Журнал «Парус» №93, 2025 г.

Коралловые рифмы

Евгений РАЗУМОВ. Сто сорок дней июля

На мотив И.А. Гончарова

Дочитать «Обломова» осталось.

С книжной полки паука согнать.

Выпить кофе (разгоняет вялость).

Лечь с другою книжкой на кровать.

«Перспектива та еще!..» – с усмешкой

скажет Штольц из местных (немчура).

Догорает вечер головешкой,

как вчера и как позавчера.

Суетился?.. Кажется. Должно быть.

(Это как откуда посмотреть.)

На кофейнике такая копоть,

что под нею не проглянет медь.

Надо бы песочком или пемзой

жизнь вернуть кофейнику. (И мне.)

Эх, Обломов, хорошо под Пензой

с Оленькой Ильинской при луне!..

(Было бы.) Иль где-то у Калуги.

(Кто вас с Гончаровым разберет?..)

Не пошить ли у портного брюки,

что не шью уже который год?..

Не найти ли смысла в человечьем

(куплен Штольцем был) календаре?..

«Что мы водкой (не припомню) лечим —

той, что на лимонной кожуре?..» —

это я Агафьюшке вопросец

(как бы) адресую. Тишина.

Сдам в ломбард одну из папиросниц

и куплю хорошего вина.

И приснится жизнь на этой почве,

где ротонда, лебеди и пруд…

Оленька Сергеевна, не прочь вы

выйти в парк на сорок пять минут?..

На присуждение премии имени Ю.В. Бекишева

Эта премия упала, Юра-Юрочка, с небес.

Не просил ее у тучек, а тем паче – у людей.

Получилось: на минутку ты сюда оттуда слез.

И сказал: «Бумажку эту – на! Покудова владей».

Мы ни стопки не вкусили, не нашли ни огурца

в кадке, что ещё стояла, но – бесхозная уже.

Помолчали возле дачи. Покурили у крыльца.

Ты закашлялся (отвычка). Обнялись – душа к душе.

Улетел. Моя фуфайка не махала рукавом.

Положила ту бумажку, безутешная, в карман.

Хорошо, что ты оттуда, Юра, вспомнил о живом.

(Не уверен, что народу нужен медный истукан.

А бумажка… Может статься, будет пропуском в раю.

Или около, где черти у шлагбаума стоят.)

На плите твоей надгробной редко видят тень мою,

но поверь – душа тоскует, друг, а может быть, и брат!

Предчувствие

«Под пером Тынянова воскресну», —

Кюхельбекер Пушкину твердит.

«Интересно, Виля, интересно», —

отвечает нехотя пиит.

Он не знает, кто такой Тынянов.

Но воскреснуть – в этом есть резон.

Вон, Гораций пережил траянов

и неронов. Это ли не сон

в райских кущах?.. Это ли не искус

пистолету подставлять живот?..

«А морошку кто-нибудь из близких

непременно, Виля, принесет».

…На часах передвигает стрелки

позапрошлый праотцевый век.

…И приходят вместо нянь сиделки.

…И морошка окропляет снег.

На мотив Сулеймана Кадыбердеева

Настольной лампы маловато —

почти метровая картина

(точней – рисунок) воскрешает

когда-то город Кострому.

И самолет висит на небе.

И тащит яблоки корзина.

И я живу-там-проживаю,

листаю с бабушкой «Муму».

А домики – по сантиметру,

а люди – надо с микроскопом

смотреть, откуда эти булки

они несут и молоко.

Кадыбердеев чёрной тушью

нас не рисует сразу скопом —

он в самолетике, наверно,

а самолетик – высоко.

И даже кошка (как комарик)

уместна на такой картине.

Ведь кошки жили на планете

до нас за десять тысяч лет.

А мама где?.. А мама, фельдшер,

к детишкам, что на карантине,

шагает – выписать рецепты

от кашля и от прочих бед.

Как высоко Кадыбердеев

висит на белом парашюте!..

А самолет?.. Он улетает

на кукурузные поля.

И дядя Петя покупает

духи и пудру тете Люде.

(Недаром карты ей сулили

трефового-де короля.)

Белый билет

Не в коляске инвалидной,

но с билетом белым

он из армии приехал,

ох, не на побывку.

Больше сердце не дружило

почему-то с телом.

Больше дембеля не били

пряжкой по загривку.

Доживай. А как, скажи-ка,

доживать, ефрейтор,

нет, сержант, а может, маршал

(сам товарищ Гречко)?..

Не уронит электричка,

так уронит ветер.

И не купишь в магазине

нового сердечка.

Кое-как приладил тело

хилое к рыбалке.

В тихой заводи водились

полторы плотвички.

Он о женщинах не думал

(даже о русалке),

но однажды сон приснился —

сон о медсестричке.

И она ему сказала:

«Встань, Володя, утром.

И отдай мне это сердце.

И возьми – другое».

Встал. И чудо совершилось.

Эскулапам мудрым

развести пришлось руками —

«Это что такое?..»

…Сорок лет искал он деву

в беленьком халате.

И однажды встретил бабку,

ветхую старуху.

«Здравствуй, – та ему сказала. —

Жив?.. Я – тоже, кстати».

Он узнал ее.

Обнять бы. Не хватило духу.

Ну, а та засеменила —

еле-еле-еле…

Видно, сердце не стучало

под кофтенкой серой.

«Как зовут тебя?..» – вдогонку

он спросил у ели.

«Сорок лет назад, – сказала, —

величали Верой».

Рухнул он у этой ели.

Разорвал рубаху.

И в неё вместилось Небо

(очевидно – с Богом).

…Стал он кротостью своею

походить на птаху.

В сиром – пестуя Надежду.

И Любовь – в убогом.

Памяти Анатолия Жадана

Владимиру Рожнову

Мы не усядемся за стол,

где рюмку Жадана

оплёл бухарик-паучок

(хоть высохло вино).

Помянем мысленно, Володь,

Натоху без вина

и удивимся – разговор

закончился давно.

У лицедеев что ни год,

то йорики во сне

суют в перчатку черепа —

мол, время подошло

тебе по-датски говорить.

Натоха: «Не-не-не!..

Витиевато говорить —

мое ли ремесло?..»

Так и профукал замок свой.

Так и ушли в песок

то тракториста сапоги,

то лапти дурака.

От этой сцены отпилить,

Володь, нельзя кусок.

Отложит пусть твою пилу,

Володь, твоя рука.

Забудет нас Вильям Шекспир,

но это – не беда.

Покуролесили мы с ним

в двенадцатую ночь!..

Достался Йорику песок,

Офелии – вода.

А разговор… Натохин сон,

Володь, не раскурочь!..

* * *

Внуку

Оставим, Сашенька, сачок

Набокову Володе.

Он будет Англией бродить,

Америкой потом.

Пусть наши бабочки кружат

в саду и огороде.

Пусть мирно будет поживать

под бабочками дом.

Там кошка спит и два кота

(такая вот картина).

Там Рома первые усы

у зеркала стрижёт.

А Костя лепит паровоз

себе из пластилина.

А Оля, бабушка твоя,

ему несёт компот.

Панамки наши за июнь

повыцвели, Сашуля.

Да и сандалии твои

чуть не извел футбол.

Но это – жизнь. А впереди —

сто сорок дней июля.

(Так Костя на календаре

«расчеты» произвёл.)

Успеет он и паровоз

доделать (с кочегаром).

Успеет новые усы

приобрести Роман.

И мы обзаведёмся, Саш,

по-сочински загаром.

И Оля, бабушка твоя,

довяжет сарафан.

Лишь только бы хватило сил

у бабочек кружиться

над этим домиком среди

антоновок и груш.

И пусть на фото, что висит,

не выцветают лица.

И пусть на плюшевом коте

не выцветает плюш.

Обрывок сна

Память, присядь на скамейку Тверского

(это – бульвар, если ты позабыла)

и посмотри, не проходит ли снова

девушка Лэйла (а может быть, Лила).

Прошлого века история эта

так надоела, что снится ночами.

Ночь, изведёшь ты любого поэта

письмами девушек с их сургучами!..

Лэйла не пишет. Но в саване белом

все-таки кто-то стоит на балконе.

«Это – любовь?..» – я спрошу между делом,

бром (две таблетки) держа на ладони.

«Это – причуда капроновой шторы,

лунная пыль где осела, наверно», —

сон возвращается из коридора

с томиком Пушкина или Жюль Верна.

«Спи, – говорит, – и не трогай старуху

(память, а может быть, Лэйлу и Лилу)».

… По тополиному – с Лэйлою – пуху

тихо приходим к любви на могилу.

На мотив Саши Соколова

Для того, чтобы книга имела начало,

надо ветку спилить и наделать бумаги,

чтобы ветка потом эту жизнь означала

и смотрела на лес и лесные овраги.

Где сидела на ней не единожды птица.

Где по ней пробегали порою бельчата.

Неплохая на ветке открылась страница.

Не единожды жизнь там бывала зачата.

Даже Пляскину Вите хвататься за ветку

приходилось, когда оттопыривал уши

юго-западный ветер, сдувая соседку

с огорода её, где посажены груши.

И Норвегов, имея на местности дачу,

мог завидовать ветке, а стало быть, птице,

стрекозе, бумерангу, новеллам Боккаччо,

из которых торчат итальянские лица

(и не только)… «Увижу ль последнюю точку

на последней странице?..» – висит над рекою

знак вопроса. Вода набирается в бочку.

Огурцы воскрешаются из перегноя.

«Так воскреснем и мы!..» – утешает кадило

в этой книге, где щепочка вместо закладки.

… Не сошли мы с ума – по всему выходило.

… Просто были в судьбе кое-где опечатки.

* * *

П. Корнилову

Павел, к исходу лета стала ясней картина:

сад провожает лейку (ну, и меня в придачу),

даже вокруг лопаты – новая паутина…

Значит, эклога эта скоро покинет дачу.

Бекишев Юра как-то лейку хвалил и грабли —

дескать, хозяин цепко держит руками почву.

Ноги мои устали. Руки мои ослабли.

Время присесть на лавку. Для тишины и прочего.

А в тишине – комарик. А в тишине – прохожий.

Спросит: туда ли эта, дескать, ведёт дорога?..

Что я ему отвечу?.. Я, человек хороший,

может, уже не местный (если подумать строго).

Мне ли указку делать, мил человек, из пальца?..

Сам я плутал годами в трёх, почитай, берёзах.

Павел, молчу как рыба. Ну, а прохожий – пялится.

Что – дураков не видел в рыбах таких тверёзых?..

Не наступлю на грабли ночью – уже отрада.

Чай на веранде горек. (Не от последней мысли?..)

«Заколотить бы дачу завтра, – подумал, – надо».

«Надо», – вода вздохнула в вёдрах на коромысле.

Григорий ГАЧКЕВИЧ. У жизни на руках

Весеннее

Разлететься семенами,

Прорасти бы мне травой,

Был хотя бы временами

В прошлой жизни я живой.

Взмыть бы криком в небеса,

В чистый ветер обернуться

И услышать голоса:

Времена ещё вернутся.

Выше боли

Выше боли – только небо,

Где слова и облака,

С кем я был и с кем я не был —

Умолчит моя строка.

Не вернуть, не объясниться,

Не проститься, не простить.

Это даже не приснится,

Непривязанная нить.

Выше неба взмыла птица,

Выше слов легла печаль,

Я ворочаюсь, не спится.

Мне не больно. Просто жаль.

Дым

Тонко скрученным платочком

Из трубы выходит дым,

Время движется по точкам,

Мысль идёт по запятым,

Чувства прыгают пунктиром,

Где-то в скобках, где-то без,

Дым уходит к чёрным дырам

Сквозь прозрачный свет небес.

Отражение

Мир в душе отражается,

Как в реке – небосвод.

Кто-то c чем-то сражается,

Кто-то просто плывёт.

Дни, лишённые отчества.

Память – в чёрных кострах.

Страх внутри одиночества -

Это больше, чем страх.

Жизнь на грани забвения

Выручает строка,

Где плывут без сомнения

Над рекой облака.

Ответ

Нет, я совсем себя не мучаю,

Когда от случая я к случаю

В свою тоску, тоску дремучую

Спускаюсь, как шахтер в забой.

Мне в темноте той легче дышится,

Там пенье птиц совсем не слышится,

И ветвь под ними не колышется,

И можно быть самим собой.

Не осталось

От терзавшего душу надлома

Не осталось уже и следа,

Боль моя, ты, как звук, невесома,

Ты с годами ушла в никуда.

Анонимно строчившим доносы

Я отвечу, что почерк не скрыть,

Но меня не тревожат вопросы:

Я сумел поседеть и остыть.

Я спокойную жизнь примеряю

И бокал поднимаю с вином,

Только что-то одно я теряю

И жалею о чём-то одном.

Память

Осыпается память словами,

Будто память – изменчивый лес,

Где чернеют деревья ветвями

На сереющем фоне небес.

Мне свинцовый оттенок всех ближе,

Я его добавляю в слова,

И становится небо всё ниже,

И кружи́тся быстрее листва.

Сон тяжёлый на грани рассвета,

Не дающий покоя вопрос,

Как забыть то далёкое лето,

Тихий шёпот и запах волос.

Коты

Коты молчаливые – на голых осенних ветках,

Коты невесёлые, будто бы заперты в клетках,

Жмутся плотнее друг к дружке, мёрзнут, но всё же сидят,

Взглядом ищу их глаза, коты на меня не глядят,

Котам не нужно смотреть, они всё чувствуют шкурой,

Коты понимают: я – просто прохожий понурый.

Песня

Человек поёт про счастье,

Про деревья во дворе,

Про любовь к соседке Насте,

Что случилась в сентябре.

Человек поёт про счастье,

Вы послушайте его,

Но, пожалуйста, не сглазьте

Человека моего.

Он не то чтоб полон страсти,

Это было бы смешно,

Человек поёт про счастье,

Просто выглянув в окно.

На берег вытащены лодки

На берег вытащены лодки,

Лучом пульсирует маяк,

Плесни в стакан хотя бы водки,

С тобой допили мы коньяк.

Ты прав: не знали мы расклада,

Не в наших силах было знать,

Но «осторожностью» не надо

Мужскую трусость называть.

Живи и дальше осторожно,

Но годы светлые не тронь,

Тогда за дружбу было можно

Легко и в воду, и в огонь.

Среди снегов

Среди снегов, среди теней,

Летящих птиц над полем белым,

Уйду я прочь в один из дней

Непонятым, обледенелым.

Потянут птицы тени ввысь,

Я на снегу оставлю строки,

И будут в спину мне нестись

Людей привычные упрёки.

Уйду на поиски тепла

Туда, где дышится весною,

Очисти, снег, всё добела

И тихо скрой следы за мною.

С тобой

За окном сыплют снежные хлопья,

Льётся свет тишины изнутри,

Только ты не смотри исподлобья,

Ты с надеждой в окно посмотри.

Повернись ко мне ровной спиною,

Погляди на кружащийся снег,

Если снова ты рядом со мною,

Не замыслю уже я побег.

И готов я с судьбою смиряться

И прожить еще жизней штук пять,

Чтобы в каждой из них повторяться,

Чтобы имя твоё повторять.

Ледоход

Нарезается ломтями

На реке весенний лёд.

Всё, что было между нами,

Вряд ли вновь произойдёт.

Устремились к морю льдины,

Им до моря не дойти.

Были мы с тобой едины,

Но теперь не по пути.

Душный шарф, натёрта шея.

Ненавижу холода.

На реке сквозь лёд, синея,

Прорывается вода.

Стало легче

Стало легче, стало веселее

И спокойней стало на душе,

Словно моряком висел на рее,

А теперь я – в новеньком «Порше́».

Пусть качал меня колючий ветер,

Прокачусь я снова с ветерком,

Я уже свой страх последний встретил

И умру счастливым моряком.

Постарев за несколько мгновений,

Прочь скорей гоню тоску-печаль,

За борт тех, кто ищет сожалений,

Жму я до упора на педаль.

Родом из растений

Мне кажется, я – родом из растений,

Я близок с распустившимся листком,

И радуюсь тому, что в день весенний

Обласкан буду солнечным лучом.

Стою́

Твержу себе, что я чего-то сто́ю

За то, что я не падаю – стою́,

И этой в общем истиной простою

Я перепроверяю жизнь свою.

Каталась дочка на коньках

Каталась дочка на коньках,

А я кричал ей «Ох!» и «Ах!»,

Кричал, переживая.

Переживал за скользкий лёд,

За то, что вдруг да упадёт,

Вся хрупкая такая.

Но нет, она неслась вперёд,

И был надёжным чистый лёд,

И смолк я, не мешая

Ей дальше мчаться и кружить,

В себя поверить, просто жить.

Она уже большая.

Успокоение

Успокаивает мир

тем, что есть моря и волны,

Есть приливы и отливы,

и воды круговорот,

Мы бежим к волне с тобой

ожиданий светлых по́лны,

И летит волна от нас,

а затем наоборот.

Погружаемся в неё,

веря в то, что дна коснёмся,

И ногами ощутим

мы с тобой земную твердь,

И по морю мы пойдём,

ты не бойся: мы вернёмся,

Мы по кругу обогнём

поджидающую смерть.

Картине Рене Магритта «Влюблённые»

Нам стал не нужен белый свет,

Для нас без нас пространства нет,

Нас невозможно разомкнуть,

А только в саван обернуть.

Так и живём с тобой вдвоём,

Молчим и больше не поём,

И от весны с тобою мы

Дошли бездумно до зимы.

Пролетали журавли

Горизонт синел вдали

Ниточкою тонкой,

Пролетали журавли

Над родной сторонкой.

Пролетали журавли

Вровень с облаками,

По твоим щекам текли

Слезы ручейками.

За тебя и за страну,

И за всех, кто с нами,

Уходил я на войну

С лютыми врагами.

Уходил я на войну

И тебе дал слово:

Обязательно верну

Я себя живого.

Я дорогою в пыли

Уходил с котомкой,

Пролетали журавли

Над родной сторонкой.

На реке

Всё, как всегда. Невозмутимо

Направо движется река,

На небе еле уловимо

Плывут налево облака.

В траве оставлен старый «велик»,

Стою, разутый, на песке,

Есть берег здесь и там есть берег,

Пусть через реку, вдалеке,

Любить мне хочется всё это,

И даже что-то написать

Не в гигабайтовость планшета,

В котором «облако» есть где-то,

А в пожелтевшую тетрадь.

В тетради многое затёрто,

Местами чуть ли не до дыр,

Но есть слова другого сорта,

Другой объём имеет мир.

Ты, пристёгнутый ремнями

…ты, пристёгнутый ремнями

Средневозрастной тоски,

Пролетаешь над домами

Вдоль извилистой реки,

Где друзья есть по соседству, —

Все такие же, как ты,

Где не знаешь цену детству,

И с тобою все мечты.

Всё воздушно, невесомо,

Ты – у жизни на руках,

И у старенького дома

Рядом речка в двух шагах.

Да сдалась тебе та речка:

Еле видно с высоты! —

Но в окошко, как в колечко,

Неотрывно смотришь…

Начало

Возможно, всё когда-нибудь

Придёт к гармонии начала,

Ты просто рядом где-то будь,

Там, где в лесу сова кричала.

Но, может, не было совой

То, что взлетело с тёмной ветки,

Не думай больше головой,

Не расставляй на сердце метки.

В начале будь, в начало верь,

Ищи тот миг неуловимый,

Когда ещё закрыта дверь,

И ты почти неуязвимый.

Облако

Повисло облако сосной,

Проросшей в небо вверх корнями,

Укрытой снегом в летний зной,

С едва заметными ветвями.

Сосну на небе удержи

Ты, как угодно: мыслью, взглядом,

Но чертят линии стрижи

Своим таинственным обрядом.

На миг всего лишь пропадёшь

Ты в лабиринте птичьих линий,

И ощутишь на сердце – дрожь,

И вместо снега – лёгкий иней.

Сестра-тоска

Приведи, тоска-сестра,

К водам медленным Днестра.

Там под тополь усади,

Пусть утихнет боль в груди.

Пусть соседний шумный клён

Приглушит мой горький стон.

А потом веди меня

Вдоль реки к закату дня.

И в шуршание песка

Брось меня, сестра-тоска.

Осенние костры

Люблю костров осенних запах —

Уютно в поле, словно в доме,

И я, как пёс на сильных лапах,

Ступаю с хрустом по соломе.

Иду к давно опавшей роще,

Иду, вдыхая ветер с дымом,

Хочу мечтать сегодня проще:

О чём-то сбыточном и зримом.

И наслаждаться сном природы,

Оставив боль кострам горящим,

И не считать ни дни, ни годы,

А жить спокойно, настоящим.

Пустое сердце

Ты с блеском в глазах

через тонкую соломинку

Наслаждалась щедростью

горячего сердца,

Может, тебе это было в диковинку,

А может быть, просто хотелось согреться.

И когда не осталось

ни капли на донышке —

Обычное дело

для питейной ёмкости —

Ты, улыбку стряхнув, вычистив пёрышки,

Тихо ушла, но к чему эти тонкости.

Жестяное сердце

Сердце моё покрывается жестью,

Чёрные слёзы по жести стучат.

Всё, что хотел я – с тобою быть вместе,

Дом у реки и за окнами – сад…

…Ветви колышутся, тихо роняя

Пахнущий свежестью «белый налив»,

Было легко жить вначале, родная,

Сердце своё для тебя отворив…

…Что ни строка, то написана плохо.

Серый рассвет. Без пятнадцати шесть.

Сил не найти для глубокого вдоха,

Падают слёзы и бьются о жесть.

Полуденное

Небо давит, солнце душит,

И в руках сомкнулась книга,

Клонит к медленному сну.

Зной полудня сердце глушит

На скамейке в парке тихом,

В вязком воздухе тону.

Сквозь ресницы солнце вижу,

Погрузившееся в небо,

Словно свет от маяка,

Забытьё всё ближе, ближе,

И успеть запомнить мне бы

Эту жизнь и облака.

Николай РОДИОНОВ. Светящиеся точки

Восьмого марта о войне

«Мир спасёт красота» – на фронтах эта фраза звучит

В адрес женщин сурово, да нет – издевательски даже.

Красота наших женщин, конечно, не меч и не щит.

Почему же они в эти дни у Отчизны на страже?

С автоматами, в касках и бронежилетах они

Защищают гражданских – детей, стариков и старушек.

Рядом враг, рядом бой, рядом рвутся снаряды… Храни

Их Господь, их красивые, нежные лица и души.

Гибнут женщины, гибнет на наших глазах красота.

Гибнут с ними, родными, ещё не рождённые дети.

Не стихает война в женский день и во время Поста —

Неужели никто за убийства людей не ответит?

Говорят, люди бьются за веру, во имя любви

То ли к Родине, то ли к навеки покинутым семьям.

Может быть, но ведь кто-то амбиции тешит свои,

Кто-то в бой ради денег идёт, отметая сомненья.

Было время – вожди возглавляли войска на конях

И с мечами в руках, демонстрируя честь и отвагу.

А теперь разве только колено вожди преклонят

Перед памятью тех, кто от фронта не сделал ни шагу.

Жаль погибших мужчин, молодых и бесстрашных парней,

Но ещё больше жаль красотою увенчанных женщин.

Надо каждую холить, с колен не вставать перед ней,

А не в бой посылать, где противник зубами скрежещет.

8.03.25

Всего одна лишь

Вот и вечер, вот и солнце наклоняется к земле.

День прошёл, и остаётся согласиться с этим мне.

Соглашаюсь, дни – как дети, беспокойны и шустры.

В цель с поправкою на ветер целился и глаз прикрыл,

Но – промазал, так уж вышло. Видно, цель не для меня