ЭГО

Ната посмотрела на неё, и в её глазах блеснул холодный свет:

– Смотри и учись. Такие люди, как Максим, открываются не перед теми, кто их добивается. Они открываются перед теми, кто становится частью их мира. Ты должна найти его слабость. А у каждого она есть.

Вета сделала вид, что увлечена своим телефоном, но внутри неё всё кипело. Этот разговор был как грязь, липнущая к ботинкам. Она знала, что Диана и Ната плетут интриги, но почему теперь это её так задевало?

***

Максим, тем временем, ушёл в свой кабинет. Каждый его шаг эхом отдавался в пустых коридорах, словно напоминая, как он отдаляется от всего и всех. Комната была пуста, если не считать старого деревянного стола и стула. На стене висели полки с книгами, а на столе лежала небольшая чёрно-белая фотография. Он взял её в руки, пальцы осторожно скользнули по краю.

На фотографии была женщина. Её глаза смотрели прямо в камеру, с лёгкой улыбкой, которую трудно было назвать счастливой. Она исчезла, когда Максим был ребёнком. Никто так и не нашёл её, но память о ней жила в каждой детали его жизни. Для всех остальных она была забытой частью прошлого. Для него – навязчивой тенью, от которой нельзя избавиться.

Максим провёл пальцем по лицу женщины, а затем отложил фотографию в сторону. Он закрыл глаза, позволяя себе на секунду ослабить маску, которую носил на людях. Но даже здесь, в одиночестве, его мысли были словно заперты в тисках. Образ матери, её исчезновение, беспомощность того ребёнка, которым он был, вновь навалились тяжестью. Это была не просто боль – это была зияющая рана, которая никогда не заживала, напоминая о себе каждый раз, когда он касался прошлого.

Всё это время он знал, что его коллеги обсуждают его за спиной. Он знал о попытках Дианы, её взглядах, её жестах. Но он не мог позволить себе отвлечься. Он не мог позволить себе связей. Единственная связь, которую он искал, была с прошлым, которое давно стёрлось в чужих воспоминаниях.

– Надо закончить, – прошептал он, поднимаясь со стула. Его голос прозвучал глухо в пустой комнате. Но закончить что? Он и сам не знал ответа. Возможно, он пытался закончить бесконечный цикл воспоминаний, или же найти ответы, которые никто не хотел ему дать. В комнате стало душно, будто само прошлое сдавливало его грудь, не позволяя сделать вдох.

***

Вета поздним вечером всё-таки встретилась с Валерой. Он, как обычно, появился у её двери с бесцеремонной лёгкостью, будто жил там. Бросив куртку на стул, он сразу занял место на её диване, растянувшись так, словно был хозяином квартиры.

– Ну, солнышко, рассказывай. Что на этот раз? – ухмыльнулся он, разглядывая её уставшее лицо. – Ты выглядишь так, будто только что пыталась вытащить из болота бегемота.

– Валер, иногда мне хочется запихнуть тебя в то самое болото, – ответила Вета, бросив на стол чашку чая и устало плюхнувшись на стул. – Эфир сегодня был… странным. Даже не знаю, с чего начать.

Он вскинул бровь, но ничего не сказал, ожидая продолжения. Вета наклонилась вперёд, положив подбородок на ладони.

– Диана снова пыталась разыграть свою актёрскую трагикомедию, – начала она, голосом полным сарказма. – Она прямо липла к Максиму, как расплавленный пластик к горячему металлу. То руку на него положит, то смотрит так, будто сейчас съест. И всё это на камеру, чтобы публика думала, что между ними что-то есть.

Валера рассмеялся:

– О, эта Диана… Какой театральный талант пропадает в пыльных студиях. Её бы в цирк с такими номерами. А Максим что? Тоже играл свою роль?

– Максим? – Вета хмыкнула. – Он был как всегда: спокойный, ледяной и… будто где-то далеко. Отверг её прямо в эфире, так тонко, что никто из зрителей даже не понял, как мастерски он это сделал. Но…

– Но? – Валера наклонился ближе, его ухмылка чуть исчезла, сменившись вниманием.

– Я не знаю… – Вета задумчиво покачала головой. – У меня такое чувство, что за этим его спокойствием скрывается что-то большее. Что-то… тяжёлое. Я видела это в его глазах, когда он думал, что никто не смотрит.

Валера кивнул, но в глазах его зажёгся хитрый огонёк. Он уже начал складывать свои мысли воедино.

– И что ты собираешься делать? Или снова собираешься притворяться, что тебе плевать? – подначил он её.

– Я… – Вета замялась, глядя в окно. – Я не знаю. Это не моё дело. Но… что-то внутри меня говорит, что я не могу это просто оставить.

Валера вздохнул, театрально закатив глаза:

– Вот и вся ты, малая. Сначала делаешь вид, что тебе всё равно, а потом лезешь в самую гущу событий. Но знаешь что? Может, тебе стоит ему помочь.

Она резко повернулась к нему, удивлённо вскинув брови:

– Помочь? Ты серьёзно?

– Абсолютно, – ухмыльнулся он, вытянувшись на диване. – Ты ведь сама говоришь, что он выглядит… ну, словно у него внутри дыра размером с Марианскую впадину. Таких людей иногда нужно вытаскивать из их тьмы, прежде чем она их сожрёт.

– И как, по-твоему, мне это сделать? – в голосе Веты прозвучала недоверчивость, но взгляд выдал её интерес.

Валера почесал подбородок, притворяясь, что задумался:

– Для начала – будь рядом. Может, выведи его на разговор, ну или… задай правильный вопрос в правильный момент. Иногда достаточно просто показать, что ты видишь его, а не только этого хладнокровного журналиста.

Она молчала, переваривая его слова. А он, видя её замешательство, лишь ухмыльнулся шире.

– И пока ты там решаешь, я могу посмеяться над Дианой. У неё наверняка сейчас истерика. Уж больно она привыкла получать то, чего хочет.

– Бесишь, – буркнула Вета, но в уголках её губ мелькнула слабая улыбка. – Ладно, посмотрим. Может, ты прав.

– Конечно, прав, – парировал он. – Я всегда прав.

***Виктор

Шестой стакан виски явно был лишним. Хотя, откровенно говоря, виски никогда не бывает не к месту – просто с каждым новым глотком я приближался к отметке в одну промилле за раз. Если смертельная доза составляет где-то пять или шесть промилле, то почему я ещё жив?

Вопрос о собственной выживаемости время от времени всплывал в голове, начиная с того момента, как я сказал своё первое слово и пнул свой первый камень на Невском. Тогда уже казалось странным, как для ребёнка я был чересчур живуч: переломы, рассечённые лбы, ссадины – и всё это сопровождалось лишь равнодушным кивком родных. Мол, если Виктор вернулся домой битый, значит, день удался. С годами я всё лучше понимал: живя по чужому плану, нельзя почувствовать эмоции, выходящие за рамки программы. Семь лет девиации – и вот я зову себя писателем.

Когда мать услышала о моих «грандиозных» планах не стать похожим на своих успешных братьев, она вычеркнула меня из жизни, попросив считать её покойной. Остальные члены семьи не замедлили последовать её примеру. Тогда они сказали, что я ещё буду об этом сожалеть. Не могу ни согласиться, ни опровергнуть их пророчество. Пока что я просто живу.

Сейчас рядом не было ни красивых женщин, ни безудержного веселья, о котором мечтают наивные романтизаторы писательского быта. Только бутылка «Хеннесси», плесневелый сыр, две уцелевшие виноградины и стол, уставленный мятой рукописью, которую я приволок из издательства.

Говорят, совмещать работу и отдых – признак зрелости. Но я давно стер границу между ними. Писатель – вечный новатор: изобретатель велосипедов, которые никто не просил изобретать.

Впрочем, сейчас в голове не рождались даже схемы этих бесполезных велосипедов. Только противный звон, давящий на виски. Любой нормальный человек остановился бы. Передохнул. Но мне было слишком любопытно: какую ещё мысль способен породить мой изношенный мозг, балансируя на последней грани.

Я уже пытался не спать сутками, морить себя голодом и жаждой, оживлять старые влюблённости, страдать от невозможности новых, увеличивать дозы. Всё – ради нескольких строчек. Ради пары продолжений сюжета. Шансы на успех были ничтожными. Шанс дожить до следующего приёма в издательстве – ещё меньше. Но бросить? Бросить – значит обмануть собственный контракт с Дьяволом, заключённый без свидетелей. А я сделок не нарушаю.

С седьмым стаканом реальность рассыпалась. Движения становились странными: слишком медленными, чересчур резкими. Слишком чёткими или противно размытыми. Никакой логики. И не важно уже.

Где-то на краю слуха раздался грохот. Что-то холодное и пахнущее брызнуло на кожу, но рецепторы отказывались работать.

Потом удар, звуком похожий на тысячу птиц, глухо бьющих крыльями по ушам.

Вместе с реальностью исчезло и тело. Оно падало, как поздний лист осенью: медленно, без сопротивления.

Последнее, что я увидел сквозь серую рябь, – листы рукописи, принесённые недавно из издательства. Листы, теперь залитые густыми, чёрными чернилами.

IV

Вета

После ухода Валеры в комнате осталась мёртвая тишина. Только старенькие часы на стене негромко тикали, отсчитывая секунды её одиночества. Вета потёрла виски – бесполезный жест, словно она могла растереть растущую тревогу вместе с пульсацией крови.

"Что ты собираешься делать?" – глухо отозвались в голове слова Валеры, будто царапнули внутренность черепа.

Она открыла ноутбук и начала искать информацию о Максиме. Его образ, такой закрытый и холодный, был подобен загадке, которую она отчаянно хотела разгадать. Но чем больше она искала, тем сильнее ощущала, что пытается собрать пазл из частей, которых просто нет. Его аккаунты в социальных сетях были пусты, за исключением нескольких профессиональных фотографий и ссылок на выпуски передач. Никаких личных подробностей. Ни увлечений, ни друзей, ни намёков на то, чем он живёт за пределами работы. Он был как книга с заклеенными страницами.

Пальцы замерли над клавиатурой.

"Кто ты, Максим Кельмин?" – пронеслось в мыслях. И с этой мыслью в груди впервые кольнула настоящая тревога: не просто любопытство, а болезненная потребность понять.

Вета захлопнула ноутбук с громким стуком, откинувшись на стул.

– Сближаться с человеком, о котором ты ничего не знаешь… – пробормотала она, закусив губу. – Гениально.

На следующий день Вета решила действовать осторожно, как сапёр на минном поле. Разговоры между делом, случайные встречи у кофейного автомата, короткие вопросы, будто бы из профессионального интереса.

– Максим, как думаешь, нам стоит уделить больше внимания локальным новостям? – спросила она на обеде, сделав вид, что вопрос возник на бегу.

Он поднял взгляд. Холодный, отстранённый, как ветер между пустыми зданиями.

– Это к редактору. Всё?

Его слова прозвучали отстранённо, как будто она – не человек, а лишь ещё одна часть его рабочего дня. Вета вернулась к своей камере, чувствуя, как внутри растёт злость. Но не на него. На себя. "А чего ты ожидала? Что он тут же раскроется и побежит всё тебе рассказывать? Глупо."

На второй день она решила сменить тактику. Уловив момент, когда Максим стоял возле автомата с кофе, она подошла с двумя стаканчиками.

– Чёрный, без сахара? – спросила она, протягивая ему стакан.

Максим окинул её удивлённым взглядом, словно не понимал, что это за жест. Затем, без единой эмоции, взял стакан.

– Спасибо, – коротко сказал он и ушёл.

Но она заметила: он взял. Не отказался.

На третий день Вета рискнула задержаться в комнате для совещаний, где Максим обычно готовился перед эфирами. Она сделала вид, что ищет какие-то бумаги, но краем глаза следила за ним. Его руки мелькали над клавиатурой, а взгляд был сосредоточен на экране.

– Вы всегда так серьёзны? – вдруг спросила она, нарушив тишину.

Максим поднял взгляд, удивлённый её вопросом.

– Работа требует, – коротко ответил он.

– А когда не работа? Или у вас всегда "требует"? – продолжила она, пытаясь заглянуть за его непроницаемую маску.

Максим нахмурился, его взгляд стал ещё холоднее.

– Если это всё, Вета, то мне нужно продолжить, – сказал он, возвращаясь к своему экрану.

Её слова задели его, это было заметно. Но она поняла, что слишком сильно надавила, и решила не продолжать.

На четвёртый день её терпение начало приносить плоды. Во время обеда в общей столовой Максим сам заметил её.

– Вы не боитесь опаздывать на съёмки? – спросил он, неожиданно для неё.

Она чуть не подавилась своим кофе, но быстро собралась.

– А вы не боитесь, что кто-то выпьет ваш кофе? – парировала она, кивая на его стакан, стоящий без присмотра.

В его глазах мелькнула тень – почти улыбка. Почти. Но она её увидела.

Вечером последнего дня в рабочей неделе, когда Максим остался на студии после эфира, чтобы разобрать материалы, Вета решила рискнуть больше, чем обычно. Она принесла ему кофе – не потому, что он его просил, а потому, что это был её способ сделать первый настоящий шаг.

– Вы, кажется, всегда работаете дольше всех, – сказала она, поставив чашку на стол. – Чёрный, надеюсь, угадала?

Он поднял глаза, его лицо было привычно непроницаемым.

– Зачем вы это делаете? – спросил он прямо.

– Что именно? – она постаралась улыбнуться, хотя внутри всё перевернулось.

– Эти разговоры, кофе… – он махнул рукой. – Если это просто вежливость, можете не утруждаться. Я привык работать один.

Его слова резанули, но она не отступила.

– Может, это просто моя попытка не быть такой же одинокой, как вы, – сказала она, дерзко глядя ему в глаза.

Максим замер на мгновение, а затем вернулся к документам, как будто её слов не было. Однако, прежде чем она успела уйти, он негромко произнёс:

– Спасибо за кофе.

Эти два слова застали её врасплох. Она обернулась, но он уже снова уткнулся в бумаги, не поднимая глаз. Когда она всё-таки ушла, он задержался на чашке кофе чуть дольше, чем планировал, и впервые за долгое время его мысли отвлеклись от работы.

Для Веты это была маленькая победа. Она ещё не знала, что это значило, но внутри неё зажёгся огонёк уверенности. Когда она вышла из комнаты, её шаги были лёгкими, а взгляд светился чем-то новым.

Валера стоял в коридоре, спрятавшись в тени колонны. Он наблюдал за ней с напряжением, но она даже не заметила его присутствия. Это равнодушие резануло его сильнее, чем он ожидал. Её лицо, озарённое мимолётной радостью, сводило его с ума. Он ненавидел больше всего не её счастье. А то, что его место в её мире уже занял кто-то другой. Она ушла, не оглянувшись, оставив его одного со своими мыслями. В груди поднималась волна ярости. Как она могла так просто пройти мимо, не заметив его? Эта мысль била в голову, усиливая ревность и гнев. Он сжал кулаки, история, в которой Вета должна была потерпеть поражение и прийти к нему в слезах, обретала новые и тревожные повороты.

***

Валера сидел в своей квартире, освещённой лишь слабым светом настольной лампы. За окном шёл дождь, стёкла дрожали под ударами капель, словно отражая его внутреннее состояние. Он уставился на стену с фотографиями Веты, где каждая деталь её улыбки, её взгляда была запечатлена так, как он видел её – совершенство, принадлежащее только ему. Или, по крайней мере, он хотел, чтобы так было.

Его пальцы нервно стучали по столу. Гнев, ревность, боль – всё смешалось в один бесконечный поток мыслей. Он сам дал ей эту идею – сблизиться с Максимом. И теперь? Теперь она смотрела на этого холодного журналиста с таким интересом, с которым он мечтал, чтобы она смотрела на него. Он сам привёл её к этой точке, и теперь это съедало его изнутри.

"Зачем я это сделал?" – думал он, зажимая виски. "Я хотел, чтобы она нашла способ помочь ему. Чтобы она почувствовала себя нужной, чтобы она…"

Словно нож, реальность пронзила его мысли: "…но не чтобы она начала тянуться к нему." – он начал осознавать, какую ошибку он совершил.

Валера вскочил со стула, опрокинув кружку с давно остывшим кофе. Он прошёлся по комнате, словно загнанный зверь. Ему казалось, что стены сужаются, давят на него. Каждая фотография на стене смотрела на него с укором, напоминая о том, что он потерял контроль. Это была его идея, и теперь он сам стал её жертвой.

Он схватил одну из фотографий, ту, где Вета смотрела прямо в камеру, смеясь. Этот снимок он сделал в их последний совместный выход в кафе, когда они ещё могли сидеть часами, болтая обо всём и ни о чём. Теперь этот смех принадлежал другому, и это сводило его с ума.

– Чёрт! – вырвалось у него, голос сорвался, хриплый от эмоций. – Чёрт тебя дери, Вета! Почему он? Почему не я?!

Валера швырнул фотографию на пол, и стекло с глухим треском раскололось. Но даже это не принесло облегчения. Он смотрел на разбитый снимок, и внутри него словно что-то надломилось. Этот момент, его одержимость, его ревность – всё это было как ржавчина, разъедающая его изнутри.

Он сел обратно на стул, тяжело дыша. Руки тряслись, взгляд метался по комнате, словно он искал спасения, которого не существовало. "Я создал это. Я. А теперь я смотрю, как она уходит к нему." Он сжал голову руками, пытаясь унять боль, но та только усиливалась. Вета, её улыбка, её голос, её взгляд на Максима – всё это эхом звучало в его голове.

– Она никогда не вернётся, – прошептал он, голосом, полным отчаяния. Эти слова прозвучали так, будто он подписал себе приговор.

Валера схватил одну из фотографий, на которой Вета выглядела особенно счастливой. Он прижал её к груди, как будто это могло остановить разрушающий его шторм эмоций. Но даже это казалось недостаточным. Он не мог понять, что было больнее: его любовь к ней или осознание того, что она начинает чувствовать что-то к другому.

– Я не могу этого вынести, – сказал он себе, и голос дрожал. – Я не могу смотреть, как она уходит. Я не могу…

Он бросил фотографию обратно на стол, взялся за виски, словно пытаясь удержать голову от взрыва. Его дыхание становилось всё тяжелее, а внутри разрасталась пустота, которую ничто не могло заполнить.

Дождь за окном усилился, словно разделяя его боль. Валера медленно поднялся, подошёл к стене с фотографиями и, не раздумывая, сорвал одну из них. Это был снимок, где Вета стояла рядом с ним, смеясь над какой-то его шуткой. Он сжал фотографию в руке, но не смог разорвать.

– Ты не понимаешь, – прошептал он, глядя на изображение. – Ты не понимаешь, насколько ты важна. Насколько… насколько ты часть меня.

Он опустился на пол, опираясь спиной о стену. В руке всё ещё была зажата фотография, а в глазах стояли слёзы, которых он не собирался пускать. Дождь бился в окна, наполняя комнату звуком, но внутри него была только тишина и разрушающее чувство, что он теряет её навсегда.

***Виктор

Резкий, режущий свет заставил меня очнуться. Я валялся на полу – сперва чужом, но через пару мгновений до боли родном. Красная резная люстра над головой, выбранная когда-то вместе с сестрой, окончательно убедила меня в этом.

Можно было подумать, что это самое обычное пробуждение с похмелья, и оно было бы таковым, если мне в лицо не светил яркий свет от фонаря, и я бы не заметил слишком знакомое лицо рядом. И пусть этот человек был необходим мне больше воздуха, но сейчас я меньше всего хотел бы его видеть. Даже не так. При всем моем внешнем бесстыдстве, от одного его взгляда, полного сочувствия, хотелось провалиться сквозь землю. Там же и остаться навеки.

С Кириллом жизнь свела так же внезапно, как я начал писать. Так обычно случаются важнейшие встречи. И с той самой первой случайной беседы он выполнял роли, о которых я никогда не просил: друг, советчик, психиатр и сиделка в особо тяжёлые времена. Он пил редко. И пил неприлично мало – не столько за компанию, сколько из приличия. Зато наблюдать за моими падениями он умел мастерски. Чтобы в самый последний момент вытянуть за шиворот.

Однако сейчас его выражение лица говорило лишь о том, что в ближайший час или два мне будут снова читать нотации, мол, я не ученый, чтобы ставить над собой опыты. И не бессмертный, чтобы проверять прочность грани. Знаем, проходили. Эти нотации стали своеобразной заменой фразы "я тебя люблю" – но не той лёгкой, материнской, а суровой, отцовской. Только я был не ребёнком, который чего-то достиг. Я был ребёнком, который отчаянно деградировал.

Он почесал затылок – жест знакомый, почти родной. В нём было всё: тревога, бессилие, злость на меня и на самого себя. Красавец и чудовище. Принц и нищий. Иоанн и Иуда.

Первым тишину нарушил он:

– Да уж… Никогда бы не подумал, что застану тебя в алкогольном угаре, да ещё посреди такого бедлама, – начал Кирилл, вновь приглаживая волосы – привычное движение, всегда в моменты особого напряжения. – Сказать, что я в шоке – значит не сказать ничего. Молодец, Вить, ты превзошёл даже мои худшие опасения.

Он прохаживался по комнате, увязая в беспорядке, а я, прикрыв глаза, пытался не смотреть: слишком резало. Глаза болели так, будто в них плеснули ту самую тёплую, тухлую воду из разбитой вазы. Во рту царила пустыня. Каждое слово, которое я мог бы сказать, камнем застревало в горле.

– Я честно не понимаю, Вить, – продолжал Кирилл, всё так же рассекая пространство, – как ты довел себя до такого. Я не собираюсь тебе тыкать былыми заслугами и перспективами, которые ты променял и на что. Людям, у которых депрессивное расстройство, не стоит такого говорить. Но… – он остановился и посмотрел прямо в меня, – глянь вокруг. На себя глянь. Что ты видишь?

Я молчал. Потому что знал ответ.

– Оставь это размышление до тех пор, пока снова не станешь в состоянии нормально думать, – вздохнул он. – А пока я вижу перед собой не писателя, не взрослого мужчину. Я вижу потерянного ребёнка. Маленького мальчика, который решил, что вырос, но так и не понял, что делать дальше. Не пойми превратно, я люблю быть твоим другом, но я по профессии лишь прокурор, а не воспитатель. Это хоть и метафорично близкие понятия, но всё-таки разные. – он остановился и посмотрел прямо в меня.

Его голос был грубым, но за этой грубостью пряталась забота. Старая, тягучая, упрямая забота, к которой я был, пожалуй, единственным получателем.

И я это понимал. И, чёрт возьми, принимал.

Может, именно в этом и было моё несчастье – в том, что я оставался тем самым мальчиком в коротких штанах, который, прижимая в руках пустую тетрадку, смотрел на мир через запотевшее стекло: видел грубых мужчин, падших женщин, чужих детей, трогательные встречи под фонарями и такие же трогательные расставания. И снова возвращался на ту же улицу, потому что не знал, куда идти дальше. А сейчас и вовсе не мог подняться с пола.

– Ты прав, Кира… – прохрипел я, выдавливая из себя слова сквозь сухую пустоту в горле. – Ты прав…

Больше я ничего не смог сказать.

Кирилл ещё некоторое время стоял, молча глядя на меня, а потом, тихо вздохнув, пошёл звать уборщицу.

И я остался лежать на полу, под оглушительным светом люстры, чувствуя, как тишина становится ещё тяжелее, чем его упрёки.

V

Вета

На следующий день Валера проснулся раньше обычного. За окном ещё царил предрассветный сумрак, и едва слышимый шум города пробивался сквозь густую завесу тишины. Воздух был пропитан сыростью после ночного дождя, который всё ещё оставлял капли на подоконнике. В его комнате царил полумрак, стены выглядели угрюмо, как будто отражали его собственные мысли. Он встал, умывшись ледяной водой, чтобы стряхнуть остатки бессонной ночи. Его отражение в зеркале выглядело измученным, но глаза горели решимостью. "Хватит ждать. Хватит быть в тени." Он провёл рукой по щетине, хмуро глядя на своё отражение. Ему казалось, что зеркало больше не показывает человека, только набор тени и голоса.

В студии было оживлённо, как всегда по утрам. Свет прожекторов заливал пространство, отбрасывая резкие тени. Шум шагов, скрип тележек с оборудованием и гул голосов переплетались в какофонию, которая заполняла каждый уголок. Воздух был тяжёлым, пахло техническими маслами и свежезаваренным кофе из автоматов. Люди суетились, спешили, но Валера шёл медленно, целеустремлённо, словно наблюдатель в собственном мире. Его взгляд был прикован к одному объекту: Вета.

Она сидела за своей камерой, сосредоточенно проверяя настройки. Свет от экрана освещал её лицо, в котором читались лёгкая усталость и привычная сосредоточенность. Её волосы были собраны в небрежный пучок, а на запястье болталась резинка для волос, будто символ её постоянной занятости. Рядом лежал блокнот с каракулями, оставленными, скорее всего, бессознательно – тонкие линии, зачёркнутые слова, и одна фраза, повторяющаяся снова и снова: "Остаться собой".

Он подошёл к ней неспешно, стараясь выглядеть расслабленно, но внутри всё горело. Грудь сжималась от напряжения, как пружина, и лишь усилием воли он удерживал выражение лица в рамках нормы.

– Привет, малая, – сказал он, прислоняясь к соседнему столу. Его голос был мягким, но в нём чувствовалась натянутая струна напряжения. – Тебе кофе не принести? Сегодня я, как видишь, в ударе.

Вета чуть подняла голову, её губы изогнулись в лёгкой улыбке. На фоне студийного хаоса её спокойствие казалось чем-то неестественным, почти пугающим.