Журнал «Парус» №93, 2025 г.

– Так, съешьте мясо и можете выметаться!

– Мы уже! – отвечаем в один голос и с одинаковой претензией обвиняемых понапрасну.

Мама исследует содержимое тарелок и, утешившись, что хоть мясо-то съедено, машет рукой, даруя нам счастье быть вольными.

Ничуть не предполагая скорого разоблачения, мы пользуемся изобретённой уловкой от присеста к присесту, пока в кухне не появляется запах издохшей под досками пола крысы.

К выходному, когда вонь становится нестерпимой и когда под рукой оказываются физические возможности отца, громоздкий полусервант, заполненный по внутренним полкам фаянсовой, что попроще, посудой и всяческой кухонной утварью, сдвигается в сторону от стены…

Мама всё понимает мгновенно. Отцу, чтобы взять в толк, требуется какое-то время.

Что он понял, мы узнаём по взгляду, брошенному им на маму. Он глянул вдруг так, словно она ударила его.

– Это… – страшно переменившись в лице, произносит он, не зная, что сказать. – Ты! – выкрикивает маме с ненавистью. – Ты!..

Он задыхается, дрожащим всхлипом рвёт в себя воздух.

Мама пятится в испуге, но руки выбрасывает к нему – готовая спасать.

Взглядом и рывком головы отринув её жест, он кричит:

– Ты понимаешь – кого… Мы!..

Ей не до расшифровок его мысли, она тянется остановить страшное.

– Мы! Барчуков! Сволочей! – кричит он, чуть не плача.

– Вы! – поворачивается к нам с Аней. – У-у!..

Закаменевшие от испуга и чувства ужасающей, хотя ещё и не осмысленной по-настоящему вины, мы стоим навытяжку. С руками, всё так же протянутыми к нему, мама смещается, заслоняя нас.

Приняв её как что-то такое, подступать к чему у него нет права, отец – из-за её рук с раскинутыми в стороны пальцами, из-за её плеча:

– Вы!.. Там с вами бегают во дворе… Они многие этого мяса… Неделями такусенького кусочка не видят!

– Да знаю я, знаю, – обращаясь к маме, говорит он упавшим вдруг голосом – убито и без всякой надежды. – Знаю, что всё это как об стенку горохом!

Мама подступает к нему, но тронуть не смеет. Он медленно и тяжело опускает лицо.

– Как всё-таки правильно, что скоро меня не станет, – говорит, словно уже себе самому – с согласием, что да, правильно, но без восклицания, а с какой-то не смирившейся ещё с этим его знанием заторможенностью. – Тогда они сами… Собственной шкурой… – заканчивает, и желая, и не желая нам того, что будет.

Николай СМИРНОВ. Прииск

Первое моё сочинение в прозе повесть «Василий Нос и Баба Яга» навеяно Колымой. Известный русский философ и богослов С.Н. Булгаков, вспоминая в эмиграции своё детство, пишет, что с землёй, где мы родились, мы связаны как бы пуповиной, это место имеет влияние потом на всю нашу жизнь.

Я родился в Ярославской области в деревне Коровино на Волге, но долгое время представление о родине у меня как бы раздваивалось, потому что, с девяти месяцев, то есть ещё во младенчестве – я оказался на Колыме, в Оймяконском районе Якутской АССР, на прииске имени Покрышкина, затем получившем название якутское – посёлок Нелькан.

Прииск был в болотистой долине: с одной стороны синели вдали скалистые сопки со снежными пиками, с другой, за рекой Тарыном, высились, заслоняя небо, зеленея стлаником и смородиной – ближние, плавно крутые сопки, на вершине одной мы, дети, не раз бывали. Лето короткое, но жаркое, благодатное с ягодами и грибами, с речками рыбными; и сверху, с низких северных небес, скатываясь по сопкам, шёл не молкнущий, приглушённый шум этих речек, будто его источала сама вечность над бедными разнокалиберными домиками, отвалами промытой породы, старыми шахтами, и полем костей человеческих огромного кладбища заключённых. А вот чёрная колонна живых ЗКа потянулась в лагерь – на обед; по бокам её автоматчики.

Этот мир в детстве мне казался страшным и загадочным, как в русских сказках Афанасьева, которые я тогда читал. Обо всем этом я написал в своих книгах: «Повести и рассказы», «На поле Романове», «Сватовство» и других.

Я понемногу жил в разных местах: учился в Москве, работал в Ярославле и под Воркутой на буровой вышке, но большая часть жизни связана с маленьким городом Мышкиным, куда наша семья возвратилась с Севера в 1962 году. (Я и на свет появился в родильном доме Мышкина).

Встреча с ним в детстве дала мне очень много. Здесь я впервые увидел церковь, где меня, кстати, причащали первый раз в жизни, увидел иконы. У тётки моей, Шуры, их было много, её знакомые старушки учили меня молиться, они хорошо помнили дореволюционную Россию, рассказывали разные чудесные истории из своего детства, мне тогда не было и шести лет. Помню, как я боялся оставаться в доме наедине с иконой Николая Чудотворца, столько наслушался рассказов о нём. Убежал к тётке в огород. Она засмеялась, услышав, что я боюсь Святого Николая.

Этот детский мир как-то слился у меня воедино с миром таёжного золотого прииска, и рассказами о его прошлом – на этой основе родилась повесть «Василий Нос и Баба Яга».

Позднее я стал прислушиваться к народному языку, к необычным для меня оборотам и словам. Сейчас я удивляюсь, как много в нём сияло заимствований из псалмов и богослужебных книг. «Потонули в грехах», «спутал по рукам и ногам». «…Кислеть и горечь во рту» – я нашёл в древнерусском словаре в цитате о распятии Христа. Одна старушка, упоминая о прижитом вне брака ребёнке, говорила: «Добыла себе ребёночка». Много лет спустя я нашёл этот оборот в «Русской правде» Ярослава, то есть он из двенадцатого века. По памяти цитирую: «Если девка добудет себе дитя, то родители не наказывали бы её сурово»…

И похожих словесных примеров можно привести немало.

Андрей СТРОКОВ. Мой адрес – море

«А лисички взяли спички, к Морю синему пошли, Море синее зажгли»; «Почернело синее Море»; «Над седой равниной Моря ветер тучи собирает»; «Белеет парус одинокий в тумане Моря голубом» – с этими строчками началась когда-то моя читательская жизнь. А потом ключевое слово «Море» стало триггером рождения моей жизни писательской. Поэтому предложение «Паруса» принять участие в коллективном изыскании об истоках творчества и внешних условиях, на творчество влияющих, встретил с энтузиазмом.

Когда-то давно, наш далёкий пращур выполз из первобытного Моря, волоча по гальке, ещё не ставшей песком, свой чешуйчатый хвост и отбросил всё, как тогда ему казалось, ненужное: жабры, перепонки, плавники, а потом и сам хвост. Но память о своей колыбели сохранил, как и веру, что однажды туда вернётся. Поэтому любовь к Морю живёт во всех нас, даже в тех, кто Моря с рождения не видел.

Однажды я, насквозь сухопутный парнишка, рождённый в Казахстане и выросший в Средней полосе России, внезапно и не по своей воле оказался не просто на море, а в ходовой рубке ракетного крейсера – и всё, мина заложена, обратный отсчёт включился. Не прошло после того и каких-то сорока лет, как в результате персонального Большого творческого взрыва родилась моя литературная вселенная. Вот и ответ на поставленный «Парусом» вопрос: как меняет внешняя среда творческое развитие писателя. В моём случае, эта среда – Море, полностью изменила мою жизнь и сформировала творческую судьбу. Нет, никогда не стал бы я писателем

Если б не сжимал зубами ленты

С контуром старинных якорей,

Если б не сдували меня ветры,

Злющие, из северных морей.

Вот вам типичная «лысенковщина» (изменённые условия внешней среды могут изменять процесс построения организма), антинаучная в биологии, но отлично работающая в литературе. Благодаря тому солёному Морю, я теперь могу отрастить творческие жабры, перепонки, плавники и хвост, чтоб чувствовать себя в Море литературном, как дома. И не без помощи «Паруса» и всех причастных к журналу, а особенно – читателей.

Сотворение легенды

Наталья ЖИРОМСКАЯ. Аистёнок

Рассказ

Настойчивый стук в окно разбудил бабу Варю. Тяжело поднявшись, растирая затёкшие больные ноги, она подошла к окну. Серая дымка тумана расстилалась над речкой, как будто невиданная диковинная птица распластала свои огромные крылья. Но никого не было видно. Баба Варя уже собралась отойти от окна, как новый стук привлёк её внимание. Вглядываясь в запотевшее стекло, она увидела аиста. Он подпрыгивал и бился клювом в окно.

– Что-то случилось, – подумала баба Варя.

Семья аистов уже пять лет прилетала в их тихую опустевшую деревню. Рядом с домом бабы Вари располагалась старая водокачка, на ней аисты и свили гнездо. Бабе Варе сразу полюбились её соседи. Как красивы были эти белые аисты с чёрными кончиками крыльев и изящной длинной шеей! А их трогательная забота о птенцах умиляла бабу Варю. Она с удовольствием наблюдала, как птенцы подрастают и вылетают из гнезда. Сначала в сопровождении родителей, потом самостоятельно. Баба Варя любовалась их красивым парением. Она подкармливала аистов. Работая в огороде, выкапывала червей из земли и складывала в тазик. Порой и маленьких лягушат туда подбрасывала. Лягушек в их болотистом краю было немерено, с середины лета приходилось засыпать под их несмолкаемое кваканье.

Так что же теперь случилось у аистов? Баба Варя поспешила к гнезду. Аисты тревожно кружили над водонапорной башней. Подойдя ближе, она увидела в высоких зарослях крапивы аистёнка. Он лежал как-то боком, крыло было вывернуто. Явно сломано. Грустные испуганные глаза аистёнка смотрели на неё. Он был жив, высокая трава смягчила падение. Как же он выпал из гнезда? Наверное, малыш впервые пытался взлететь. Баба Варя стала пробираться к аистёнку. Жгучая крапива хлестала её по ногам и рукам. Аккуратно подняв и прижав к себе птенца, она вынесла его из зарослей. Аистёнок прикрыл глаза, успокоился и доверился этим добрым рукам.

Баба Варя кем только не работала до войны, в том числе пару лет – ветеринаром в колхозе. Этот опыт не раз пригождался ей в тяжёлые годы войны и трудное послевоенное время.

В хате баба Варя первым делом осторожно выправила крыло аистёнка, плотно примотав его к тельцу. Потом смазала ссадины зелёнкой, надёжной спасительницей от инфекций.

Выйдя на крыльцо, баба Варя увидела птиц и улыбнулась. Она покивала им, дав понять родителям птенца, что с ним всё хорошо. Аисты благодарно помахали ей крыльями и полетели к оставшимся в гнезде детям.

Теперь можно и собой заняться – руки и ноги, обожжённые крапивой, горели.

Скоро приедет Надежда со своей продуктовой лавкой. Спасибо ей, не забывает двух стариков, оставшихся в покинутой деревне. Но что-то Матвея давно не видно…

Он жил на другом конце пустой деревни. Старики ушли в мир иной, а молодёжь давно разъехалась. Её сын с невесткой и внучками уехали в Смоленск. Там от предприятия, на котором они оба работали, получили квартиру. Сын не раз предлагал матери переехать к ним в город, но баба Варя не соглашалась. Кто же будет ухаживать за могилой её любимого мужа Петечки?

Но что же с Матвеем?

Они с ним выросли в одной деревне здесь же, на Смоленщине. Матвей был тихий скромный мальчик. Он ничем не выделялся, не участвовал в жизни школы, в мальчишеских играх и драках. Видно, стеснялся своей хромоты – с рождения у него одна нога была короче другой. Варя, заводная и весёлая, пыталась вовлечь его в школьную жизнь, да не очень получалось. Но она старалась не показывать ему свою жалость и не дразнила его хромоножкой, как другие.

Матвей рос замкнутым, одиноким. Дома у него было неладно, отец пил и частенько поколачивал робкую тихую мать. Но на фронт он ушёл первым из деревни и погиб в первые же месяцы войны. Постепенно из деревни ушли все мужики – кто в армию, а кто – в партизанские отряды, которых в смоленских лесах было, сказывают, около трёхсот.

Матвея из-за хромоты в армию не призвали. Он остался в деревне, один мужик на всех баб и детишек. Помогал всем: колол дрова, крыши ремонтировал… Когда пришли немцы, Матвея назначили полицаем, выдали ему мотоцикл и красивую форму, и он круто изменился. Почувствовал себя значимой личностью. Стал ходить этаким гоголем, заважничал. Бабы от него отшатнулись и перестали обращаться за помощью. Правда, он не свирепствовал, как некоторые полицаи в соседних, более зажиточных сёлах.

Гитлеровцы намеревались превратить колхозы в поместья и отдать колонистам. Во время оккупации немцы ввели трудовую повинность. Это был каторжный труд. Тех, кто не хотел работать на немцев, отправляли в концлагеря, а то и вешали. Страшно вспоминать. Хорошо ещё, что их маленькая деревня была окружена лесами. Да ещё все, кто мог держать лопату, вырыли глубокие окопы вокруг деревни. Так что немцы к ним не заезжали, Матвей сам ездил в комендатуру сообщать обстановку. Главной его задачей было следить, не появились ли партизаны. А также он конфисковал и увозил большую часть жалкого урожая своих соседей.

Дошли слухи, что в одной из деревень немцы нашли раненого красноармейца, которого прятали жители. Ту деревню сожгли, а женщин с детьми угнали в Германию. Баба Варя вспоминала эти тяжёлые годы, как страшный сон.

Партизаны тоже не давали фашистам спокойной жизни. Они подрывали воинские эшелоны, громили вражеские гарнизоны, взрывали железнодорожные станции. Муж бабы Вари Пётр погиб во время одной из таких партизанских операций. После тяжёлого ранения на фронте и лечения в госпитале его, как местного, хорошо знающего смоленские леса, назначили командиром партизанского отряда.

Он заскочил домой, чтобы повидаться с женой и поцеловать пятилетнего сына. Варя тогда страшно боялась, что Петра увидит Матвей. А Пётр сам пошёл к нему, чтобы передать последнее «прости» от отца. Они вместе сражались, сидели в одном окопе бок о бок. В последнем бою Петр был ранен, а отец Матвея погиб.

Сердце Матвея дрогнуло, ему стало горько и совестно. Скупая слеза скатилась по заросшей щетиной щеке. Матвей попросил Петра взять его с собой в партизаны, он хотел кровью искупить свою вину. Пётр ему поверил и сделал его связным и информатором.

Знала об этом только баба Варя, остальные жители деревни по-прежнему презирали Матвея. Он ещё больше замкнулся, а потом и вовсе пропал. Возможно, немцы раскусили его двойную игру.

Увиделась с ним баба Варя спустя год. Он привёз погибшего в неравном бою Петра. Их район тогда уже был освобождён от оккупации. Похоронили Петра с почестями в родной деревне. А орден его, Красную звезду, баба Варя бережёт все эти годы. Она тяжело вздохнула: нет, не уедет она никуда от своего Петечки.

Бабу Варю не оставляло ощущение, что эти страшные годы войны не забудутся никогда, не сотрутся из памяти. У её сына Виталия подрастали две чудесные дочки. Летом, правда не так, чтобы часто, они приезжали к ней и всегда просили рассказать о дедушке Пете, о том, как он воевал с фашистами. И баба Варя рассказывала. Девочки должны знать историю своей страны и помнить тех, кто погиб за то, чтобы они жили, чтобы были счастливы здесь, на своей родной земле. Если бы не миллионы погибших и оставшихся в живых героев, её милые внучки работали бы сейчас на немцев, были прислугами, вечно униженными этими так называемыми сверхлюдьми, будь они прокляты! Сколько горя принесли они нашей родине…

Ну, вот, опять воспоминания нахлынули, а как там её крылатый пациент? Надо накопать ему червячков.

Баба Варя с удовольствием ухаживала за аистёнком. С ним ей было веселее и не так одиноко.

Прошло лето, аисты улетели в тёплые края, оставив малыша на попечении бабы Вари. Он окреп, но летать пока не мог. Прыгал по огороду, добывая себе пищу и потихоньку учился летать.

Зиму потихоньку пережили. Заходил Матвей, помогал: то воды принесёт из колодца, то дрова наколет. Но всё удивлялся:

– И зачем, Варвара, тебе эта лишняя забота, эта возня с аистом? Отдала бы ты его в зоопарк или какой-нибудь питомник.

Не понимал, зачерствевшая душа, как важно было бабе Варе о ком-то заботиться, кого-то любить. Вот Матвей прожил всю жизнь бобылём и никому теперь не нужен, хоть волком вой от одиночества. Дорого он заплатил за своё предательство. Не простили его люди, и он живёт всю жизнь отшельником.

…Но вот снова наступила весна, и прилетели аисты. Покружили над домом бабы Вари в знак приветствия и забрали с собой её питомца, уже совсем взрослого. И осталась баба Варя опять одна.

Больные ноги совсем её не слушались, отказывались ходить. Какие только мази ни привозил сын, ничего не помогало, баба Варя еле-еле передвигалась по хате.

Она не выходила уже несколько дней, больше лежала, вспоминая счастливое довоенное время. С Петром весь Союз объездили по профсоюзным путёвкам. Теперь она часто перебирает фотографии, и воспоминания греют тоскующую по мужу душу.

Как-то утром она услышала знакомый стук в окно и с трудом поднялась. Подошла к окну и видит: на крыльце лежит свежая рыба, а над домом кружат аисты. Надо же, птицы – такие заботливые. Помнят добро, не забыли её, старуху. И так не один день баба Варя по утрам находила подарки от благодарных птиц. Варила себе уху, картошка и лук всегда были под рукой.

Баба Варя всё собиралась позвонить сыну, сказать, что уже не выходит. Но всё оттягивала – авось как-нибудь обойдётся. Она и войну пережила, и холод, и голод, и страх, но выжила. Не хочется теперь стать обузой детям.

Матвей поздно вечером вернулся из города, привёз кое-какие стройматериалы. Он давно хотел подлатать крышу, да и Варваре сарай обещал подправить. Утром, выйдя на крыльцо, старик увидел её крылатых соседей. Аисты кружили над его домом, громко хлопая крыльями. Что-то необычное, тревожное было в их поведении. Матвей вышел во двор. Аисты, продолжая махать крыльями, полетели в сторону Варвариного дома и опять вернулись. Будто звали его за собой. Что-то неладно. Неужели с Варварой? Матвей поспешил к её дому. На пороге лежала уже попахивающая рыба.

Толкнув незапертую дверь, Матвей прошёл через сени в горницу. Варвара лежала на полу лицом к незастеленной кровати. Как будто последние силы оставили её в шаге от постели. Матвей наклонился над ней:

– Варенька, что с тобой?

Он поднял лёгкую, как пёрышко, бабу Варю и положил аккуратно на кровать. Стал искать на тумбочке лекарство. Баба Варя открыла глаза, глубоко вздохнула, оглядела комнату.

– Это ты Матвей? Как ты здесь?

– Твои аисты подняли тревогу. Я вызову «скорую» и позвоню твоему сыну.

Матвей пошёл к телефону, не слушая возражений бабы Вари. Позвонив, он поставил чайник на плиту и присел, немного успокоившись. Баба Варя закрыла глаза и задремала.

«Варенька, Варенька, как же ты меня напугала! – думал он. – Ты – единственный на свете близкий мне человек. Я не смел признаться тебе в любви даже после гибели твоего Петра. А люблю я тебя ещё со школы…»

Он взял худенькую руку бабы Вари и нежно поцеловал.

«Скорая» приехала через полчаса. Сделав бабе Варе укол, фельдшер и Матвей положили её на носилки и отнесли в машину.

– Что с ней? – спросил Матвей с тревогой в голосе. – Сейчас подъедет её сын, в какую больницу вы её повезёте?

– У неё гипертонический криз, – ответил фельдшер. – Вы вовремя вызвали «скорую». А едем мы в Смоленск, в 20-ю горбольницу.

Матвей проводил глазами «скорую» и тяжело вздохнул.

– Спасибо, аисты, вы настоящие преданные друзья!

Аисты всей семьёй сидели на старой яблоне, как будто прислушиваясь и понимая, о чём говорил Матвей. Матвей кивнул им, мол, всё в порядке, и медленно побрёл к своему дому.

«Удивительные птицы, – думал он. – Не каждый человек бывает таким благодарным и внимательным. А я-то, старый дурак, ревновал Варю к ним. Мне было досадно, что она уделяет больше внимания птицам, чем мне. Ну, вот, кажется, это Виталий едет».

Это и правда был Виталий.

– Всё хорошо, не волнуйся, «скорая» уже была. Давление сбили. Мать не хотела ехать, но мы с фельдшером уговорили её лечь на несколько дней на обследование. Повезли её в 20-ю городскую, в Смоленск. Виталий, давай подъедем, я помогу тебе собрать вещи в больницу.

Проводив Вариного сына, Матвей ещё долго сидел на крыльце, вспоминая свою бессмысленную одинокую жизнь. Страшную войну, погибших односельчан, отца, Вариного Петра, его командира, погибшего совсем молодым. Ведь он поверил ему, Матвею, бывшему полицаю, приняв в свой партизанский отряд, дал шанс искупить вину перед родиной. И Матвей храбро сражался с фашистами, мстил за погибшего отца и после освобождения Смоленщины дошёл с армией до Берлина.

Он снова посмотрел на аистов, Вариных друзей:

– Не волнуйтесь, птицы, наша Варенька скоро вернётся. А я присмотрю за домом, накопаю для вас червей.

«Это ж надо, на старости лет начал с птицами разговаривать. А может, Варенька и права, они всё понимают, и, пожалуй, добрей людей будут? Будем ждать Вареньку вместе, аисты!».

Алексей КОТОВ. В ночь на девятое…

На разум, память и совесть моды не бывает. Они либо есть – либо их нет.

1.

…Наверное, мы всё-таки не понимаем смысла той Великой и страшной войны. Нам говорят, что мы потеряли 20 миллионов человек (я услышал этот рассказ в 1969 году), кто-то называет большие цифры, кто-то меньшие, но мы уже привыкли к ним и, может быть, стоит заставить их зазвучать как-то иначе? Например, если солдат погиб в возрасте двадцати пяти лет, а мог бы прожить, например, семьдесят пять, сколько лет жизни у него отняли? Пятьдесят. Да, если погибает семидесятилетний старик, казалось бы, он теряет не так много, но разве один год человеческой жизни имеет какую-то цену? Когда у меня сильно болела дочь, я бы с радостью отдала год своей жизни за её выздоровление, но я была согласна обменять этот год только на жизнь дочери.

Тут суть в том, что, если мы умножим 20 миллионов на количество потерянных – нет, убитых! – лет жизни, то мы получим цифру около миллиарда. Понимаете?.. Миллиард лет! Разве такая цифра не ужасна сама по себе?.. Какой была жизнь на Земле миллиард лет назад? Только-только начали формироваться многоклеточные организмы, а бактерии учились вырабатывать кислород. Наша Земля вообще была похожа на ледяной шарик и лежала под толстой коркой льда. Ученые плохо представляют, какой именно тогда была жизнь. Теперь подумайте, неужели такой период времени кому-то может показаться незначительным?..

И вся эта чудовищная, по сути космическая катастрофа уместилась всего в четыре года Великой войны…

2.

…Уже позже девочки шутили, что Муську вынесли с поля боя вместе с ранеными бойцами. Но всё, конечно же, было совсем не так. Муська, – страшно худющий котенок-подросток месяцев четырех-шести, – просто вцепилась в ватник на груди Ольки, и та сначала не заметила легковесный комочек. Или она перепутала его с шерстяными варежками, которые запихнула за полу ватника. Наверное, котенок как-то смог подобраться совсем близко, когда наша батальонная красавица Олька, лежа на земле, перевязывала очередного раненого. Шел снег, было уже темно и недавнее поле боя лениво обстреливали немецкие минометы. Наши танки и пехота прорвали первую линию немецкой обороны, и пытаясь разозлить немцев и спровоцировать их на контратаку, растеклись на фланги. Перед нами лежала примерно двухкилометровая полоса «ничейной земли». Она охватывала нас полукругом и, если бы вперед пошла только одна немецкая рота, нас просто перестреляли. Причем перестреляли как бы между делом и с глумливыми шуточками. Я попала на фронт осенью сорок второго, но те, кто начинал войну в сорок первом, рассказывали нам о таких случаях… Короче говоря, на том заснеженном поле мы, девушки, собирающие раненых, были похожи на стайку глупых грачей, которую вот-вот окружит толпа хулиганистых мальчишек с рогатками.

У нас не было даже маскхалатов… Медсестер и санитарок медсанбата, как правило, не посылали на передовую, но шли страшные бои и два полковых медицинских пункта просто не справлялись со своими задачами. Кстати, когда я вижу военные фильмы, в которых медсестра в юбке перевязывает раненого солдата на поле боя, то… Да, смеяться над этими художествами, наверное, грешно, но и от улыбки удержаться невозможно. А с другой стороны, попробуйте представить себе девятнадцатилетнюю девчонку в солдатском галифе. Эти откровенно мешковатые штаны способны изуродовать даже идеальную женскую фигуру. И там, на заснеженном поле, над нами снова посмеивались солдаты-разведчики. Они выискивали среди раненых немецких офицеров. Как правило, такие «языки» не требовали с их стороны каких-то усилий и могли дать ценные сведения. Шла война, и каждый из нас делал свою работу.

Кстати, на мужские шуточки над нашей экипировкой особенно сильно злилась Олька… Запыхавшаяся, с бледным и сердитым лицом, она была похожа на очень красивую ведьму, потому что… Штаны! Безразмерные солдатские штаны, по выражению Ольки, буквально «убивали её». Они «убивали» её во время многочасовых дежурств и в операционной, в карауле и даже под минометным обстрелом. У Ольки – единственной среди нас! – была армейская юбка х/б, образца 1936 года, но как говаривала главный хирург нашего МСБ Марина Георгиевна Волчанская, «женская юбка на корабле и в медсанбате – не к добру». А ещё она говорила, что женщина в юбке никогда не распластается на земле даже под лавиной бомб, если сзади стоит особь мужского пола. Короче говоря, «noblesse oblige» (лат. «положение обязывает»). Потом девчонки втихомолку посмеивались, что, мол, если бы не галифе Ольки, её, между шуточками, приглашали на свидание не трое разведчиков из пяти, а все десять из десяти.