Крошка Доррит

Она была лет двадцати восьми, ширококостная, с грубыми чертами лица, большими руками и ногами и совсем без волос. Ее большие глаза, прозрачные и почти бесцветные, казались нечувствительными к свету и точно застывшими. Ее лицо выражало напряженное внимание, характерное для слепых, но она не была слепой, так как довольно хорошо видела одним глазом. Лицо ее нельзя было назвать безобразным, хотя от этого спасала ее только улыбка, добродушная улыбка, приятная и в то же время жалкая. Большой белый чепчик со множеством складок прикрывал безволосую голову Мэгги и не давал держаться на ней старой черной шляпке, которая болталась за ее плечами, как ребенок у цыганки. Только комиссия старьевщиков могла бы решить, из чего было сделано ее остальное платье: по виду оно более всего напоминало морские водоросли, перемешанные с гигантскими чайными листьями. В особенности ее шаль походила на хорошо вываренный чайный лист.

Артур Кленнэм взглянул на Доррит, как будто хотел сказать: «Можно спросить, кто это?» Доррит, руку которой схватила и принялась гладить Мэгги, ответила (они стояли в воротах, где рассыпался картофель):

– Это Мэгги, сэр.

– Мэгги, сэр, – повторила последняя. – Маленькая мама.

– Это внучка… – продолжила Доррит.

– Внучка… – повторила Мэгги.

– …моей старой няни, которая давно умерла. Сколько тебе лет, Мэгги?

– Десять, мама, – ответила та.

– Вы не можете себе представить, какая она добрая, сэр, – сказала Доррит с выражением бесконечной нежности.

– Какая она добрая, – повторила Мэгги самым выразительным тоном, относя это местоимение к маленькой маме.

– И какая умница, – продолжила Доррит. – Она исполняет поручения не хуже всякого другого. – Мэгги засмеялась. – И на нее можно положиться, как на Английский банк. – Мэгги засмеялась. – Она зарабатывает свой хлеб исключительно своим трудом. Исключительно своим трудом, сэр, – повторила Доррит торжествующим тоном. – Уверяю вас!

– Расскажите мне ее историю, – сказал Кленнэм.

– Слышишь, Мэгги, – ответила Доррит, взяв ее большие руки и слегка похлопывая их одна о другую, – господин, приехавший из чужих краев, желает знать твою историю.

– Мою историю! – воскликнула Мэгги. – Маленькая мама!

– Это она меня так называет, – сказала Доррит довольно сконфуженным топом, – она очень привязана ко мне. Ее старая бабушка была к ней не так добра, как следовало бы ей быть. Правда, Мэгги?

Мэгги покачала головой, сложила ладонь левой руки в виде чашки, сделала вид, что пьет, и сказала:

– Джин! – Затем принялась бить воображаемого ребенка, приговаривая: – Щеткой и кочергой.

– Когда Мэгги исполнилось десять, – продолжила Доррит, не спуская глаз с ее лица, – она заболела, сэр, и с тех пор уже не сделалась старше.

– Десять лет, – подтвердила Мэгги, кивнув головой. – Но какой чудесный госпиталь! Как там спокойно! Как там чудесно! Точно в раю!

– До тех пор она не знала покоя, – сказала Доррит шепотом, обращаясь к Кленнэму, – и не может забыть о госпитале.

– Какие там кровати! – воскликнула Мэгги. – Какой лимонад! Какие апельсины! Какой чудесный бульон и вино! Какие цыплята! О, вот бы где остаться навсегда!

– Мэгги оставалась там, пока было можно, – продолжила Доррит прежним тоном, точно рассказывала детскую сказку, тоном, предназначенным для ушей Мэгги, – а когда больше нельзя было оставаться, вышла оттуда. Но так как с тех пор она всегда оставалась десятилетней девочкой, сколько ни жила…

– Сколько ни жила, – подхватила Мэгги.

– И так как она была очень слаба, до того слаба, что, начав смеяться, не могла уже остановиться, что было очень грустно… – Лицо Мэгги внезапно омрачилось. – …то ее старая бабушка не знала, что с ней делать, и в течение нескольких лет обращалась с ней очень неласково. Наконец с течением времени Мэгги стала заботиться о своем воспитании, сделалась внимательной и прилежной, ей стали разрешать выходить на улицу, когда она хотела, и мало-помалу она научилась зарабатывать свой хлеб. И вот вся история Мэгги, известная ей самой!

А! Но Артур догадался бы, о чем не было упомянуто в этой истории, если бы даже не слыхал слов «маленькая мама», не видел руки, нежно поглаживавшей худенькую ручку, не заметил слез в бесцветных глазах, не подслушал всхлипываний, заглушаемых грубым смехом. Грязные ворота под дождем и ветром и корзина с грязным картофелем никогда не казались ему вульгарной, грубой сценой, сколько раз он ни вспоминал о них впоследствии. Никогда, никогда!

Они были уже очень близко к цели своего странствия и вышли из-под ворот, чтобы окончить его. Ничем не могли они так обрадовать Мэгги, как, остановившись у мелочной лавки, послушать ее чтение. Она умела читать на свой лад: разбирала цифры, напечатанные жирным шрифтом в надписях цен, и успешно, хотя и не без затруднений, справлялась с филантропическими приглашениями: испытать смесь, или испытать семейную ваксу, или испытать ароматический черный чай, занимающий первое место в ряду цветочных чаев, вместе с различными предостережениями публики относительно подделок и примесей, допускаемых другими фирмами. Заметив краску удовольствия на лице Доррит, Кленнэм готов был продолжать это интересное чтение в окне мелочной лавки до тех пор, пока ветер и дождь не уймутся.

Наконец они прошли за ворота тюрьмы, и тут он простился с Крошкой Доррит. Всегда она была крошкой, но теперь, когда входила в привратницкую, она казалась ему особенно крошечной, – эта маленькая мама с большой дочкой.

Дверь отворилась, птичка, вернувшаяся в клетку, проскользнула в нее, и дверь снова захлопнулась. Тогда только ушел и он.

Глава X. О науке управлений

Министерство околичностей было (как всем известно) важнейшее из министерств. Ни одно общественное дело не могло быть приведено в исполнение без одобрения министерства околичностей. Одинаково немыслимо было осуществить очевиднейшее право и уничтожить очевиднейшую несправедливость помимо министерства околичностей. Если бы был открыт новый пороховой заговор [15] за полчаса до взрыва, никто не осмелился бы спасти парламент без разрешения министерства околичностей, для чего потребовалось бы полбушеля [16] черновых бумаг, несколько мешков официальных предписаний и целый фамильный склеп безграмотной канцелярской переписки.

Это знаменитое учреждение выступило на сцену, когда государственные мужи открыли единственно верный принцип трудного искусства управления. Оно первое усвоило себе этот светлый принцип и провело его с блистательным успехом во всех отраслях официальной деятельности. Что бы ни требовалось сделать, министерство околичностей прежде всех других официальных учреждений находило способ, как не делать этого.

Благодаря этой тонкой проницательности и такту, проявлявшимся неизменно во всех случаях благодаря гениальности, с какой этот принцип проводился на практике, министерство околичностей стало во главе всех правительственных учреждений.

Конечно, вопрос: как не делать этого? – всегда был важнейшим из вопросов для всех государственных учреждений и профессиональных политиков. Конечно, каждый новый премьер и каждое новое правительство, получив бразды правления обещанием сделать то-то и то-то, тотчас по достижении власти начинали напрягать все свои способности, чтобы не сделать этого. Конечно, с момента окончания выборов каждый джентльмен, бесновавшийся в избирательном собрании из-за того, что это не сделано; заклинавший друзей почтенного джентльмена, представителя противной партии, объяснить ему, почему это не сделано; утверждавший, что это должно быть сделано; доказывавший, что благодаря его избранию это будет сделано, – конечно, каждый такой джентльмен с момента окончания выборов начинал размышлять, как не сделать этого. Конечно, прения в обеих палатах парламента в течение всей сессии неизменно стремились к одной цели: уяснить, как не делать этого. Все это верно, но министерство околичностей пошло еще дальше, ибо министерство околичностей регулярно, изо дня в день, пускало в ход удивительное, могущественное колесо государственного управления: как не делать этого; ибо министерство околичностей всегда готово было обрушиться на неблагоразумного радетеля об общественной пользе, который собирался сделать это или мог бы в силу какой-нибудь удивительной случайности ухитриться сделать это; обрушивалось на него и уничтожало его отношениями, разъяснениями и предписаниями. Благодаря этой национальной эффективности министерство околичностей вмешивалось решительно во все. Механики, естествоиспытатели, солдаты, моряки, просители, авторы воспоминаний, предъявители исков, предъявители встречных исков, предъявители отводов к искам, работодатели, работоискатели, люди, не награжденные по заслугам, и люди, не наказанные за преступления, – все без разбора увязали в бумагах министерства околичностей.

Много людей пропадало в министерстве околичностей. Несчастливцы, добивавшиеся исправления несправедливостей, составители проектов всеобщего благополучия, пробравшиеся с великим трудом и муками сквозь другие министерства и, как водится, запуганные в одних, обойденные в других, обманутые в третьих, попадали в конце концов в министерство околичностей и больше уж не показывались на свет божий. Комиссии обрушивались на них, секретари составляли о них отношения, посыльные дергали их во все стороны, клерки записывали, отмечали, занумеровывали, регистрировали их, и они в конце концов исчезали неизвестно куда.

Словом, все дела страны проходили через министерство околичностей за исключением тех, которые увязали в нем, а этим последним имя было легион.

Иногда злостные люди нападали на министерство околичностей. Иногда в парламенте делались запросы, даже возбуждалась агитация против министерства околичностей со стороны низких и невежественных демагогов, воображавших, будто истинный принцип управления: как это сделать. Тогда благородный лорд или высокоуважаемый джентльмен, на обязанности которого лежит защита министерства околичностей, кладет в карман апельсин, бросает перчатку и выступает на арену. Он входит на трибуну, ударяет рукой по столу и встречает почтенного джентльмена лицом к лицу. Он говорит почтенному джентльмену, что министерство околичностей не только безупречно, но может служить образцом в этом отношении и заслуживает величайшей похвалы в этом отношении. Он заявляет почтенному джентльмену, что хотя министерство околичностей всегда право и во всех отношениях право, но никогда еще оно не было так право, как в этом случае. Он смеет уверить почтенного джентльмена, что гораздо достойнее, гораздо умнее, гораздо разумнее и гораздо полезнее было бы со стороны почтенного джентльмена оставить в покое министерство околичностей и совсем не касаться этого предмета. Он уничтожит почтенного джентльмена отчетом министерства околичностей. И так как всегда оказывается одно из двух: или министерство околичностей ничего не имеет сказать и заявляет об этом, или оно имеет сказать нечто, но благородный лорд или высокоуважаемый джентльмен одну половину «нечто» перепутал, а другую забыл, то безупречная репутация министерства околичностей восстанавливается подавляющим большинством голосов.

Семья Полип уже довольно давно помогала управлять министерством околичностей. Та ветвь семьи, к которой принадлежал Тит Полип, считала эту функцию своим прирожденным правом и отнеслась бы с негодованием ко всякой другой семье, если бы та вздумала оспаривать это право. Семья Полип была очень родовитая и распространенная. Она была рассеяна по всем государственным учреждениям и занимала всевозможные государственные места. Одно из двух: или нация была обязана Полипам, или Полипы были обязаны нации. Вопрос этот не был решен единогласно: у Полипов было свое мнение, у нации – свое.

Мистер Тит Полип, которому в эпоху нашего рассказа приходилось обыкновенно подсаживать и поддерживать государственного мужа, стоявшего во главе министерства околичностей, когда этот благородный или высокоуважаемый джентльмен начинал ерзать на своем седле вследствие удара, нанесенного в какой-нибудь газете каким-нибудь бродягой, – мистер Тит Полип обладал скорее избытком благородной крови, чем избытком денег. Как Полип, он занимал довольно теплое местечко в министерстве и, разумеется, пристроил там же своего сына, Полипа-младшего. Но он женился на представительнице древней фамилии Пузырь, тоже богато наделенной благородной кровью, но довольно скудно – реальными житейскими благами, и от этого союза явились отпрыски: Полип-младший и три молодые девицы. При аристократических привычках Полипа-младшего, трех девиц, миссис Полип, урожденной Пузырь, и самого мистера Тита Полипа, сроки между получками жалованья казались последнему длиннее, чем ему хотелось бы, что он приписывал скаредности страны.

Мистер Артур Кленнэм в пятый раз явился к мистеру Титу Полипу в министерство околичностей. При прежних посещениях ему приходилось дожидаться последовательно: в зале, в прихожей, в приемной, в коридоре, где, казалось, разгуливали ветры со всего света. На этот раз мистер Полип отсутствовал. Но посетителю сообщили, что другое, меньшее светило, Полип-младший, еще сияет на официальном горизонте.

Он выразил желание побеседовать с мистером Полипом-младшим и был допущен к нему в кабинет. Этот юный джентльмен стоял перед камином, опираясь позвоночником о каминную доску и подогревая икры перед отеческим огнем. Комната была очень удобна и прекрасно меблирована в официальном стиле. Все в ней напоминало об отсутствовавшем Полипе. Толстый ковер, обитая кожей конторка, за которой можно было заниматься сидя, другая обитая кожей конторка, за которой можно было заниматься стоя, чудовищных размеров кресло и каминный ковер, экран, вороха бумаг, запах кожи и красного дерева и общий обманчивый вид, напоминавший, как не делать этого.

Присутствовавший Полип, который в настоящую минуту держал в руке карточку мистера Кленнэма, обладал младенческой наружностью и деликатнейшим пушком, заменявшим бакенбарды. Глядя на его подбородок, вы бы, пожалуй, приняли его за неоперившегося птенчика, который непременно погиб бы от холода, если бы не поджаривал свои икры у камина. На шее у него болтался огромный монокль, но, к несчастью, орбиты его глаз были настолько плоски и веки так слабы, что монокль постоянно выскакивал и стукался о пуговицы жилета, к крайнему смущению своего владельца.

– О, послушайте, постойте! Мой отец ушел и не будет сегодня, – сказал Полип-младший. – Может быть, я могу заменить его?

(«Клик!» Монокль вылетел. Полип-младший в ужасе разыскивает его по всему телу и не может найти.)

– Вы очень любезны, – ответил Артур Кленнэм. – Но я бы желал видеть мистера Полипа.

– Но послушайте, постойте! Вам ведь не назначено свидание? – возразил Полип-младший.

(Он успел поймать монокль и вставить в глаз.)

– Нет, – сказал Артур Кленнэм. – Именно этого я бы и желал.

– Но послушайте, постойте! Это официальное дело? – спросил Полип-младший.

(«Клик!» Монокль снова вылетел. Полип-младший так занят поисками, что мистер Кленнэм считает бесполезным отвечать.)

– Это, – сказал Полип-младший, обратив внимание на загорелое лицо посетителя, – это не насчет грузовых пошлин или чего-нибудь подобного?

(В ожидании ответа он раздвигает рукой правый глаз и запихивает туда монокль с таким усердием, что глаз начинает страшно слезиться.)

– Нет, – сказал Артур, – это не насчет грузовых пошлин.

– Так постойте. Это частное дело?

– Право, не знаю, как вам сказать. Оно имеет отношение к мистеру Дорриту.

– Постойте, послушайте! Если так, вам лучше зайти к нам на дом. Двадцать четыре, Мьюс-стрит, Гросвенор-сквер. У моего отца легкий приступ подагры, так что вы застанете его дома.

(Несчастный юный Полип, очевидно, совсем ослеп на правый глаз, но ему было совестно вынуть монокль.)

– Благодарю вас. Я отправлюсь к нему. До свидания.

Юный Полип, по-видимому, не ожидал, что он так скоро уйдет.

– Вы совершенно уверены, – крикнул он, очевидно не желая расставаться со своей блестящей догадкой и останавливая гостя, когда тот уже выходил за дверь, – вы совершенно уверены, что это не имеет отношения к грузовым пошлинам?

– Совершенно уверен.

С этой уверенностью и искренним недоумением, что же случилось бы, если бы его дело имело отношение к грузовым пошлинам, мистер Кленнэм ушел продолжать свои поиски.

Мьюс-стрит на Гросвенор-сквер, собственно говоря, находилась не совсем на Гросвенор-сквер, но очень близко от него. Это была даже не улица, а скорее отвратительный глухой переулок, заваленный навозными кучами, застроенный конюшнями и каретными сараями; над ними, на чердаках, ютились кучерские семьи, одержимые страстью сушить белье, вывешивая его из окон. Главный трубочист этого фешенебельного квартала жил на глухом конце переулка, тут же находилось заведение, усердно посещавшееся по утрам и в сумерки, тут же был сборный пункт местных собак. Но у входа на Мьюс-стрит стояли два-три домика, сдававшиеся за огромную цену ввиду своей близости к фешенебельному кварталу, и если какой-нибудь из этих жалких курятников пустовал (что, впрочем, редко случалось, так как они разбирались нарасхват), то агент по продаже домов немедленно печатал объявление о сдаче внаем барского дома в самой аристократической части города, населенной сливками высшего света.

Если бы благородная кровь Полипов не требовала барского дома именно в этом тесном уголке, для них представился бы огромный выбор среди десятка тысяч домов, где за треть той же платы они нашли бы в пятьдесят раз более удобств. Как бы там ни было, мистер Полип, находя свое барское помещение страшно неудобным и страшно дорогим, винил в этом нацию и усматривал в этом обстоятельстве новое доказательство ее скаредности.

Артур Кленнэм подошел к ветхому домику с покосившимся обшарпанным фасадом, маленькими слепыми окнами и крошечным подъездом, напоминавшим жилетный карман, и убедился, что это и есть номер двадцать четвертый Мьюс-стрит, Гросвенор-сквер. По запаху, исходившему от него, дом напоминал бутылку, наполненную крепким запахом конюшни, и, когда лакей отворил дверь, Кленнэму показалось, будто он откупорил эту бутылку.

Лакей так же относился к гросвенорским лакеям, как дом – к гросвенорским домам. Он был прекрасен в своем роде, но сам по себе этот род был далеко не из лучших. К его великолепию примешивалось некоторое количество грязи, и вид у него был довольно чахлый, вялый и неопрятный, когда он откупорил бутылку и подставил ее к носу мистера Кленнэма.

– Будьте добры передать эту карточку мистеру Титу Полипу и сообщить, что я сейчас виделся с молодым мистером Полипом, который направил меня сюда.

Лакей (у которого была такая масса пуговиц с гербом Полипов, словно он представлял собой ларчик с фамильными драгоценностями, закрытыми наглухо) подумал немного над карточкой и сказал:

– Пожалуйте.

Это было не так-то просто: посетителю грозила опасность натолкнуться на внутреннюю дверь передней и затем, в душевном смятении и абсолютной темноте, слететь с лестницы в кухню. Как бы то ни было, Кленнэм благополучно пробрался по коридору.

Лакей повторил» «Пожалуйте!» – и Кленнэм последовал за ним. У кухонной двери их обдало новыми ароматами, точно откупорили другую бутылку. В этом втором фиале заключался, по-видимому, экстракт из помойного ведра. После небольшой суматохи в тесном проходе, происшедшей из-за того, что лакей храбро распахнул дверь в темную столовую, но, увидев там кого-то, в ужасе отпрянул на посетителя, который оказался запертым в тесной задней комнате. Тут он мог наслаждаться ароматами обеих бутылок разом, любоваться на глухую стену, видневшуюся в трех шагах oт окна, и соображать, много ли семейств Полип населяют такие же дыры по собственному странному выбору.

Мистер Полип желает его видеть. Угодно ли ему подняться наверх? Ему было угодно, и он поднялся, и наконец в гостиной узрел самого мистера Полипа с вытянутой на стуле больной ногой – истое воплощение и олицетворение принципа «как не делать этого».

Мистер Полип помнил еще то время, когда страна была не так скаредна и министерство околичностей не подвергалось таким нападкам. Много лет он обматывал свою шею белым галстуком, а шею страны – петлей бумажного делопроизводства. Его манжеты и воротничок, его манеры и голос дышали непреклонностью. На нем была массивная цепочка со связкой печаток, сюртук, застегнутый до крайних пределов, брюки без единой складки и несгибающиеся сапоги. Он был великолепен, массивен, несокрушим и неприступен. Казалось, он всю жизнь позировал для портрета перед сэром Томасом Лоуренсом [17].

– Мистер Кленнэм, – сказал мистер Полип, – садитесь.

Мистер Кленнэм сел.

– Вы, кажется, заходили ко мне в министерство околичностей? – продолжал мистер Полип, произнося это последнее слово, как будто бы в нем было двадцать пять слогов.

– Я позволил себе эту смелость.

Мистер Полип торжественно кивнул, точно хотел сказать: «Я не отрицаю, что это смелость, можете позволить себе другую и изложить мне, что вам нужно».

– Прежде всего позвольте мне заметить, что я провел много лет в Китае, почти чужестранец в Англии и не имею никаких личных интересов или целей в том деле, по поводу которого я решился вас беспокоить.

Мистер Полип постучал пальцами по столу с таким выражением, словно позировал перед новым и странным художником и хотел сказать ему: «Если вы потрудитесь изобразить меня с моим теперешним величественным выражением, я буду вам очень обязан».

– Я встретил в Маршалси должника по имени Доррит, который провел там много лет. Я хотел бы выяснить его запутанные дела и узнать, нельзя ли хоть теперь улучшить его положение. Мне называли мистера Тита Полипа как представителя весьма влиятельной группы его кредиторов. Правильно ли меня информировали?

Так как одним из принципов министерства околичностей было никогда, ни в каком случае не давать прямого ответа, то мистер Полип сказал только:

– Возможно.

– Могу я спросить, со стороны правительства или частных лиц?

– Возможно, сэр, – ответил мистер Полип, – возможно, я не говорю утвердительно, что министерству околичностей было заявлено публичное обвинение в несостоятельности против фирмы или компании, к которой мог принадлежать этот господин, с целью дать ход этому обвинению. Возможно, что этот вопрос был официальным порядком представлен на рассмотрение министерства околичностей. Министерство могло дать ход этому представлению или утвердить его.

– Я полагаю, так и было в действительности.

– Министерство околичностей не отвечает за предположения частных лиц, – сказал мистер Полип.

– Могу ли я получить официальную справку о положении этого дела?

– Каждому представителю публики, – ответил мистер Полип, с видимой неохотой упоминая об этом темном существе как о своем естественном враге, – предоставлено право наводить справки в министерстве околичностей. Требуемые при этом формальности должны быть выполнены при обращении в соответственный отдел министерства.

– Какой же именно отдел?

– Я должен направить вас, – сказал мистер Полип и позвонил, – в министерство околичностей, где вы можете получить формальный ответ на этот вопрос.

– Простите мою настойчивость…

– Министерство околичностей доступно для… публики, – мистер Полип всегда немного запинался, произнося это отвратительное слово, – если… публика обращается к нему с соблюдением официально установленных правил; если же… публика обращается к нему без соблюдения официально установленных правил, то ответственность ложится на самое… публику.

Мистер Полип поклонился ледяным поклоном, как оскорбленный отец семейства и как оскорбленный хозяин джентльменской резиденции; мистер Кленнэм тоже поклонился и был выпровожден на улицу замызганным лакеем.

Он решился испытать свое терпение и попробовать добиться толку в министерстве околичностей. Итак, он еще раз отправился в министерство околичностей и послал свою карточку мистеру Полипу-младшему через курьера, который угощался тертым картофелем с подливкой за перегородкой приемной и с большой неохотой оторвался от своей еды.

Кленнэм снова был допущен к Полипу-младшему, который по-прежнему сидел у камина, но теперь подогревал колени.

– Послушайте, постойте! Вы чертовски пристаете к нам, – сказал мистер Полип-младший, оглянувшись на посетителя через плечо.

– Я желал бы знать…

– Постойте! Знаете, вам бы вовсе не следовало являться к нам и говорить, что вы желали бы знать, – возразил Полип-младший, вставляя стеклышко в глаз.

– Я желал бы знать, – сказал Артур Кленнэм, решившийся повторять один и тот же вопрос, пока не получит ответа, – в чем заключается иск правительства к несостоятельному должнику Дорриту.

– Послушайте, постойте! Вы ужасно настойчивы. Ведь вы не получили разрешения, – сказал Полип-младший, видя, что дело принимает серьезный оборот.

– Я желал бы знать… – сказал Артур и повторил ту же фразу.