгала Вета, пытаясь выглядеть увереннее. Её сердце снова начало биться быстрее, как только воспоминания о Максиме всплыли на поверхность. Она была уверена, что видела его в своих видениях. Или это был не он? Но почему тогда ощущение его присутствия всё ещё не покидало её?

Дни в больнице тянулись невыносимо медленно. Вета, привязанная к капельницам и проводам, проводила часы, глядя в белый потолок, который, казалось, издевался над её бессилием. Но хуже всего было то, что она не могла найти покоя даже внутри себя. Её мысли то и дело возвращались к событиям последних дней. К словам Жени. К взгляду Максима. К навязчивому присутствию Валеры.

На второй день в дверь тихо постучали, и, прежде чем Вета успела ответить, на пороге возник Максим. В руках он держал небольшой свёрток – старую книгу с потрёпанными страницами. Он выглядел таким же, как всегда: холодным, отстранённым, с тенью чего-то недосказанного в глазах.

– Ты… как? – его голос был тихим, почти шёпотом, как будто он боялся нарушить хрупкую тишину палаты.

Вета моргнула, не сразу понимая, что ответить. Её губы дрогнули, и она только смогла выдавить:

– Лучше. Спасибо.

Максим подошёл ближе, поставил книгу на тумбочку рядом с её кроватью и слегка кивнул:

– Это… одна из тех книг, которые помогали мне. Когда всё казалось… слишком.

Его слова зависли в воздухе, оставляя простор для догадок. Она хотела спросить, что он имеет в виду, но не решилась. Он сделал шаг назад, будто собирался уйти, но потом остановился:

– Тебе нужно восстановиться. И… если тебе что-то понадобится, просто скажи.

И прежде чем она смогла хоть как-то отреагировать, он уже вышел, оставив её наедине с тысячей вопросов. Вета посмотрела на книгу – обложка была тёмно-синей, с потёртыми углами. Она провела пальцами по переплёту, чувствуя, как тепло проникает в неё через этот маленький жест.

В тот же вечер Женя вернулся в больницу. На его лице была тень раздражения, которое он не пытался скрыть. Он сел на край стула, сдвинув брови, и в его глазах читалось нечто большее, чем простое беспокойство.

– Ты нормально? – спросил он, хотя по его тону было ясно, что он не просто интересуется её состоянием.

– А как я должна быть? – Вета откинулась на подушки, её голос был уставшим. – У меня всё нормально, Женя.

– Нормально? Ты лежала в луже крови у себя дома. Ты могла… – он резко замолчал, стиснув зубы, будто не мог заставить себя произнести это слово. – Слушай, я видел, что там этот твой Валера ошивался. Что он вообще делает в твоей жизни?

Вета напряглась, услышав это имя. Она отвела взгляд, чтобы брат не заметил вспышку эмоций, которая мелькнула на её лице.

– Валера – мой друг. Он всегда был рядом.

– Правда? – Женя скептически поднял бровь. – А где он был, когда тебя нужно было вытаскивать из-под обломков машины? Где он был, когда ты едва не сгорела на работе? Вета, он не друг. Ты слишком ему доверяешь.

Слова Жени находили отклик в её сердце, но она не хотела признавать это.

– Я знаю, что он стал другим. Я видел это. Если ты сама не хочешь открыть глаза, то хотя бы посмотри вокруг. Этот человек… он просто одержим тобой.

Его голос был твёрдым, почти безапелляционным, и Вета не могла игнорировать его. Её пальцы вцепились в одеяло, а сердце сжалось от неприятного осознания. Женя, как всегда, видел больше, чем хотел.

***

Валера узнал о том, что Вета попала в больницу, спустя несколько часов после её госпитализации. Весть обрушилась на него, как лавина, оставив внутри пустоту и ощущение, будто он сам стал её причиной. Он сидел на полу в своей квартире, в полумраке, сжимая в руках телефон, на котором высвечивалось сообщение от Жени. Лишь несколько сухих слов: “Она в больнице. Срыв. Лужа крови.”

– Лужа крови… – шептал он, повторяя эту фразу, словно она могла изменить реальность. Его пальцы невольно сжались сильнее, почти до боли, а телефон с тихим стуком выскользнул из ладони и упал на деревянный пол.

В голове вихрем кружились обрывки мыслей. Он вспоминал её лицо в последний раз, когда видел её: немного уставшее, но всё такое же живое, с тем самым саркастическим огоньком в глазах, который он любил больше всего. Теперь этот огонёк мог потухнуть – навсегда.

Валера поднялся, но его ноги дрожали. Он чувствовал себя как в кошмаре: всё вокруг казалось размытым, как будто реальность изменила свои очертания. Его взгляд упал на фотографию Веты, стоявшую на полке. Она была сделана ещё в университете – улыбка, светлая одежда, волосы растрепаны ветром. Это была она – живая, сильная, непокорная. Но теперь…

– Чёрт… – прошептал он, поднося дрожащую руку ко лбу. – Это всё моя вина. Я должен был… я должен был что-то сделать. Предотвратить. Удержать.

Его взгляд упал на стену с фотографиями. Те самые снимки, которые он собирал годами: её случайные улыбки, моменты из студенческой жизни, скриншоты переписок. Они были здесь не как украшение, а как его личный алтарь. Но теперь всё это выглядело жалким. Одержимость, которую он скрывал даже от самого себя, стала очевидной. Это было не просто восхищение или любовь. Это была зависимость.

– Ты обещал себе защищать её, – говорил он сам себе, почти вслух, будто выговаривал правду, которую до сих пор пытался игнорировать. – А что ты сделал? Ты просто наблюдал. Ждал. Играл в заботливого друга, пока всё рушилось. Где ты был, когда ей стало хуже?

Он вспомнил ту ночь, когда Женя спас её из обломков машины. Тогда Валера был слишком занят собственной карьерой, чтобы заметить, как сильно она нуждалась в поддержке. Теперь история повторялась, но на этот раз уже не было физической катастрофы – только внутреннее разрушение, которое он не смог предотвратить.

Сжав руки в кулаки, он в ярости ударил по стене. Боль отозвалась резкой вспышкой в пальцах, но это было ничто по сравнению с тем, что разрывалось внутри него.

– Женя прав. Ты – никто. Просто жалкий наблюдатель. Ты не друг. Ты… ты… – его голос дрогнул, и он опустился обратно на пол. Слёзы, которые он старательно сдерживал, наконец прорвались наружу. Это не были слёзы раскаяния или горя – это был отчаянный крик души человека, который потерял контроль над собственной жизнью.

Он снова взглянул на фотографию Веты, но на этот раз ему показалось, что она смотрит на него с укором. Или, может быть, это был его собственный взгляд, отражённый в стекле.

– Я не могу потерять её, – прошептал он. – Не могу.

И именно в этот момент в его сознании начала формироваться новая идея. Не план, не стратегия – просто мысль, которую он пока боялся сформулировать. Но она уже пустила корни. Ему нужно было что-то сделать. Любой ценой. Ведь Вета – это всё, что у него осталось.

***

Вета провела рукой по обложке книги, которую принёс Максим. Потёртые углы и изношенный переплёт выдавали её возраст и частое использование. Это был не просто сборник мыслей – это была чья-то личная история, опыт, пропущенный через годы, возможно, боль. Она открыла книгу наугад, и слова сразу же притянули её взгляд:

"Смысл жизни – не в том, чтобы избегать боли, а в том, чтобы понять её. Каждая трещина на стекле души – это не порок, а доказательство того, что свет способен проникнуть внутрь."

Эти строки словно ударили её. Она провела пальцами по словам, перечитывая их снова и снова. Боль – то, что она ненавидела и пыталась избегать, оказалось ключом к чему-то большему. Трещины, которые она так отчаянно хотела скрыть, возможно, были необходимы. В её голове начали проноситься образы: её коллапс, Женя, тянущий её из луже крови, Валера с его навязчивым присутствием, Максим, стоящий у её кровати с этой книгой в руках. Каждый из них был частью её боли, но теперь они становились частью света, который проникал сквозь трещины.

Она перевернула страницу, словно ожидая найти продолжение мысли, и её глаза зацепились за другой абзац:

"Любовь к другому – это не только восхищение, но и принятие. Мы не можем быть всегда сильными. Порой, наша слабость – это наш самый чистый дар, потому что только через неё мы учимся доверять."

Слова проникали в самую глубину её существа. Как часто она пыталась быть сильной, непоколебимой, закрытой от внешнего мира, чтобы никто не увидел её уязвимость? Но разве это помогало? Не была ли эта броня просто иллюзией, укрытием, которое только изолировало её от самого необходимого – настоящей близости?

Её взгляд остановился на следующей странице, где мысли автора уходили ещё глубже:

"Мы ищем ответы в окружающем нас мире, забывая, что главное путешествие – это путь внутрь себя. Каждая потеря, каждая ошибка – это шаг на этом пути. Мы становимся не лучше и не хуже, а только ближе к тому, кем мы действительно являемся."

Вета закрыла книгу и опустила её на колени. Слова будто застряли внутри неё, вызывая чувство, которое она не могла точно определить. Это было тепло, которое росло где-то в груди, медленно распространяясь по всему телу. Оно не было похоже на яркий огонь – скорее, на слабый, но устойчивый свет, который пробивается сквозь мрак долгой ночи.

Её взгляд снова упал на книгу, и она едва заметно улыбнулась. Максим. Его холодные манеры, отстранённый взгляд – всё это скрывало что-то гораздо более глубокое. Эта книга была больше, чем просто жест. Это был способ сказать что-то, что он не мог выразить словами. "Ты не одна. Я вижу тебя." Она не знала, был ли он сам тем, кто прошёл через подобную боль, или просто понимал её, но его поступок тронул её до глубины души.

Она откинулась на подушки, держа книгу в руках, и прикрыла глаза. Мысли в её голове сменились картинками фантазии: она идёт по городу с Максимом, они молчат, но в этой тишине есть нечто утешительное. Он протягивает руку, чтобы помочь ей подняться, когда она спотыкается. Он не говорит много, но в его жестах есть что-то, что заставляет её чувствовать себя защищённой.

Слова из книги продолжали звучать в её голове, словно мантра:

"Свет проникает сквозь трещины."

Она не знала, сможет ли полностью восстановиться, но сейчас, впервые за долгое время, ей казалось, что это возможно. И эта надежда – маленький, робкий росток – была подарена ей тем, кто, как и она, умел скрывать свои трещины от мира.

***

Максим сидел в тишине своей квартиры. Белые стены, строгая мебель, идеально заправленная кровать – всё было на своих местах. Всё, кроме одной детали. Полка, где раньше стояла книга, теперь зияла пустотой. Он не сразу понял, что эта мелочь будет его так терзать. Но она терзала. Пустое место, как выбитый зуб в идеально ровном ряду. Напоминание о том, что он отдал что-то личное. Слишком личное.

Он смотрел на эту полку, не отрываясь. Пальцы машинально скользнули по поверхности, будто пытаясь вернуть книгу силой мысли. Она была там годами. Пожелтевшие страницы, стёртый переплёт – он читал её снова и снова. Не потому что не знал её наизусть, а потому что она была как якорь. Связь с чем-то, что было до.

В голове всплыл тот вечер, когда он вертел книгу в руках, сидя на подоконнике, зажатый между внутренним «нет» и каким-то нехарактерным для себя «а вдруг». Он долго держал её, перебирая пальцами страницы, которые так часто касались его собственные руки. Думал: «А стоит ли?»

Зачем ей эта книга? Зачем вообще что-то отдавать, если он всю жизнь только терял?

Воспоминания затянулись глубже – туда, куда он обычно не заглядывал. Он снова стал мальчиком лет восьми, стоящим у двери, когда мама впервые не вернулась домой. Тогда он тоже держал книгу – первую, которую она ему подарила. Маленький, почти карманный сборник коротких историй. Он не понимал, зачем перечитывает её снова и снова. Просто в этих страницах ещё была она. Тогда он ещё верил, что слово может заменить прикосновение.

Максим провёл рукой по лицу, сжав пальцы у висков. Почему он снова чувствует всё это? Из-за Веты? Из-за её взгляда, полного усталости, но без сопротивления? Из-за того, как она держала эту книгу, будто боялась уронить, как нечто ценное?

Он не понимал, почему это тронуло его. Он не хотел, чтобы это трогало его. Всё должно быть иначе: чётко, контролируемо, рационально. Без этого… без волнений.

Он встал и прошёлся по комнате, словно пытаясь вытоптать эту слабость шагами. Но пустая полка жгла взгляд, как выжженный след. Он знал, что сделал правильно. Знал. Но почему тогда внутри всё напоминало ту же пустоту?

Он стоял у окна, глядя на огни города, будто в них можно было найти ответ. Машины ползли по улицам, окна домов мерцали то теплом, то равнодушием. Всё двигалось по своим траекториям – чётким, предсказуемым. А у него внутри не было ни линии, ни маршрута. Только это странное ощущение: будто он вывернулся наизнанку и сам не заметил. И почему-то хотелось, чтобы книга оказалась на месте. Как будто тогда всё снова стало бы просто.

***Виктор

Холодный воздух с резкими нотками воды и железа ворвался в лёгкие, едва я перешагнул порог. Петербург, как верный хранитель осенних меланхолий, предложил мне свой фирменный коктейль: морось, накрапывающую лениво, словно устала от своей вечной работы, ветер, подступающий со стороны Невы, и облака – серые, как изношенное пальто, пропитанное холодом. Свет уличных фонарей не столько разгонял темноту, сколько играл с ней в прятки, заставляя уголки улиц погружаться в тени.

Шершавые мостовые отражали свет в лужах, а каменные стены домов молчаливо наблюдали за мной, словно старые хранители забытого времени, следящие за каждым шагом с немым укором. Витрины магазинов, покрытые запотевшими стёклами, выглядели словно старые фотографии – размытые и немного печальные. Город жил своей жизнью, равнодушно приняв моё присутствие. Его привычный ритм шагов и шумов совпадал с моими, будто синхронизируясь в этом меланхоличном танце.

Каждый шаг по влажным камням мостовой отзывался где-то внутри, будто эхо пульса. Мимо, с хлюпающим звуком, промчался парень в ярком жёлтом дождевике, держа в руках коробку. Яркость его одежды казалась здесь чужеродной, почти дерзкой. Он свернул за угол, оставив после себя лишь звук брызг и короткий шлейф движения. А я шёл дальше, никуда конкретно, но с нарастающим ощущением, что этот вечер приготовил для меня что-то необычное.

На Невском было многолюдно. Люди сновали, будто листва, подхваченная ветром, – одни с пакетами, другие с зонтиками, третьи с усталым взглядом, прикованным к мостовой. Свет рекламных вывесок играл на мокром асфальте, создавая иллюзию чего-то почти праздничного. Но праздник этот, как всегда, принадлежал кому-то другому. Я свернул на боковую улочку, где жизнь текла тише, как подводное течение реки. Здесь, среди старых зданий, дышалось легче. Остановился у облупленной кофейни с тусклой вывеской, которая, казалось, вот-вот готова была сорваться и исчезнуть. Внутри, за запотевшими окнами, сидели несколько человек. Их лица – незнакомые, но в чём-то до боли понятные – заставили меня вспомнить те дни, когда я тоже смотрел на жизнь с таким выражением надежды.

"Как я дошёл до этого?" – подумал я, чувствуя, как внутри медленно поднимается волна неприятного тепла. Прасковья Эдуардовна со своими линзами и строгим взглядом возникла в голове, как укор. "Долг до понедельника," – пронеслось в мыслях. Но вместо ужаса я почувствовал лишь тихую досаду. В кармане было разве что пару монет – максимум на этот промозглый вечер и, возможно, стакан чего-то горячительного.

Дорога до издательства становилась всё короче, но с каждым шагом волнение росло. Серое здание выросло передо мной внезапно, как тень, притаившаяся за углом. Его угрюмый фасад, облупившаяся краска и массивная деревянная дверь, знакомая до боли, будто вызывали меня на разговор. Сегодня это место казалось особенно чужим, как и весь этот вечер.

Редактор был на месте, как всегда. Табачный дым, тягучий и горький, лениво стелился по комнате, смешиваясь с тусклым светом настольной лампы. Его окружение было неизменно – массивный стол, заваленный бумагами, и полутёмные шторы, едва сдерживающие холодный свет улицы. Он сидел, сутулясь, за массивным дубовым столом, окружённый стопками бумаг и книг, словно страж забытой библиотеки. Его привычно строгий взгляд скользнул по мне, не задерживаясь на вмятой рубашке и усталом лице – эти детали давно перестали его удивлять. За последние месяцы он привык к моему состоянию, хотя и не скрывал своего едва заметного неодобрения.