– Это ты тут копаешься? – спросила Маринка с набитым ртом, выходя из кухни. – Чего не звонишь? Я что, не открыла бы?
– Я думала, ты ушла…
– Куда в такой мороз? Я ж не ты – по танцам бегать!
– Я была на аэробике, не на танцах.
– Это одно и то же. Ну, и что – похудела?
– Перестань хамить… – устало сказала Любовь Андреевна, вешая шубу, эти словесные перепалки с дочерью были для нее привычными. – Поставь-ка лучше чайник.
И сразу прошла к кладовке, возле которой на половичке так же распластанно, точно рыжая шкура, лежала Джека. Та лишь слабо дернула хвостом, увидав ее.
– Ну, как ты тут? – наклонившись, спросила негромко, чтобы не услыхала дочь.
– Скулила, – ответила Маринка, подошедшая сзади в бесшумных оленьих тапках. – И лапы у нее дрожали, как судороги… Слушай, может, нам ее куда-нибудь вынести? Вдруг что-то заразное?
– Куда же вынести? На холод?!
– Ну, не знаю, в подвал какой-нибудь, – пожала плечами Маринка и добавила, – бедненькая…
Притворно, – подметила мать. Не предложив ничего дельного, дочь опять ушла на кухню.
Любовь Андреевна, оставшись с собакой наедине, потрогала сухой горячий нос. Коричневые глаза собаки, не блестящие, как обычно, а уже
будто мутью подернутые, посмотрели на нее с таким страданием, что у самой кольнуло в боку…
– Ничего не поела, – вздохнула хозяйка, глянув на нетронутую кашу в миске.
Она всегда неплохо кормила ее, уж в чем-чем, а в этом она не могла себя упрекнуть. На улицу выгоняла, это да, зато питание – дай бог всякой собаке. Вот вчера, к примеру, даже расстегай с красной рыбой ей принесла! И не какие-нибудь объедки (дорогущие расстегаи, их если возьмут, так и съедят без остатка), а за свои деньги купленный! Как и все северные собаки, Джека больше всего на свете любила рыбу. И когда она выложила перед ней пирог, разломив пополам и щедро вывалив семгу, та обрадовалась, это видно было, и, как в былые времена, схватила и стала жевать… вернее, пыталась жевать, а потом срыгнула… И так виновато поглядела на хозяйку, будто понимала, что та зря потратила деньги.
– Джека, Джеконька, Джекуля… – ей и самой удивительно было слышать от себя такие слова, она гладила соломенную шерсть, ощущая под ладонью неприятный холод, который шел будто изнутри, из-под шкуры, а ведь нос-то горячий, точно кончик утюга!
– Зябнешь? Сейчас я тебя укрою.
Принесла старый Маринкин свитер и укутала им больную, подоткнула под бока. В коридоре чуть сквозило, ну а в комнаты как-то не принято было ее пускать, ведь не какая-нибудь болонка изнеженная…
На кухне все еще сидела Маринка, читая очередной любовный роман и уплетая за обе щеки круассаны.
– Ты только, смотри, не целуйся с ней, неизвестно еще, что за болезнь, – сказала она, выглянув из-за книжки.
– Не могу я, как ты, наплевать, хочется как-то помочь….
Любовь Андреевна налила себе зеленого чаю, полезла в шкафчик за галетами и нечаянно задела пакет со сливками – Маринка и чай, и кофе пила всегда со сливками. Белая густая лужица растеклась по столу.
– Зачем на самый край ставишь? – опередила она дочь.
– Это тебе надо смотреть! – огрызнулась та. – Ты же вон еще и солонку опрокинула! Поссоримся теперь.
И правда, еще и солонку… Все сегодня наперекосяк, на аэробике давеча наскочила на эту Юльку-фитюльку, вот когда начинают сказываться два лишних часа на работе.
– Безо всякой соли поссоримся, с твоим-то языком! Дала бы лучше матери отдохнуть.
– А я чего? Мешаю? Могу уйти…
– Вот и иди…
Дочь вышла с обиженной миной, прихватив пакет с круассанами. Но едва Любовь Андреевна отхлебнула противного зеленого чая (это Юлька
вычитала в своем журнале, что зеленый чай, дескать, тормозит процессы старения), как дочь опять закричала, из коридора.
– Ты че, мать?! С ума съехала из-за собаки?! Зачем мой свитер на нее положила?
– Свитер? Так старый же, ведь не носишь…
– Мне лучше знать, что я ношу! Спрашивать, вообще-то, надо.
Свитер-то ей не нужен, просто нашла повод придраться. Хотя в чем-то она и права, лучше было спросить. Слышно было, как дочь закрылась в своей комнате, продолжая бубнить.
А, может, и правда, все из-за нее, из-за Джеки? Эти промахи, осечки, кто бы мог подумать?! Если бы год назад сказали, что она из-за собаки побежит, на ночь глядя, в аптеку, сделав крюк по морозу, и что будет ей же покупать расстегай с семгой, она бы только посмеялась.
Когда Маринка притащила этого беспородного и уже довольно большого щенка цвета грязной охры, она чуть не выставила ее за дверь. Раскричалась: «На какой помойке ты откопала это чучело?! Не вздумай оставить! Будет шерсть, будет вонь!» Дочь нашла-то его, и правда, на помойке. Какой-то негодяй выбросил щенка в полиэтиленовом пакете, еще и завязав сверху ручки! И вот садист – пакет подобрал попрочней, ослабевшему от голода щенку не удалось его прогрызть. Маринка, проходя мимо переполненного мусорного бака, как раз и увидала наверху этот шевелящийся пакет и догадалась, что не от ветра… Какое-то время щенок, которого назвали Джеком, жил в подъезде на лестничной площадке, они с дочерью лишь подкармливали его. Это было несложно – на объедках из буфета, пока до Любови Андреевны не дошло, что эти пайки могут заметить и соседи, которым только дай повод осудить… И стала запускать собаку в квартиру. К этому времени выяснилось, что найденыш – особь женского пола и к его имени автоматически прибавилась буква «а»…
И к этому же, приблизительно, времени Любовь Андреевна к ней привязалась. А уж как собака прикипела к ней, и говорить нечего! Она встречала ее с работы, неслась во весь опор к входной двери или через двор, если хозяйка заставала ее на улице, – уши развевались на бегу точно два рыжих флажка. Конечно, умная псина соображала, что в сумке для нее припасено лакомство, она жадно съедала все, что ей приносили, даже винегрет… Но все же думалось, что не только съестное радует собаку, а сам ее приход. Ведь никто и никогда не выказывал столько радости, не был так искренне счастлив просто от того, что она приходила…
Допив безвкусный зеленый чай (точно сено заварено), она прошла в свою комнату, по дороге взглянув на собаку в углу, по-прежнему закутанную в Маринкин свитер. Решила не тревожить ее, раз спит, а на ночь растворит ей в теплой воде таблетку аспирина.
В их двухкомнатной квартире Любови Андреевне принадлежала гостиная.
Но не полностью: посередине на большом столе разложены были выкройки и куски ткани. Дочь была швеей, работала в ателье, а по вечерам подрабатывала шитьем юбок подругам и знакомым. Любовь Андреевна тяжело опустилась на диван, включила телевизор – как раз заканчивался выпуск «Вестей», но вникнуть в информацию не могла… Взгляд рассеянно скользил по коробке с мелками, иголками, застрял на больших портновских ножницах… от всех этих предметов было неуютно. Но что поделать, вторая комнатушка вовсе маленькая, дочь в ней только строчит на машинке. Раскроенные полотнища лежали и висели повсюду, все, как одна, темные и все – больших размеров. Те, у кого фигура в порядке, одеваются на рынке, а толстухи со всего города стекаются к Маринке. Думают, что в прямых черных юбках будут выглядеть стройнее. Она тоже так думала, пока не поняла, что жизнь проходит, а из этой мрачной одежды для полных так никогда и не вылезти…
Слышно было, как Маринка в своей комнате с кем-то болтала по телефону, то ли с подругой, то ли с заказчицей. И так целый вечер, а мать изволь любоваться на ее тряпки, ни одного стула свободного. Как бы замуж ее поскорее выдать! Двадцать восемь девке стукнуло, а никакого жениха на горизонте… Она уж и сама пыталась искать, присматривалась к молодым техникам в аэропорту, любезничала с ними в буфете, измышляя предлоги, чтобы пригласить их домой, ну, починить чего-нибудь. Но потом вдруг выяснялось, что у одного имелась сожительница, а другой после первой рюмки звереет… Как бы ни цапалась она с дочерью, а дебошира ей не пожелает. Достаточно того, что сама нажилась с таким.
Переключила пульт на другой канал, третий… ничего дельного, пусть бы Маринка забрала телевизор к себе, у них бывали скандалы по этому поводу.
Такая же зануда, как и папаша. Внешне дочь была похожа на нее, и полноту унаследовала, зато внутри – ну, чистый Ватрушкин. Такая же каверзная, колючая, всегда с подковырками… Вот правильно делают женщины, которые заводят детей от доноров, хоть потом не будут в своем ребенке узнавать ненавистные черты. А тут каждый раз будто выпирает из родной дочери Ватрушкин со своими гримасами! Больше десяти лет прошло с той поры, как он собрал свой чемодан и, не попрощавшись, уехал в Саратов. Сама-то она вздохнула с облегчением, до того он ее довел, а вот дочка озлобилась и будто мстит ей за то, что не могла сохранить семью, что сама не может выйти замуж, что такая же толстая, как мать, и нарочно на ее глазах жрет сдобу со сливками.
Разложив диван, Любовь Андреевна принялась расстилать постель, попутно мечтая, как славно бы она зажила, если б выдала дочку замуж, за жениха с квартирой (с зятем-то она, уж точно, не уживется), как чистенько было бы у нее безо всех этих катушек и шпулек. Жила бы себе одна, с собакой… Джека! Ведь собиралась дать ей аспирину!
В собачьем углу было тихо. Любовь Андреевна, подобрав полы халата, опустилась на корточки и внимательно пригляделась: Джека, выпростав передние лапы из-под свитера, по-прежнему спала. Видно было, как вздымались ее бока – хоть и слабо, но мерно. И опять не стала будить, может, еще оклемается и без таблетки?
Вернулась в комнату, легла. Умоталась сегодня, а сон не шел… Хотелось есть, и все казалось, что в желудке растопырилась острыми углами галета, съеденная давеча вместо ужина, – точно кусок фанеры. Не-е-ет, эти диеты до добра не доведут, в журналах ерунды понапишут, им лишь бы строчки оплатили, а здоровье людей побоку. И только, вроде, начала засыпать, как снова очнулась – от шороха…
Шуршала, будто, выкройка… Маринка чертит их на жесткой гремучей кальке, может, это она в комнату зашла? Но, нет, дочура не стала бы церемониться и шарить в потемках, включила бы свет. Значит, показалось… И только приготовилась повернуться на другой бок, как шорох повторился. Мало того, сейчас она даже увидела, как чуть светлеющая в темноте бумага поползла вниз, на пол…
– Джека? – позвала она и приподнялась на локте.
Действительно, возле стола шевелилось какое-то пятно… И голубая искорка сверкнула, точно глаз… волчий… что за чушь?! У Джеки обычные коричневые глаза, вовсе не волчьи… Хотела еще раз окликнуть собаку (осознавая, причем, что собаки здесь быть не могло!), но горло перехватило, будто кто сдавил. Она только наблюдала, как пятно, неясных очертаний, вскочило на стул, на котором разложены были заготовки юбок… Чертовщина… Джека, даже здоровая, никогда не лазала по стульям, где уж ей запрыгнуть больной!
И только тогда дошло, что ведь это СОН! Ну да, оттого-то и голос пропал. Словно в доказательство тому, она тотчас очутилась в своем родном буфете, наложила себе полнехонькую, с горкой, миску желтого дымящегося плова, но не успела и попробовать, как пришлось зачем-то лезть в водоем с мутной водой, похожей на кисель… Что-то надо было достать со дна, какой-то мелкий ненужный предмет…
После звонка будильника встала не сразу. Лежа в постели прослушала сводку погоды по радио, оно стояло рядом на тумбочке, обещали все те же сорок. Вспоминала, как погружалась в вязкую воду и как Джека ворошила выкройки… и вдруг из коридора раздался Маринкин крик:
– Все! Сдохла!
Любовь Андреевна поднялась, держась за бок, который точно подключен был невидимым проводом ко всякой беде – тут же заныл. Достала из кладовки большой полиэтиленовый пакет, в который в прошлом году на ярмарке ей упаковали новую шубу. Про этот пакет она еще вчера подумала, что, может, пригодится… Вот и пригодился – вместе с дочерью они уложили в него уже окоченевшую Джеку.
Это даже хорошо, что времени было в обрез. Надо было собираться на работу, и потому некогда было давать волю чувствам – никаких слез,
причитаний, ведь это всего-навсего собака…
Только вот не слушались руки, дрожали, точно с похмелья, когда надо было накрепко, тугим узлом, затянуть пакет веревкой.
Прости, Джека, но теперь уже точно не выберешься, теперь уже навсегда…
5
Все же какой чудный кофе подавали в той крошечной кофейне в самом центре Осло, куда он случайно забрел после брифинга… – вспоминал Виктор Викторович, отхлебывая ту гадость, что сварила секретарша. Что ж, ведь не уволишь ее за это, она прекрасно знает делопроизводство, а кофе…
А кофе можно варить самому. Это будет даже оригинально – мэр города собственноручно варит кофе, а не заставляет обслуживать себя, демократично даже будет. А с другой стороны, – опомнился тут же, – скажут, не так уж он занят работой, этот мэр… Люди, они ведь все превратно истолкуют.
Он подошел к большому, почти во всю стену, окну, откуда открывался вид на площадь с еще не убранным памятником Ленину. Площадь была небольшой, она была точно зажата – с одной стороны детским садом, которому тут явно не место и который пока никак не переселить, а с другой – массивным кирпичным забором, имитирующим кремлевскую стену (плюс с десяток голубых елей, как положено). Забор, как пережиток прошлого, давно пора разобрать, однако он прикрывает собой сараи… эти бельма на лице города, их тоже не так-то просто ликвидировать, как могло бы показаться со стороны. Такой шум поднимется, замахнись кто на них, как, впрочем, на и этого гранитного Ильича…
Виктор Викторович надкусил бутерброд с ветчиной и устремил свой взгляд вдаль – на проспект, который отходил от площади. А уж вот этот вид его по-настоящему радовал. Отсюда, с высоты, проспект выглядел достаточно широким (для такого городка) и обихоженным – светились в утренней синеве фонари, сделанные по его заказу в самом Питере, просматривался четкий пунктир витых оградок… Вот как по команде зажглись окна банка, сам банк пребывал на грани банкротства и уже сдавал часть помещений в аренду, но хоть успел отстроиться, и теперь его тонированный стеклянный фасад придавал улице толику европейского лоска. Прохожих и машин в этот темный и самый студеный час было немного.
Он любил завтракать у себя в кабинете, вот прямо на этом удобном подоконнике, чтобы лишний раз полюбоваться на свои владения с шестого
этажа. Это здание бывшего горкома партии было самым высоким в Карске. На его крыше в темное время суток (а в полярную ночь круглосуточно) светили красные маячки, чтобы заходящие на посадку самолеты ненароком не зацепили его. В последние годы здесь уже понастроили жилых пятиэтажек, но все же и в двадцать первом столетии Карск оставался по преимуществу двухэтажным. Что поделать, вечная мерзлота, в которую непросто забить сваи фундамента…
– Виктор Викторович! – заглянула в дверь секретарша.
Дожевывая бутерброд, Дутов вернулся к столу.
– Там к вам опять этот пробивается… бывший учитель, помните? Румянцев.
Он поморщился. Только этого не хватало. Ни в коем случае нельзя его сюда пускать! Старый хрыч сорвет ему весь график, а у него сегодня как раз такое рабочее настроение.
– Он это… с портфелем? С тем самым?
– Ага, – кивнула она.
Ну, конечно, с бездонным своим портфелем, с которым в прошлый раз ворвался к нему. Точно с таким же его отец когда-то ходил в баню – чего только в нем не помещалось: помимо веника, огромного леща еще и полдюжины бутылок пива! А у этого рукописи – несметное количество, он вывалил их на стол, какие-то таблицы, схемы…
– А кто там еще? – он услыхал какой-то шум в приемной.
– Блинский только что подъехал. Сказал, что прямо из аэропорта.
– Прекрасно, я как раз его жду. Пусть заходит.
– А с этим что делать?
– Скажи… у меня совещание… Пусть зайдет на следующей неделе. Да, лучше вот что, Ирина, впиши-ка его в график. Скажи, так положено, чтобы не возмущался.
– Хорошо.
И вышла, сверкая какими-то особо блестящими колготками. У нее красивые ноги, оттого-то она и в морозы надевает капрон. Кофе варить не умеет, а ноги замечательные. Ему это, положим, без разницы, все равно с его Анжелой никто не сравнится, но вот если кто из иностранной делегации это отметит… А то ведь порой думают, что местные жители в меховых штанах ходят.
Вошел Блинский. Когда он закрывал за собой дверь, послышался раздраженный фальцет старика Румянцева:
– Вы куда, товарищ?! Я вперед вас пришел! Имейте совесть, соблюдайте очередь!
И что-то ему пропела Ирочка. Дутов не сомневался, она сумеет его успокоить.
Сразу усевшись за стол, Блинский многозначительно поглядел на шефа.
Целую неделю он был в командировке в Москве, на семинаре по топливно-энергетическим вопросам. Однако Дутов догадался, что этот многозначительный взгляд к семинару никакого отношения не имеет. Ведь он сам давал ему еще одно, особое, поручение.
– Ну, как там столица? – спросил, нарочно оттягивая тот момент, когда Блинский приступит к отчету. Потому что нельзя, неловко было сразу начинать с того дела. Но прямолинейный его помощник, похоже, этих тонкостей не понимал.
– Вот, – он достал из папки и разложил перед ним три фотокарточки (хотя никто не просил его привозить фотографии!).
На каждой – темноволосая девушка, все разные и одновременно похожие.
– Вот они, все три Мохначенки. Эта вот – Олеся, эта – Оксана, и младшая – Анна, – пояснил Блинский, с удовлетворением откидываясь на спинку стула.
Дутов задумчиво перебирал снимки – это были дочери его конкурента, единственного реального соперника на предстоящих выборах.
– Ну, – спросил как можно равнодушнее, – и где ж они учатся?
– Старшая в педагогическом в Москве, средняя в медицинском в Архангельске, а вот эта, худышка, в Вологодском филиале Сельхозакадемии…
Надо же! Он-то надеялся, что дочери Мохначенко учатся в каком-нибудь одном столичном институте и тогда можно было заподозрить блат, левые связи, или что хотя бы они учатся в каком-то бесполезном вузе, на артисток там или журналисток, так нет – перед ним лежали портреты будущих педагога, врача и агронома! Как нарочно, все нужные и уважаемые профессии, не подкопаешься. И ведь симпатичные девчонки получились у этого урода – ясноглазые, улыбчивые… Видно, что не синие чулки, которым только и остается, что корпеть над учебниками. Нет, абсолютно не за что зацепиться!
Отодвинув карточки, он опять встал и подошел к окну. На душе стало так противно – и оттого, что все так гладко обстоит с этими дочками Мохнача, и оттого, что приходится всем этим заниматься, поручать… А что поделать? Не он диктует правила игры, он просто вынужден заранее готовиться к борьбе, еще до того, как уйдет в предвыборный отпуск. Иначе его запинают. Мохначенко уже сейчас на каждом углу хвастает своими дочками-отличницами, прекрасно зная, что одно из уязвимых мест действующего мэра – его бездетность. В нынешнее-то время, когда кругом только и трубят о демографии… знает, знает, как ударить побольнее.
С ним не станут церемониться, так почему же он так переживает сейчас и краснеет перед Блинским, который к этому моменту закурил, закинув ногу на ногу. Так сложилось, что ему одному изо всей команды дозволялось курить в кабинете некурящего шефа, и он не упускал возможности воспользоваться этой привилегией и от души подымить. А в этот момент и подавно – ему
явно нравилась роль Джеймся Бонда, выполнившего очередное спецзадание. Он мог бы доставить сюда всех трех живьем, была бы команда… вон, даже волосы гладко зачесал.
Дутов с грустью посмотрел в окно – на свой любимый городской пейзаж, исполненный все в тех же синих тонах, как и час назад. Рассветет только к обеду, да и то на пару часов. Ему нравился этот долгий период полярной ночи, когда круглые сутки светят фонари и город принимает немного загадочный вид, когда во тьме исчезают трущобы, растворяются сараи, а вместе с ними и проблемы, которые он так и не успел решить за четыре года. Четыре года… он так свыкся с этим кабинетом на самом высоком этаже, удастся ли его удержать?!
– Какие имена-то у всех… украинские… – задумчиво проговорил он. – И третья, может, на самом деле – Ганна… иностранные почти имена…
На безрыбье можно было обыграть и это. Мохначенко, в отличие от него, коренного северянина, был пришлым. Откуда-то с Запорожья приехал в геологическую экспедицию, да так и остался тут. И покойная его жена тоже была геологом, он вдовел уже лет пять, поднимая дочерей в одиночку, словом, папаша-герой!
– Итак, разъехались по разным городам, ни одна не осталась в Карске с отцом… Они… – он замялся, – они ладили с ним?
– Ты имеешь в виду, не было ли промеж них чего такого? – уточнил несносный Блинский, словно не замечая, что ставит его в неловкое положение.
Намекать на недозволенные отношения дочерей с отцом – что может быть гаже? Однако время сейчас такое, что если ты побрезгуешь покопаться в грязном бельишке, то непременно переворошат твое, затронут Анжелу… Даже трудно стало дышать от этой мысли. Не надо было есть второй бутерброд, он и так располнел за последнее время. Мохнач еще и карикатурами разразится, он на это способен.
– В прекрасных они отношениях, – сказал Блинский (уж не радуется ли он?!) – Пишут каждую неделю письма. Начинают словами «Дорогой папочка!»
– Пишут?! Ты что, добрался до их писем? – возмутился Дутов.
– Что ты, Виктор Викторович! – (Блинский называл его на «ты», но всегда по имени-отчеству). – Я ж понимаю, недозволенные приемчики нам самим же потом выйдут боком! Просто Мохнач опубликовал сегодня одно в своей «Правде Карска». Ты еще не просматривал прессу?
И в самом деле, он столько времени пил кофе, таращился за окно вместо того, чтобы просмотреть газеты… да, впрочем, мохначенковского подметного листа у него все равно не было, его не доставляли в мэрию.
Блинский услужливо подал ему газету, четыре странички небольшого формата.
– Вот, – показал на разворот.
– «Письмо студентки», – прочел Дутов, разложив газету на подоконнике. – «Дорогой папочка, сегодня чудесный день – я сдала зачет по истории края на «отлично»! Я писала курсовую о нашем городе, о замечательных людях, которые там живут, о геологах. Знаешь, папка, я так скучаю по тебе и по нашему Карску! Мечтаю, когда же наконец вернусь, чтобы работать в школе! На зимние каникулы я, как обещала, привезу с собой ребят из нашей группы: Танюшку и Степку, а то я им все уши прожужжала про свой город…»
– Что за бред?! Им что, в этой «Правде», – он брезгливо приподнял кончик страницы, – совсем больше не о чем писать? Какая восторженность! Ясно, что фальшивка – современные девчонки так не пишут! Сейчас вообще не пишут писем! А тут – «Танюшка, Степка»… это же целиной какой-то отдает, коллективизм шестидесятых, как раз когда ее папаша был юнцом! Это он сам и сварганил! И смотри, как втираются – «наш город»! На Украину бы лучше съездила, хохлушка, на историческую родину…
Он раскипятился не на шутку, как и всякий раз, когда к нему в руки попадал очередной экземпляр мохначенковской «Правды». Просто кожей чувствовал, как подбираются к нему, к его кабинету. Оттого-то и выражения не контролирует – случайно вылетела «хохлушка», а это нехорошо. Блинский, вроде, предан ему, однако все равно надо быть осторожней – ведь сам-то он откуда?
– Ни одна из них не вернется в город, вот увидишь, – сказал он, отходя от окна и уже немного успокоившись. – Не пойму только, зачем ему эти дешевые слащавые приемчики?
– А это с дальним прицелом, Виктор Вик…
Блинский не успел договорить – в кабинете вдруг раздался оглушительный звон и грохот.
7
Дутов едва удержался от того, чтобы не упасть на пол, и лишь пригнулся. Поначалу показалось, что это самолет, что, несмотря на маяки, он все же задел крылом здание… секунду спустя решил, что это – выстрел!
Когда разогнулся, первое, что увидел, были выпученные глаза его помощника.
– Что это?! – тупо спросил Блинский.
– Что случилось?! – вбежала секретарша.
Все втроем, разом, они поглядели на дыру в окне – размером с яблоко, нет с большой грейпфрут, с неровными краями… Пробиты были оба стекла, лучами расходились трещины, а вот осколков на полу было немного. Мысленно прочертив невидимую траекторию полета, Дутов перевел взгляд с окна на стол, на котором среди бумаг обнаружился… булыжник!
– Это Мохнач… – тихо сказал он. – Как ты сказал, Алексей? С дальним прицелом? А ведь я стоял у окна, как раз там читал газету! У освещенного окна – прекрасная мишень!
– Да, ты вовремя отошел, реакция – будь здоров! – поддакнул Блинский, который уже пришел в себя и приглаживал ничуть не задетые волосы.
Секунду поколебавшись, Дутов все же взял камень в руки (вряд ли тот, кто запустил его, действовал без перчаток). Повертел, прикинул на вес… откуда взялся камень, размером с детский кулак? Сейчас кругом снег, а летом – только песок… Это ведь не кирпич, а именно какая-то порода, бурая, с вкраплениями, смахивает на гранит… в коллекциях геологов такие образцы бывают. Хорошо, что в этот момент в кабинете оказался Блинский, будет свидетелем.
