Военкомат

И увидел генерал-полковника, входящего в аудиторию. За ним вошло еще два генерала. Одного из них, генерал-майора Карасева, начальника учебного центра, я знал. Других нет, но кто они, и так было понятно.

Немых сцен в армии не бывает, поэтому кто-то рявкнул:

– Товарищи офицеры!

Мы все развернулись лицом к генералам и замерли. Начальник ГОМУ ГШ поздоровался, попросил всех присесть, затем прошелся по аудитории, разглядывая нас и настенные стенды. Потом, узнав своего офицера-экзаменатора, повернулся к нему.

– Ну как экзамен?

– Заканчиваем, – ответил полковник ГШ.

Чтобы ему не ответить, закончили…

– Я немного послушаю, – сказал генерал-полковник, – не возражаете?

Удивительно, но никто не возразил, и я в третий раз начал рассказывать свой билет. Пока шел экзамен, я уже, было, выучил его наизусть. Потом успел забыть. И теперь пытался глазами сканировать листки с написанным мной же текстом. Взять в руки листки и читать с них, было как-то несерьезно. Голосом, ставшим вдруг каким-то скрипучим, я что-то нервно говорил, а сам пытался понять, правда ли начальник ГОМУ ГШ слушает. Он, правда, слушал. Потому что, когда я закончил свой рассказ о взаимодействии с органами местного самоуправления при проведении призыва, он спросил:

– Где вы служите?

Я ответил.

– Главу вашего города знаете?

Я сказал, что знаю.

– А он вас?

– Городок у нас маленький. Глава города всех нас знает, – уклончиво ответил я. Поди угадай, как грамотно ответить на такой вопрос…

– А надо, чтобы он вас с военкомом знал не как всех, – сурово сказал начальник ГОМУ ГШ, – а как самых близких людей. Особенно в период призыва. Тогда и уклонистов у вас не будет. И на призывной комиссии сам будет сидеть, а не зама своего присылать. По хозяйственной части…

Я с понимающим лицом слушал. Не говорить же ему, что у нас глава города с военкомом вообще друзья – неразлейвода, но на призывных комиссиях он все равно не сидит…

Потом генерал-полковник Городов поделился своими представлениями, как должна проходить призывная кампания в городах и районах. Даже мне, прослужившему в военкомате без году неделю, это показалось фантастикой. Но мы, сидевшие вокруг него с одухотворенными лицами, бодро кивали головами и всем видом выражали намерение немедленно приступить к реализации этих идей.

Через пять минут начальник ГОМУ ГШ ушел. Мы посидели немного в том же составе. Экзаменаторы переговаривались между собой, умники молчали. Потом Малев подошел к нам.

– Спасибо, – сказал он мне, – говорил правильно… Только агрессивно как-то…

– Да? – удивился я. – От страха, наверное.

– Бывает, – согласился он.

И мы ушли.

Часа через два в актовом зале учебного центра нам выдали свидетельства об окончании курса. Потом на площадке перед штабом все сфотографировались с командованием курсов на память. А вечером мы уже получили эти фото.

Тем же вечером в столовой мы устроили прощальный ужин. Кто-то уезжал уже в этот же день, большинство, в том числе и я, на следующий.

Нашего куратора, полковника Малева, на этом ужине не было. Не помню уже почему.

А фотография группы с Малевым и генерал-майором Карасевым где-то лежит у меня в альбоме…

Как сдать проверку

4-го января 1995-го года я пришел на службу в первый после новогодних праздников рабочий день. У ворот военкомата сидела большая черная собака и внимательно смотрела на меня. Она частенько крутилась возле военкомата. Может, в надежде на кость, а может, просто военкомат был ее подконтрольной территорией. Я ее знал и даже немного побаивался. Поди знай, что у этой собаки Баскервилей на уме – возьмет и цапнет. Поэтому я старался с ней не конфликтовать. Иногда даже собирался взять для нее из дому кусок колбаски, да все время забывал. Словно поняв, что и сегодня колбаски у меня нет, собака отвернулась, и я прошел во двор военкомата.

Двор выглядел так же, как и в 1994-м. Очищенная от снега площадка до дверей и тоненькая протоптанная дорожка к воротам боксов гаражей…

Тогда, в 95-м, страна отдыхала не десять дней, как сейчас, а два. 1-го и 2-го января. Правда, оттого что 1-е выпало на воскресенье, к выходным добавилось и 3-е января. Итого с учетом субботы 31-го декабря мы наслаждались отдыхом 4 дня. Хотя и не все. Мне, например, пришлось разбавить отдых нарядом, и не простым, а самым что ни на есть новогодним – 1-го января. Причем о том, что мне выпадет это счастье, я знал еще с 31-го декабря прошлого года. Нет, не цыганка нагадала, и график дежурств не на сто лет вперед был составлен. Дело в том, что в нашем военкомате испокон веку, а точней с 1918-го года, вплоть до моего там появления в отношении новогодних дежурств действовало простое и суровое правило. Кто последний влился в коллектив, тот и дежурит 31-го декабря, предпоследний – 1-го января, и так далее, пока не кончатся новогодние выходные…

Но продолжу. В военкомат я вошел как обычно, около восьми часов, с настроением ближе к хорошему. Дежурил майор Даниленков. Мы постояли с ним пару минут, делясь новогодними впечатлениями, потом я взял у него ключи от 4-го отделения и пошел по лестнице на второй этаж. На втором этаже у лестницы встретил заместителя военкома подполковника Тимофеева, узнал от него, что Александров, город во Владимирской области, где он всегда встречает Новый год, к праздникам не подготовился. Снега мало, елки куцые, народ злой. Отловить деда Мороза и Снегурочку и загнать их к сыну удалось только 31-го под вечер и только за дополнительную бутылку водки. А потом, 1-го января, полдня пришлось объяснять сыну, почему руки у Мороза в наколках, а Снегурка курит, как боцман китобойного судна. В общем, ноги его там на Новый год больше не будет. Я вспомнил, что то же он говорил и год назад, поэтому не стал его отговаривать, а пошел дальше.

Вдогонку Тимофеев мне крикнул, что новогодние праздники надо вообще отменять, потому что они всех расхолаживают, после них народ неделю ничего не хочет делать, хотя работы у всех, как бобров в Тюмени. Тут надо пояснить, причем тут Тюменские бобры. Дело в том, что с год назад Тимофеев набрел на заметку в газете, что в Тюмени бобры прогрызли дамбу. А дамба была как будто бетонная. Это потрясло его и почти изменило мировоззрение. Хотя кто там проверял эту дамбу?.. Ну, написал журналюга, что она бетонная, эта дамба. А может, она не бетонная была, а деревянная? С какого похмелья тюменские бобры стали бы вдруг грызть бетон? Да и вообще, по-моему, дамбы делают из грунта, хотя я не настаиваю. В любом случае, после этого тюменские бобры на некоторое время стали у него альтернативной единицей измерения физических величин.

Согласивших с ним насчет бобров, я возразил против отмены новогодних праздников и подошел к отделению. Дверь открывать не пришлось, потому что она и так была распахнута настежь. Я посмотрел на сорванную печать, потом на ключи, полученные от дежурного, потом вошел в фойе. Обычно я на службу приходил первым. Как и сегодня, около восьми часов. К 8:30 подтягивались мои подчиненные. Нет, конечно, по-всякому бывает. Бывает, что кому-то находилось дело в отделении и до моего прихода. Но обычно так. А сегодня… Зачем бы, к примеру, Сергеич, открыв отделение, потом снова бы сдал ключи дежурному. И почему мне дежурный не сказал, что отделение открыто, хотя успел рассказать мне свежий анекдот, выслушать мой и поделиться впечатлениями от фильма «Гений» с Абдуловым в главной роли. Интересно. Ну, сейчас посмотрим…

И увидел Бурмистрова. А он увидел меня. Взгляды и у меня, и у него были без малейшей теплоты.

Нет, против людей я ничего не имею. В конце концов, я служу в военкомате, структуре, которая и создана для работы с людьми. Но, если честно, хотелось бы, чтобы год начинался как-нибудь получше, чем встреча с Бурмистровым.

– Добрый день, – сказал я куда-то в пространство. Потом подергал дверь в общую комнату. Закрыто. Повернувшись, я пошел к своему кабинету, встряхивая связку ключей. Бурмистров, приподнимаясь со стула, что-то бормотал в мою сторону, но я не остановился.

Зашел в кабинет, снял шинель и шапку и повесил их на самодельную вешалку с двумя крючками. Потом сел за стол и снял трубку телефона.

– Ты зачем Бурмистрова в отделение запустил? – спросил я дежурного, майора Даниленкова.

– А, да, забыл тебе сказать, – ответил Даниленков, – комиссар приказал, этот гамадрил ему с утра мозг выносил…

Бурмистров Павел Иванович не был гамадрилом, он был власовцем. В войну воевал против Красной Армии на стороне Германии в РОА (русская освободительная армия). У нас на учете к моему назначению на должность начальника 4-го отделения было три таких воина. Двое других тоже иногда заходили, но дальше Сергеича не проходили. Зайдут, глянут в окошечко приема-снятия с воинского учета (Сергеич там сидел), увидят, что он, несмотря на их заветное желание, все еще жив, и уходят. А этот, Бурмистров, нет. Этот тоже побаивался Сергеича, но не уходил, а начинал искать справедливость, как он ее понимал. Искал, если получалось, у военного комиссара. А если не получалось, то у моего предшественника, подполковника Трифонова.

Сергеич, это Анатолий Сергеевич Кириллов, – ветеран войны, фронтовик, знавший население нашего городка, что называется, в профиль и анфас. Не все население, конечно, а тех, кто постарше. А уж тех, кто зацепил войну, знал в лицо, по именам и прозвищам. И настоящих ветеранов, и «контру», как он написал карандашом в учетных карточках власовцев. Когда я ему приказал убрать эти надписи как не соответствующие требованиям, он мне ответил, что они соответствуют жизни.

Сергеич даже к настоящим ветеранам относился строго. Разделял фронтовиков и тыловиков.

– Их надо различать, – назидательно говорил он мне. – Фронтовики-окопники – это одно, тыл – другое. Из окопников 41-го и 42-го годов призыва практически никто домой не вернулся. Да и 43-го года призыва мало кто уцелел. Наши ветераны почти все 44-го и 45-го годов призыва.

Сам он был призыва 1942-го года. Но на фронт попал только в 44-м и воевал уже до победы.

Бурмистров и остальные власовцы после войны отсидели в лагерях лет по 10 и вернулись домой. Пока живы были многие ветераны-фронтовики, они вели себя тише воды, ниже травы. Но по мере того, как ветеранов по естественным причинам становилось меньше, Бурмистров и компания понемногу оживали. А тут еще 40-летие победы приближалось, и они рассчитывали, что, может быть, и их наконец приравняют к участникам войны с соответствующими льготами. Они же не с Марса влились в РОА. Сначала они, как все, воевали в Красной Армии, но попали в плен. И только потом в РОА. А за РОА они свое отсидели где-то под Кемерово. Логика у них примерно такая была.

Я всего с декабря исполнял обязанности начальника 4-го отделения, и то уже успел устать от этих «ветеранов». Просто послать их далеко было нельзя, время не то, демократия. Да и посылали их, но это был не тот народ, который можно было смутить крепким словом. Терпение и нервы у них были из вольфрама. Отбарабанив свои требования, слушали отказ, спорили и только потом уходили. В приемные дни возвращались.

Ладно, я не про власовцев собирался писать. Про военкомат.

В ноябре 1994-го года начальник 4-го отделения подполковник Трифонов уволился в запас. Должность предложили мне. Я согласился, прошел положенные собеседования и аттестации, и представление для назначения на должность пошло установленным порядком в область, а оттуда в округ. Пока документы бродили своими маршрутами, наш военком полковник Киселев, вероятно, с разрешения облвоенкома генерал-майора Коноплева, поручил мне, не дожидаясь приказа командующего войсками округа, заниматься 4-ым отделением.

Я занялся, но поскольку продолжал находиться в штате 2-го отделения, мне приходилось разрываться на два фронта. Тем более, что ноябрь и декабрь были особенно напряженными в плане очередного призыва. Без меня им (призывному отделению) было бы сложней и, чтобы не подставлять начальника 2-го отделения подполковника Конева, я продолжал «тащить» свой прежней участок работы. Две недели ноября и декабрь я по полдня работал в каждом отделении. Пока перед новым 1995-м годом полковник Киселев не понял, что, работая таким образом, я ни 2-е отделение не спасу, ни 4-е к проверке не подготовлю…

Дело в том, что в январе по плану должна была пройти комплексная проверка нашего военкомата комиссией военного комиссара области.

В общем, комиссар решил, что с первого рабочего дня нового года я бросаю якорь в 4-ом отделении…

– …Можно, – без вопросительных интонаций спросил голос Бурмистрова, и, пока я собирался ответить «подождите», обладатель голоса вошел в мой кабинет. Ну, кабинет – это слишком громко для этой каморки, где я с трудом помещался в компании с сейфом и столом со стулом. Напротив стола стоял еще один стул – для посетителей. Посетители упирались ногами в стол с одной стороны, я с другой. Но все-таки это был отдельный кабинет, а не общая комната во 2-м отделении, в которой мы сидели с прапорщиком Никоненко и которая вечно кишела народом.

Я посмотрел на часы: 8:10. Совещание у комиссара начиналось в 9:00.

– Присаживайтесь, – сказал я Бурмистрову, уже сидевшему на стуле. – Слушаю вас.

Вместо ответа он принялся доставать из кармана пальто какой-то сверток. Доставал долго, что-то у него там за что-то цеплялось и не хотело вытаскиваться. Он запыхтел и принялся расстегивать свое пальто. Извиваясь, он вытащил руки из рукавов и смахнул мне половину бумаг со стола на пол.

– Можно я сниму пальто? – спросил он, когда пальто было снято. Я задумчиво посмотрел на него. Потом сказал, что можно.

– Жарко тут у вас, – добавил он, с довольным видом глядя на груду бумаг на полу.

У меня и правда было жарковато. На крохотное помещение с одним окном две здоровых батареи, раскаленных до сталеплавильной температуры.

– Вот! – он шлепнул на стол пакет, завернутый в полиэтилен и обмотанный резинкой.

«Табе пакет», – вспомнил я слова из анекдота про генерала и посыльного. Анекдот рассказывать Бурмистрову не стал.

– Открывайте и смотрите, товарищ капитан! – торжествующе воскликнул Бурмистров.

– Давайте пока на словах, – ответил я, не притрагиваясь к пакету.

– Вы же слов не понимаете! – ядовито сказал он.

– Понимаю, – сдержанно ответил я, зная, что ему спровоцировать меня на ответную грубость – как конфета ребенку.

В прошлый раз перед Новым годом я взорвался на его претензию, что его в сентябре не поздравили с днем танкиста. Когда я его выгнал из кабинета, Бурмистров неделю вещал на всех углах города о моей грубости к пожилым людям. Не считая письменных обращений к военкому и городским властям, в которых требовал возмездия.

– Я получил справку! – торжественно объявил Бурмистров. С особой интонацией и интервалами между словами, как, наверное, объявляют о присуждении Оскара.

Звякнул телефон. Он у меня не звонил, а именно звякал разок-другой негромко и замолкал. Причем неважно, секунду звонил мне звонивший или полчаса. Починить его не удавалось никому. Потом мне надоело, и я принес из дома другой аппарат. Смешно, но домашний телефон через месяц звонил так же, как и старый. Заразное это дело, видно.

– Зайди к комиссару, – сказал голос Даниленкова в трубке.

С минуту я выковыривал Бурмистрова из кабинета, хоть он и обещал подождать меня здесь и ничего не трогать. Потом зашел в отделение, поздоровался и поздравил своих сотрудников с наступившим Новым Годом…

Комиссар был расстроен. Когда я, получив разрешение войти, присел за приставной столик к его столу, он разговаривал по телефону. Пока он говорил, я уже кое-что понял.

– Слышал? – спросил он, положив трубку и не дожидаясь ответа, продолжил: – В Чечне 31-го декабря погиб наш боец. Из срочников.

Комиссар посмотрел в свой журнал и добавил:

– Вышлов Василий, – он глянул на меня. – Помнишь такого?

– Да, – ответил я, – парень как парень. Проблем с ним не было…

– Откуда он, не помнишь?

– Кажется из Сахтыша или Крапивново, но точно не помню.

– Только сообщили? – спросил я. – Не очень спешили.

– Вчера опознали, – ответил комиссар. – Сгорел в БТРе.

В кабинет, постучавшись, зашел подполковник Конев, начальник 2-го отделения. Молча выслушал комиссара и ушел за личным делом призывника Вышлова, которое к этому времени уже хранилось в архиве. Я гадал про себя, зачем он меня вызвал, ведь срочники – это забота Конева. У меня теперь запасники. И Бурмистров.

– У меня Бурмистров сидит, – сообщил я.

– Знаю, – поморщился комиссар, – швырял тут в меня справкой о реабилитации. Ты разберись, что у него за справка. Кто их выдает, последствия. Позвони Зайцеву в облвоенкомат…

Помолчали.

– Сейчас возьмешь адрес родителей этого парня, – не глядя на меня, сказал комиссар, – и поедешь их извещать.

Я молча смотрел на него. Настроение, и так надкушенное Бурмистровым, окончательно увяло.

– Мы с Коневым сейчас уедем в область на сборы. Так что придется тебе, – пояснил комиссар, – не Никоненко же посылать…

Вернулся Конев с личным делом Вышлова. Сел напротив меня, передал дело комиссару.

– Деревня Крапивново, – прочитал полковник Киселев. – Так… Мать – Вышлова Галина Сергеевна. Об отце сведений нет.

– Он один у нее был, – негромко сказал Конев.

Гнетущую тишину нарушил телефон. Звонил дежурный майор Даниленков.

– Да, – сказал в трубку комиссар. – Кто? Вышлова?

– Проводи ко мне, – помолчав секунду, сказал он Даниленкову, положил трубку и посмотрел на меня, – отменяется твой визит с извещением. Мать приехала сама. Видно, часть известила. Давайте пока к себе, совещание, если успеем, по завершению разговора с матерью бойца… Если нет, по возвращению из области.

Я вышел, облегченно выдохнув. Не думаю, что на свете есть что-то хуже обязанности извещать родителей о гибели их сына…

Бурмистрова в отделении не было. Правда, Сергеич сказал, что он грозил вернуться за правдой.

Совещание предсказуемо не состоялось. Комиссар с Коневым на военкомовском древнем уазике уехали на сбор в облвоенкомат. Странно, конечно, что кому-то в облвоенкомате приспичило начать год со сбора комиссаров и начальников вторых отделений…

Вернее, совещание все-таки состоялось, но только вечером, когда комиссар вернулся. Конев вернулся на рейсовом автобусе еще к обеду.

По приезду полковник Киселев собрал весь личный состав военкомата в призывном пункте, объявил о гибели солдата и сообщил нам еще одну неприятную новость. Впрочем, мы и раньше знали, что в марте область будет проверяться комиссией штаба округа, как и то, что наш военкомат в числе везунчиков, сдающих проверку.

Но все равно, услыхав слова военкома, все огорчились, а я, неожиданно для себя, не очень. Что мне окружная проверка, думалось мне, если меня снимут с должности еще по результатам областной. Почему меня должны снять с должности, я еще толком не придумал, но такие мысли иногда накладывали на мои действия некоторую бесшабашность…

Особенно когда мои новые подчиненные подходили ко мне и предлагали нечто вроде такого. Вот эта работа проводится на основании приказа такого-то, но приказ не продуманный, сырой. Давайте будем делать так и так. Это не по приказу, но результаты будут лучше. А давайте, смело решал я. Пусть меня снимут с должности, но я успею наладить эффективную работу отделения и с достоинством вернусь в комнату к Никоненко…

Свежие новости комиссар сопроводил распоряжением о продлении рабочего дня до 20:00 часов до окончания всех проверок и исключении из распорядка работы выходных дней как ненужных. Расходились все с видом каторжан.

Вечером позвонил в облвоенкомат подполковнику Зайцеву. Валерий Павлович Зайцев был начальником 4-го отдела.

– Реабилитировали, говоришь? – сказал он задумчиво, когда я спросил его, что делать с Бурмистровым. – Ты пришли мне копию справки, посмотрим, в чем там его реабилитировали. Что-то я не слыхал о реабилитации власовцев. А дальше будем думать, как быть. Если власовцев начнем признавать ветеранами, значит, все у нас с ног на голову…

Дни летели быстро, как они всегда летят, когда не хватает времени ни на что. Несмотря на то, что уходил на службу рано, приходил домой поздно, крепла уверенность, что я не успею ничего. Не то, что наладить эффективную работу отделения, но и даже толком изучить свои собственные обязанности. Проверка, которая была запланирована на 23—25 января, надвигалась неотвратимо, как бульдозер на муравьев. Областная, про окружную пока даже не думали.

17-го января привезли, наконец, Вышлова. Привезли ночью, и до утра Урал с ящиками стоял во дворе военкомата. Кроме нашего, там было еще несколько одинаковых ящиков. Лейтенант и два бойца, один из которых был водителем Урала, доставившие груз 200, разместились в призывном пункте, на кушетках в кабинетах врачей. От нас они собирались в Кострому. Утром полковник Киселев с подполковниками Коневым и Семеновым, начальником 3-го отделения, поехали в Крапивново на траурные мероприятия. Вернулись к обеду, замерзшие и злые. Ну, это не то мероприятие, с которого возвращаются веселыми.

Вася Вышлов был единственной потерей нашего города и района в обеих чеченских кампаниях, и первой и второй…

Беда в одиночку не ходит. 19-го января, войдя в военкомат, я услышал от подполковника Тимофеева еще одну страшную весть.

– Подполковник Семенов умер этой ночью. Сердце…

Это было уже слишком для одного военкомата. На военкома было страшно смотреть. У него были сложные отношения с подполковником Семеновым. Хуже от этого конечно было Семенову, и он собирался переводиться в ракетную дивизию, дислоцированную в нашем городе. Процесс этот сложный и долгий, и он не успел.

Смерть Николая Александровича была для всех тяжелым ударом. Он был местным уроженцем, уважаем людьми, знал город, и город знал его. А было ему всего 42…

Все эти трагические события ни на день не отодвинули проверку военного комиссара области, хотя собственно подготовкой к проверке мне заниматься уже не пришлось. Памятуя, что я сорвался с крючка в деле извещения матери Вышлова о гибели сына, наш военком взвалил на меня организацию похорон Николая Александровича.

Похоронили мы его в субботу 21-го января, а в понедельник с утра к нам на автобусе и нескольких легковых машинах приехала многолюдная, равная по численности нашему военкомату комиссия из области. Три дня они трудились, как муравьи, отыскивая наши недостатки и упущения. Нашли их с вагон, причем в основном у меня.

Проверял меня подполковник Зайцев и с ним еще две женщины, работники 4-го отдела ВК области. Одна из них, Галкина Ольга Борисовна, накопала половину из того, что потом пошло в итоговый акт по военкомату.

Я знал, что будет плохо, но не ожидал, что настолько. Везде, где только можно накосячить в нашей работе, мы накосячили, ничего не упустили.

– Со мной будет уникальный случай, – сказал я Валерию Павловичу Зайцеву, – уволят с должности раньше, чем на нее назначат.

– Никто тебя не уволит, – ответил Зайцев, – сейчас больше смотри, кто чего у тебя стоит. Мы сейчас в твоих интересах отработали, открыли тебе реальное положение дел в отделении. Сам бы ты год разбирался, и не факт, что разобрался бы. А мы за три дня тебе все показали и рассказали. Радуйся.

Радоваться у меня не получалось.

На подведении итогов проверки военный комиссар области генерал-майор Коноплев долго смотрел на меня, как тигровый питон Каа на бандерлогов, потом повернулся к полковнику Киселеву:

– Киселев, это про него ты мне рассказывал, что он умеет работать? – проскрежетал он. – Что ему впору орден и полковника одним приказом?

Поскольку речь пошла обо мне, я встал. Киселев молчал.

– Почему так слабо, товарищ капитан? – снова повернулся ко мне облвоенком.

Все, кто был в классе, где шло подведение итогов, тоже повернулись ко мне. Комиссия с любопытством, наши с сочувствием.

– Моя вина, товарищ генерал, – сурово ответил я. А что еще говорить? Валить на предшественника, конечно, можно, но это как-то дурно пахнет. Валить на личный состав еще хуже…

Облвоенком продолжал смотреть на меня, не отрываясь, поэтому я дополнил тезис о признании своей вины.

– Не сумел правильно определить основные направления подготовки отделения к проверке и не сумел должным образом организовать работу личного состава в этот период.

Сказал и сам растрогался на себя.

Киселев удивленно посмотрел на меня, мол, ну ты уж слишком.

– А зачем ты мне тогда нужен на этой должности? – не то спросил, не то сам и ответил облвоенком, – если не можешь организовать работу! Тем более, что вашему военкомату еще окружную проверку сдавать!

– В ходе проверки я понял масштаб и объем этой работы, – защищался я, – а недостатки устраним в установленный срок.

– Сколько тебе, капитан, нужно времени, чтобы убрать весь этот бардак? – спросил генерал. Мне показалось, что не то чтобы мягче, но с шансами, что он вышвырнет меня с должности (на которую я пока не назначен) еще не сегодня.