Журнал «Парус» №93, 2025 г.

Мои стихи, вы – родники!

Наставления матери

Из дома в мир шагая, никогда мы

Не шли туда без наставлений мамы:

– Да сбережет Аллах вас, мои дети,

И упасет от бед на этом свете!

Путь к роднику недолог. Но смотрите,

Одних лишь мудрых в спутники берите.

Пускай они разумными словами

Откроют что-то новое пред вами.

Ступайте в путь, кладя в копилку знанья

Слов серебро и золото молчанья.

Весна-дитя

В дождях и вьюгах время коротая,

О солнце девять месяцев мечтая,

Весна томилась… Но свершились роды!

И вот она к нам на руках природы

Дитятею явилась. Тихо дышит

И теплым ветром душу нам колышет.

Хитрецы

Эй вы, весенние льстецы,

Плутовки, пчелки-хитрецы!

Зачем целуете цветы,

Воспламеняя их мечты?

Жужжа над миром их семьи,

Топыря крылышки свои,

Вы поубавьте вашу прыть…

С пути желаете их сбить?

Новый день

Забрезжило только, а не рассвело,

Но день пробудившийся смотрит светло:

От темной вуали лицо оторвав,

Взирает на зелень деревьев и трав.

Лучи его зябко дрожат на весу,

Из мокрых шутку* выжимая росу.

Не девушки ль это? Откинув вуаль,

Украдкой глядят они в юную даль.

Недолго осталось дрожать. Эта ночь,

Уйдет, забирая следы свои, прочь.

И солнце, заботы сгоняя с чела,

Как мать, нас обнимет лучами тепла.

…Забрезжило только, а не рассвело,

Но день пробудившийся смотрит светло.

* Шутку (лезг. шуткьу) – лезгинский женский головной убор

В ту летнюю ночь

В ту летнюю ночь ветерок пролетал

Над речкой лесной – и покой колыхал.

И видела я, что качалась луна

И к звездам взывала, заботы полна.

Потом целовала их, к сердцу прижав,

Потом отмывала от зелени трав,

Потом навевала им тихие сны,

Качая в обьятьях незримой волны.

Чабан

Это овцы там? Или, может быть,

Это просто горсть черно-белых бус?

Ах, чабан, чабан! На пастушью нить

Ты не сможешь их нанизать, боюсь.

Раскатилась горсть на подоле гор,

Где зеленый дол зеленят кусты,

Где звенит ягнят сладкозвучный хор…

Побегут они – соберешь ли ты?

Не грусти, чабан! Пусть земная трель

В небеса взлетит, как твоя мечта.

Поднимайся вверх, да бери свирель,

Поменяй тут всё – даже туч цвета!

…Это наша суть, это наш Кавказ!

То, что славит нас! То, что держит нас!

Ведут невесту на родник

Бесценной россыпью камней, от недругов сокрытых,

Блестят обычаи отцов из тьмы веков забытых.

Приветно светятся в ночи находки золотые,

О тайных смыслах говорят обычаи святые.

Один из них и нам с тобой не надо забывать бы:

Когда невесту на родник выводят после свадьбы,

Когда несет она кувшин, с соседками болтая,

И снежно-бел ее бушме*, как честь ее святая.

Но отчего ж она всегда, обычай не наруша,

Должна сначала к роднику идти из дома мужа?

Не оттого ли, что вода – всему у нас основа

И символ жизни и всего, что есть у нас святого?

Мне говорят, что есть тому иные объясненья…

Читатель милый, расскажи об этом без стесненья!

* Бушме (лезг. буьшме) – лезгинский женский головной платок из шелка

Одеяло для земли

Всегда укладывались спать

Под одеялом теплым мы.

И песню напевала мать…

А нынче нет еще зимы,

Но, мир укладывая в сон,

Пушистый снег летит с небес.

Чтоб убаюкать землю, он

Мурлычет песню без словес.

Белые шали

Снежинки, кто вас нанизал

На нить – и шалей навязал

Роскошных, белых, кружевных?

На головы накинув их,

Совсем другими стали вдруг

Все сосны, спящие вокруг.

У дома, выстроившись в ряд,

Одни красавицы стоят.

Ах, сосны, ели!.. В эту рань

Мне любо всё – и платьев ткань,

Что так чудесно зелена,

И ваших шалей белизна!

Снег, облака, солнце

На крышу нам белый и мягкий кавал*

Портниха накинула. Там он лежал,

И швов не могла я на нем различить…

Она потеряла иголку и нить?

Как горы, белели вверху облака.

Но вскоре, целуя их нежно в бока,

В белеющий мир златовласка пришла,

Ладошкой по белым местам провела.

Ни белые горы, ни белая гладь

Пред взором ее не смогли устоять.

* Кавал (лезг.) – тулуп из овчины

Мать Вселенной

На раннем закате, при ясной поре

Сидит мать Вселенной в небесном дворе

И нитей клубки собирает в подол:

Вот темный явился, вот светлый ушел…

`

Нельзя перепутать, нельзя обождать!

До полночи трудится вечная мать.

Связав одеяло во весь ее рост,

Украсит его светлой россыпью звезд.

Шёлковый платок

Храню в далеком сундуке, чтоб очи не туманить,

Я мамин шёлковый платок, оставшийся на память.

И лишь когда темнит беда души моей глубины,

Я вынимаю синь его на белый свет судьбины

И прижимаю к сердцу там, где ноет боль разлуки…

И, словно маминой рукой, стираю слезы муки.

В платок вцепляюсь что есть сил, как в мамину ладошку,

И жду заветной фразы: «Кто обидел мою крошку?»

…В ту ночь болела голова – и я платок надела,

И мама в сон ко мне пришла, тоскливый до предела.

И, гладя голову мою, шептала у кровати:

– Ах, сколько ж можно в маете жить моему дитяте?»

И, боль мою забрав себе, пошла своей тропою.

Но я заплакала навзрыд, прося забрать с собою.

Она вернулась – и платок поправила мне нежно:

– Есть у тебя дела и тут, не поступай поспешно.

…В лучах зари проснулась я с судьбою обжитою,

Но всё еще была мокра синь с ниткой золотою.

Следы твоих морщин

Моему учителю Юсифу Халилову

Открытый лоб избороздив, умножились морщины.

Талантов след? Ума печать? Всё так, но видит око

В них шрамы жизни непростой… А значит, есть причины,

Чтобы упасть в их глубину и унестись далеко.

Да, улыбаются глаза. Но все печали мира,

Подобно зеркалу, вобрал твой ясный взор. Похоже,

Он отразил и твердь земли, и пропасти эфира.

И беды горькие мои отражены в нем тоже.

Поэт, философ, фольклорист, фотограф… Всех талантов

Не перечесть. Ты патриот, в родимый край влюбленный,

Ты тот, кто яркий наш язык хранит, как горсть брильянтов,

Спасти пытаясь наш народ, почти испепеленный.

Я по следам твоих морщин пойду, пока есть силы,

Торя в сугробах долгий путь в высокую обитель.

Всё то, что дал ты мне – спасу от порчи и могилы.

Одна лишь просьба: не старей, мой дорогой учитель!

Всё выше высокие горы зовут

Резоны рассудка для сердца мертвы.

– Эльбрус все равно не увидите вы, —

Твердили синоптики, – там снегопад,

Там вьюга ревет и метели свистят!

…Но детские сны я припомнила тут,

Ведь с детства красивые горы зовут.

Ветра провиденья вскипели вдали,

Меня под подолом Шахдага нашли

И, словно песчинку, забыли средь гор,

Где призраки нартов живут до сих пор.

…И робкой душой ощутила я тут:

Наверх незнакомые горы зовут.

Всё выше и выше. Дразня и пьяня,

Менялась погода в душе у меня,

Как будто бы, за руку взяв в этот час,

Тащил меня кто-то… Не ты ли, Кавказ?

…И словно прозренье явилось мне тут:

Всё выше высокие горы зовут!

И вот я в руках великана. Седой,

Суровый и властный, с густой бородой,

Лежат небеса на могучих плечах

И даль отражается в ясных очах.

…Я в криках орлиных расслышала тут:

Всё выше опасные горы зовут!

Посланье Шахдага и горстку тепла

Эльбрусу немедля я передала,

Как старшему брату. Нахмурился он,

Узнав о событиях новых времен.

…И, глянув вокруг, осознала я тут,

Куда утомленные горы зовут.

Устало держа на плечах небосвод,

Сказал великан мне: – Не бойся невзгод!

И пусть на пути, предрешенном судьбой,

Не будет вершины, не взятой тобой.

Ты голос мой тайный услышала тут,

Для этого горы сюда и зовут.

Плач Эдельвейс

Среди отрогов диких скал, куда и тур бы не залез,

Витает плач богини гор, стон белоснежной Эдельвейс:

– Считают гордые орлы, бросая вниз ревнивый взор,

Что я избранница судьбы, коль я расту на гребнях гор.

А полевых цветов семья меня гордячкою зовет,

Считая, что среди вершин одна живу я без забот.

Да, я похожа на звезду с лучами белых лепестков.

Да, я поближе к небесам, чем стайка пестреньких цветков,

Но в небесах царит покой, а здесь меня из года в год

То гром раскатами страшит, то солнце бешеное жжет.

Всю ночь, с зари и до зари, меня окутывает мрак,

Пугая мертвой тишиной, как всех промерзших бедолаг.

Те капли зябкого дождя, что проливаются на вас —

Не слезы ль горькие мои из несмыкающихся глаз?

Цветы! Не хнычьте, что у вас недолог век – я, как и вы,

Сестренки летние мои, гощу здесь временно, увы…

Окно без света

(Стихотворение, написанное совместно с Юсифом Халиловым)

Темнеет на улице. День холодя,

По стеклам сползают слезинки дождя.

Весь мир словно плачет. И в душу мою

Вползает унынье в осеннем краю.

Душа моя рвется к тебе… А твоя?

Жаль, стекла мои запотели – и я

Никак не могу сфокусировать взгляд

На окнах домов, что напротив стоят.

Мне кажется, что и в окошке твоем

Нет света. Уныл и тяжел окоем,

Не видно дымка над знакомой трубой…

Кто злобно смеется над нашей судьбой?

Я брошу полено в остывшую печь,

Чтоб жаркий огонь в своем сердце разжечь!

Осветится дом мой, покажется мне,

Что свет заблестел в твоем темном окне…

Орехи

На всех людей гляжу я без помехи,

И видятся мне грецкие орехи —

Те, что слетели с материнской ветки

И улеглись на землю у беседки.

Один разломишь крепкими руками —

Он без ядра, весь черный, с червячками.

Другой хорош – но грудь не кажет слишком.

Уж не пример ли это хвастунишкам?

Пустой орех – для зрелого обуза,

Но зрелым стать – как сдать экзамен вуза…

Запоздалый птенец

Начало зимы потихоньку пришло,

И солнце скупится уже на тепло.

Иду в Кисловодске по парку одна

«Долиною роз», где царит тишина.

Ни звука не слышно, и отзвуков нет…

Спокойно пиши свои строчки, поэт!

Но вижу: в кустах, очень колких на вид,

Какая-то мелкая птичка сидит.

А может, птенец? Как осенний листок,

Дрожит он – беспомощен, мал, одинок.

Как поздно на свет он явился!.. И вмиг

Неслышимый крик в моем сердце возник:

– Ты выпал из гнездышка? Где твоя мать?

Как будешь ты в мире один выживать?

Скажи мне: ты стерпишь ли ярость ветров,

Терзающих всех, потерявших свой кров?

Ах, маленький! В мире, где мало тепла,

И мать моя поздно меня родила,

И рано на свете рассталась я с ней,

Оставшись одна средь холодных корней…

Дай выйти к свету

Эгей, зима! Ужель тебе слуга я,

Что топит печь, дрова в нее кидая?

Подпёрла дверь сугробами снаружи…

Так значит, я в плену у темной стужи?

Не запугаешь! Ни волной метели,

Ни этим своим воем через щели!

Открой мне дверь и дай мне выйти к свету,

А то я искрой стану в темень эту —

И вместе с дымом вылечу наружу,

На белый свет вытаскивая душу!

Раненый орёл

В разгар зимы на крышу под чинарой

Упал орел, совсем еще не старый.

Смотрела я, глазам своим не веря.

Но кровь в снегу гласила: есть потеря.

К царю небес тихонько подошла я,

В глаза взглянула… Он молчал, страдая.

А под крылом, видавшим ураганы,

Сочился кровью след ружейной раны.

Царя небес прижав к себе с рыданьем,

Согрев его земным своим дыханьем,

Сказала я: «О, исполин размаха,

Владыка туч, не ведающий страха!

Тот, кто стрелял – простейшую из истин

Не смог понять: орла не свалит выстрел!»

На кладбище

В края отцов и дедов приезжая,

Всегда спешу к своим родным и милым.

Вот и теперь поехала сперва я

К жилищам скорби, к родовым могилам.

Но, увидав надгробий новых камни,

Застыла вмиг – и ахнула впервые:

– О, горе нам! Аллах, закрой глаза мне!

Остались ли в селе этом живые?

Десятки лиц глазами молодыми

Глядели с плит, как будто из провала.

– А матери юнцов? Что будет с ними?

И тут же матерей я увидала.

Они сидели у камней могильных,

Как будто в дом вернулись из могилы,

Совсем одни средь дум своих бессильных,

Уйти отсюда не имея силы.

Обитель скорби покидая вскоре,

Шептала я, пока хватало силы:

– Пускай нас всех минует это горе —

На кладбище идти, как из могилы.

Золочёная нить

Светлой памяти Джамиля Хрюгского

Глаза ты открыл, Провиденье хваля,

В краю, где поэтов рождает земля —

В селении Хрюг… Но, скупа и груба,

К постели тебя приковала судьба.

Всю жизнь до конца берегла тебя мать,

На землю отцов ты не мог наступать,

Не пил никогда из струи родника,

Рукой не сорвал лугового цветка!

И если б сумел ты взять в руки перо,

Оно б закричало, от боли остро!

Но не дал Всевышний для этого сил,

Хоть даром поэта тебя наделил.

Полвека ни разу не вставший с одра,

Забрось к нам из рая однажды с утра

Души твоей крики, Джамиль!.. Может быть,

Совьются они в золоченую нить.

Искры горя

Посвящается Хамисат

Старуха-мать, дошедшая до точки,

Сказала так мне: «Смерть не даст отсрочки,

Так напиши про все мои печали,

Пока они меня не доконали.

Пусть горе то, что только мне известно,

Хоть в книгу ляжет, коль найдется место…»

И вот однажды начала писать я,

Чтоб хоть стихами взять ее в объятья

И боль смягчить… Но я сама стонала,

Когда она о сыне вспоминала.

Ее слова в стихи не помещались,

И строки мои в искры превращались

И душу мою жгли – как те страданья,

Что жизнь ее прожгли до основанья.

На склоне лет в слезах она сидела

И в темноту судьбы своей глядела.

И в сердце мне вползали слезы эти…

Ах, мать, не плачь! Ты не одна на свете!

Старые гнёзда

Какая грустная весна пришла под купол наших дней!

Деревья, голые ещё, лишь добавляют грусти ей.

А ошалелые ветра, к ним подлетая вперехлест,

Трясут нещадно их, круша остатки прошлогодних гнезд.

Ах, не похожи ль гнезда те на наши сельские дома,

Где нет людей, где стала жить всем надоевшая зима?

Последняя дрожь

Слезинкою детской промочен наш дом,

Стоит он еще, но с великим трудом:

В фундаменте трещины, щели в полу

И ветер свирепствует в каждом углу.

На всё Твоя воля, Всевышний!.. И всё ж

Скажи: уж не это ль – последняя дрожь?

Скажи: что исполнится ныне и впредь?

Хотя бы на детские слезы ответь!

Придет ли он – кто на все руки горазд

И древний фундамент разрушить не даст?

Внуки

С утра ко мне, разинув рот,

Как пчелки малые на мед,

Летят все внуки… Все подряд

Про что-то важное жужжат!

Воссев на правое плечо,

Меня целует горячо

Сафи, горянка-судия…

Ах, куропаточка моя!

Напротив – белый голубок,

Глядящий меж румяных щек

Мансурчик, сына первый сын,

С сердечком нежным, как жасмин.

Мир мягким светом осветя,

Как лебединое дитя,

Мне на колени забралась

Красотка Ева… Нега, сласть!

А на груди моей сидит

И, словно горлица, глядит

Хамзат – три месяца ему….

Второй дар сыну моему!

Как пчелки малые, жужжат

Все четверо моих внучат.

Четыре цветка

На склонах гор, на склонах лет

Я собираю свой букет.

Уже четыре есть цветка,

Четыре маленьких внучка.

Вот эдельвейс, дочь красоты…

Кокетка-Ева, это ты!

Вот мак, что пьет из родника…

– Сафи, достаточно глотка!

А вот и ландыши. Они

Снегам и облакам сродни.

Один – Мансур, другой – Хамзат,

Стоят – и белый цвет струят…

До зимней стужи – много лет.

Пусть пополняется букет!

Клапаны сердца

Четыре внука есть давно,

И дело есть у них одно —

Жить, все тревоги отгоня…

Они в ответе за меня.

Все вчетвером. Средь всей родни —

Как сердца клапаны, они.

И все в ответе наравне

За жизнь. За крови ток во мне.

У вас есть крылья?

Как хор певцов, явившись в сладком сне

Мне прямо в душу в дальней стороне,

Поете вы в звенящей тишине…

Откуда вы, из-под какой стрехи?

У вас есть крылья, чудные стихи?

Ввысь поднимая, к солнцу и луне,

Несете в горы, к сакле и зурне,

О прежних днях напоминая мне,

О временах без грязи и трухи…

У вас есть крылья, милые стихи?

Как стая туч, набухнув по весне,

Сомкнетесь вдруг – и, сжавшись в глубине,

В тетрадку сердца льете строчки мне,

Врачуя боль, смывая все грехи…

У вас есть крылья, нежные стихи?

Я сердце хотела открыть высоте

Я сердце хотела открыть высоте,

Но тучи закрыли вуалью Шахдаг,

Как будто закрыли дорогу мечте…

Я ветра ждала, чтоб он подал мне знак.

И с трепетом я ожидала чудес,

Как будто пред самой великой из пьес.

И вот похороненный ветер воскрес

И поднял туманные складки завес.

К подолу Шахдага я двинулась в путь

С тетрадкой сердечной… Чтоб трепет ушел,

К чему-то высокому надо прильнуть,

Надежному, как материнский подол.

Кают-компания «Моя акватория»

Ирина КАЛУС. Приглашение в Кают-компанию «Моя акватория»

Кают-компания «Моя акватория» обращена к тому поддерживающему любимому пространству, «родной гавани», которое подпитывает наше творчество и придаёт нам силы. А вдруг оно и сформировало вас – и теперь нуждается, чтобы вы это почувствовали, осознали и, в свою очередь, посвятили ему несколько слов?

Это может быть малая родина или другое место – где вы живёте сейчас или жили когда-то, или – где вы хотели бы жить и только выстраиваете контуры такой локации в своём воображении. Предлагаем углубиться в самопознание и вместе порассуждать о незримой связи между «словом» и «местом», между писательским сознанием и пространством, между внешним и внутренним нашим мировосприятием.

Можем вспомнить периоды из жизни А. С. Пушкина, названные исключительно по географическим привязкам: Царскосельский, Петербургский, период Южной ссылки, Михайловский, Московский, Болдинская осень… Кавказ и Восток в творчестве других русских классиков, Замоскворечье в судьбе Ивана Шмелёва, Арбат в жизни Юрия Казакова – продолжать можно бесконечно. Насколько тесно связана траектория писательского пути с реальной биографической траекторией его жизни? Так существует ли наверняка и в чём проявляется эта метафизическая привязка к «составу почвы» или «морской воды», где возрастает свойственный только этому месту (тогда уж и времени) гений – воплощающийся в даре художественного слова? Приглашаем рассказать о «своей акватории» и поделиться своими мыслями на этот счёт. Давайте силами нашего авторского созвездия создадим огромное географическое полотнище общего литературного «паруса».

Игорь ЕЛИСЕЕВ. Питерский сон

Деление поэтов на группы, такие как «санкт-петербургские», «московские» или «алтайские», может иметь последствия. Акцент на географической принадлежности создаёт искусственные границы в поэтической среде, что приводит к недооценке творчества. Читатели и критики воспринимают творчество через призму региональной принадлежности, что сужает понимание произведений, формирует стереотипы. Поэтов из одного уголка России могут начать ассоциировать с определёнными темами, стилями или подходами. Такое деление создаёт ненужную конкуренцию, отвлекает внимание от общего вклада в русскую литературу. Творчество воспринимается как часть коллективного «регионального» явления. Поэты из менее известных или удалённых регионов могут оказаться в менее выгодном положении, их творчество будет восприниматься как менее значимое по сравнению с поэтами из крупных культурных центров.

Важно помнить, что поэзия – это универсальное искусство, которое выходит за рамки географических границ. Деление полезно для изучения локальных культурных особенностей, но оно не должно становиться одним из основных критериев оценки творчества. Русские поэты, независимо от их происхождения, вносят вклад в общерусскую и мировую литературу, и их творчество заслуживает рассмотрения в более широком контексте.

У творческого человека, как правило, есть некое сокровенное, сакральное пространство, пусть даже внутреннее, где рождаются произведения. Это можно назвать «родной гаванью», «акваторией», «дерновой скамьёй».

Одно из моих пространств находится по адресу: Кузнечный переулок, восемь («Булочная Ф. Волчека»). Люблю прийти сюда перед открытием, подождать несколько минут. Смотреть в освещенную витрину, как суетится продавец, готовясь к открытию. В булочной тепло, запах свежей выпечки, такой утренний хлебный туман. Беру кофе с молоком и обязательно лимонную корзиночку, усаживаюсь на высокий барный стул, как правило, очень неловко, со скрипом и страхом, что он развалится подо мной. А напротив – Достоевского, два дробь пять. Литературно-мемориальный музей Фёдора Михайловича. Он писал «Братьев Карамазовых», когда жил здесь. Ни души. Я один.

Выяснилось, что у меня есть стихотворение о моём «месте силы». Вот оно.

Питерский сон

Бываю часто в Питере,

Десяток раз на дню.

И где-то между строчками

Почти его люблю.

Фасадов неухоженных,

Парадных пустоту.

И в Вольчеке пироженном

Корзиночку куплю.

А Шайка вместе с Лейкою

Побалует пивком,

Где ямщики заезжие

Басили с Ильичём.

О, Достоевский выскочил

С Анюткой из ворот!

Свечной нырнул в Московскую,

Потом наоборот.

У храма на Владимирской

На паперти народ.

Звон колокольным выстрелом

Обрадует господ.

На куполах червонное

Прищурит, словно сплю.

И где-то между встречами

Опять его люблю.

Ну и МОРЕ… (любое).

Георгий КУЛИШКИН. Воспитание

Рассказ

Наш с Анечкой низенький детский столик одной стороной своей поверхности касается стены, другой – обшивки рабочего кухонного стола. У двух оставшихся сторон на светлых деревянных стульчиках сидим мы. В тарелках перед нами – остывающий зелёный борщ, приготовленный по всем правилам кулинарной науки. Мелко-мелко искрошенное яйцо и ложка сметаны держатся островками в центре тарелок. Не перемешивая содержимого, мы с кислыми рожицами нацеживаем в ложки жижицы у края, глотаем, пересиливая себя. Маме невмочь присутствовать при этом представлении, повторяющемся три раза на день. Рано утром она бегала на рынок – выбрать кусочек нежирной молодой свининки, наилучше подходящей для готовки кислых щей, и пучок свежайщего щавеля, и… Нет, она не выдерживает. Всякий раз мы являемся к столу как приговорённые на казнь. Худющие, кожа да кости, бледные, как поганки, мы напрочь лишены аппетита, и то, что всё-таки съедаем, заталкивается в нас под долгие уговоры, посулы и запугивания. Мы тянем время. Мы знаем, что вот-вот у мамы лопнет терпение, и она в отчаянии удалится, крикнув, что пока всё до капельки не будет съедено, мы не выйдем из-за стола. Тогда, пользуясь минутой, мы вылавливаем из тарелок мясо и, стремясь метнуть подальше, швыряем его в узкий просвет между стенкой и тумбой рабочего стола. Управившись, лениво помешиваем постылые порции, кривясь, касаемся ртами пустых ложек. В соперничестве – кто кого пересидит – в конце концов сдаётся мама. Мы ждём, ждём и дожидаемся, когда она врывается со словами: