Крошка Доррит

Он тихонько отворил окно и стал смотреть на тихую речку. Из года в год на одно и то же расстояние относит лодку; одно и то же количество миль в час пробегает река; на одних и тех же местах растут камыши и цветут водяные лилии: никаких перемен, никаких тревог.

Почему же у него так горько и так тяжко на сердце? Ведь он не поддался этой слабости. И никто из известных ему людей не поддавался ей. Что же так томит его? И ему пришло в голову, что, пожалуй, лучше бы было двигаться пассивно, как эта река, не чувствуя ни радости, ни страдания.

Глава XVII. Ничей соперник

Утром, до завтрака, Артур отправился побродить около дачи. Так как погода была хорошая, а времени у него было довольно – час с лишним, – то он переправился через реку на лодке и пошел по дорожке через луга. Когда он вернулся, лодка оказалась у противоположного берега, а у перевоза дожидался какой-то господин.

Этому господину было не более тридцати лет. Он был хорошо одет, хорошо сложен, с веселым, оживленным смуглым лицом. Когда Артур подошел к берегу, господин взглянул на него мельком и продолжил свое занятие: сбрасывать в реку камешки носком сапога. В его манере выковыривать камешки каблуком и помещать их в надлежащее положение Кленнэм уловил что-то жестокое. Большинству из нас случалось испытывать подобное же впечатление при виде самых незначительных действий иного человека – например, глядя, как он срывает цветок, отталкивает препятствие или даже уничтожает какой-нибудь неодушевленный предмет.

Господин, по-видимому, задумался о чем-то и не обратил внимания на прекрасного ньюфаундленда, который внимательно следил за ним, готовый броситься в воду по первому знаку. Но господин не подавал знака, а когда лодка причалила, взял собаку за ошейник и усадил в лодку.

– Сегодня нельзя, – сказал он собаке. – Хорош ты будешь, явившись к дамам мокрым. Лежи смирно!

Кленнэм вошел в лодку вслед за господином с собакой и уселся. Собака повиновалась приказанию. Господин остался на ногах, засунув руки в карманы и заслонив Кленнэму вид. Как только лодка подошла к берегу, и он и собака выскочили и ушли, Кленнэм был очень рад, что избавился от этого общества.

Часы на колокольне возвестили ему, что время идти завтракать, и он пошел по лужайке к воротам садика. В ту минуту, как он дернул звонок, громкий лай раздался из-за ограды.

«Вчера вечером я не слышал собак», – подумал Кленнэм. Одна из румяных девушек отворила ворота, а на лужайке появился господин с ньюфаундлендом.

– Мисс Минни еще не выходила, господа, – сказала, краснея, хорошенькая привратница, когда все трое вошли в сад. Затем, обратившись к хозяину собаки, прибавила: – Мистер Кленнэм, сэр, – и убежала.

– Довольно странно, мистер Кленнэм, что мы только что встретились, – сказал господин. Собака промолчала. – Позвольте мне отрекомендоваться самому: Генри Гоуэн. Хорошенькое местечко и очень мило выглядит нынче утром!

Манеры у него были свободные, голос приятный, но Кленнэм все-таки подумал, что если бы не его решение не влюбляться в Милочку, то этот Генри Гоуэн был бы ему не по душе.

– Вам оно незнакомо, если не ошибаюсь? – спросил Гоуэн, когда Кленнэм подтвердил его одобрительный отзыв.

– Совершенно незнакомо. Я не бывал здесь до вчерашнего вечера.

– Ага! Конечно, теперь оно не в самом своем чудесном виде. Весною, перед их отъездом, оно было очаровательно. Вот бы вам тогда побывать здесь.

Если бы не решение, о котором так часто упоминалось, Кленнэм пожелал бы ему очутиться в кратере Этны в ответ на его любезность.

– Я часто бывал здесь в течение трех последних лет – это рай!

С его стороны было просто дерзостью и бесстыдством (то есть, по крайней мере, было бы, если бы не то мудрое решение) называть это место раем. Ведь он только потому назвал его раем, что увидел ее, подходившую к ним, иными словами – намекнул ей, что считает ее ангелом, черт бы его побрал.

Но боже мой, как она сияла, как она была рада! Как она ласкала собаку, и как ластилась к ней собака! Как красноречиво говорила эта краска в лице, эти порывистые движения, эти опущенные глаза, это робкое счастье! Когда же Кленнэму случалось видеть ее такой! Не то чтобы были какие-нибудь причины, в силу которых он мог, рассчитывал, желал видеть ее такой; не то чтобы когда-нибудь надеялся видеть ее такой, но все-таки мог ли он даже заподозрить когда-нибудь, что она бывает такой?

Он стоял поодаль от них и смотрел. Этот Гоуэн, толковавший о рае, подошел к ней и взял за руку. Собака поставила свои мохнатые лапы к ней на колени. Она смеялась, и здоровалась с ним, и гладила собаку слишком, слишком ласково, то есть если бы на эту сцену смотрел кто-нибудь третий и если бы этот третий был влюблен в нее.

Вот она подошла к Кленнэму, поздоровалась, пожелала доброго утра и сделала вид, будто хочет предложить ему руку, чтобы он отвел ее домой. Гоуэн не обратил на это ни малейшего внимания. Нет, он знал, что ему нечего бояться.

Благодушная физиономия мистера Мигльса слегка затуманилась, когда все трое (четверо, если считать собаку) явились к завтраку. Это обстоятельство, равно как и легкое беспокойство, мелькнувшее в глазах миссис Мигльс, когда она взглянула на них, не ускользнули от Кленнэма.

– Ну-с, Гоуэн, – сказал мистер Мигльс, почти подавляя вздох, – как дела?

– Идут своим порядком, сэр. Мы со Львом встали сегодня пораньше, чтоб не опоздать, и явились сюда из Кингстона, моего теперешнего местожительства, где я сделал два-три наброска.

Затем он рассказал, как они встретились с Кленнэмом и вместе переправились через реку.

– Здорова ли миссис Гоуэн, Генри? – спросила миссис Мигльс. (Кленнэм прислушался.)

– Матушка совершенно здорова, благодарю вас. – (Кленнэм перестал слушать.) – Я взял на себя смелость пригласить к вам сегодня одного моего знакомого – надеюсь, что это не будет неприятно вам и мистеру Мигльсу. Я не мог отделаться от него, – прибавил он, обращаясь к последнему. – Молодой человек написал мне, что собирается приехать, и так как у него хорошие связи, то я полагал, что вы не будете иметь ничего против, если я затащу его к вам.

– Кто этот молодой человек? – спросил мистер Мигльс.

– Один из Полипов, сын Тита Полипа, Кларенс Полип, служит в департаменте отца. Ручаюсь, во всяком случае, что он не взорвет ваш дом, так как не выдумает пороха.

– Так-так, – сказал мистер Мигльс. – Мы немножко знакомы с этой семейкой, а, Дан? Клянусь Георгом, это вершина древа. Постойте. Кем приходится этот молодой человек лорду Децимусу? Его светлость женился в семьсот девяносто седьмом году на леди Джемиме Бильберри, второй дочери от третьего брака… Нет, что я! То была леди Серафина, а леди Джемима – первая дочь от второго брака пятнадцатого графа Пузыря на достопочтенной Клементине Тузеллем. Очень хорошо. Отец этого молодого человека женился на леди Пузырь, а его отец – на своей кузине из семьи Полип. Отец того отца, который был женат на урожденной Полип, женился на Джоддльби. Я забрался слишком далеко, Гоуэн, потому что желал выяснить, кем приходится этот молодой человек лорду Децимусу.

– Это легко. Его отец – племянник лорда Децимуса.

– Племянник… лорда… Децимуса! – проговорил мистер Мигльс, зажмурившись, чтобы просмаковать без помехи эту блистательную родословную. – Вы правы, Гоуэн: именно племянник.

– Следовательно, лорд Децимус – его двоюродный дед.

– Постойте, – сказал мистер Мигльс, открывая глаза, как бы пораженный новым открытием. – Стало быть, леди Пузырь – его двоюродная бабка по матери!

– Разумеется.

– Ого-го! – произнес мистер Мигльс с большим чувством. – Так-так! Мы будем рады ему. Мы примем его, как умеем, в нашем скромном домике, ну… и во всяком случае, надеюсь, не уморим его голодом!

В начале этого диалога Кленнэм ожидал какого-нибудь безобидного взрыва со стороны мистера Мигльса вроде выходки в министерстве околичностей – тогда, когда он тащил за шиворот Дойса. Но его добрый друг, как оказалось, не был чужд слабости, которую каждому из нас случалось наблюдать и от которой не могли его отучить никакие приключения в министерстве околичностей. Кленнэм взглянул на Дойса, но Дойс уже давно знал об этом и сидел, уткнувшись в тарелку, не показывая вида и не говоря ни слова.

– Очень вам обязан, сэр, – сказал Гоуэн, желая покончить с этим разговором. – Кларенс осел, но милейший и добрейший парень!

Во время завтрака выяснилось, что все знакомые Генри Гоуэна были более или менее ослами или более или менее мошенниками, но при всем том достойнейшими, самыми обходительнейшими, обязательнейшими, вернейшими, простейшими, милейшими, добрейшими людьми в мире. Ход рассуждений Гоуэна, приводивший к такому выводу, можно бы передать примерно в такой форме: «Я всегда для каждого человека веду приходорасходную книгу, в которой отмечаю самым тщательным образом все его достоинства и недостатки. Я делаю это так добросовестно, что в итоге прихожу к утешительному выводу: самый последний прохвост обыкновенно милейший парень. С другой стороны, я с удовольствием могу сказать, что между честным человеком и мошенником гораздо меньше различия, чем вы склонны предполагать». Результатом этого утешительного вывода было то, что, добросовестно отыскивая в большинстве людей что-нибудь хорошее, он в действительности не замечал его там, где оно было, и находил там, где его не было, но это была единственная неприятная или опасная черта его характера.

Как бы то ни было, она, по-видимому, не доставляла мистеру Мигльсу такого удовольствия, как генеалогия Полипов. Облако, которого Кленнэм до сих пор никогда не замечал на его лице, часто отуманивало его, и такая же тень беспокойного наблюдения мелькала на добродушном лице его жены. Не раз и не два, когда Милочка ласкала собаку, Кленнэму казалось, что ее отец огорчается этим, а однажды, когда Гоуэн, стоявший по другую сторону собаки, случайно наклонился как раз в эту минуту, Артур заметил даже слезы на глазах миссис Мигльс, которая поспешно вышла из комнаты. Далее ему показалось, что сама Милочка замечала это, что она старалась с большим, чем обыкновенно, приливом нежности выразить свою любовь к отцу и с этой целью все время шла с ним под руку на пути в церковь и обратно. Он бы поклялся, что несколько времени спустя, гуляя в саду, случайно заглянул в окно к мистеру Мигльсу и увидел, как нежно она ластилась к обоим родителям и плакала на плече отца.

Погода испортилась, пошел дождь, так что остальную часть дня пришлось сидеть дома, рассматривая коллекции мистера Мигльса и коротая время в разговорах. Этот Гоуэн охотно рассказывал о себе с большой откровенностью и юмором. По-видимому, он был художник по профессии и прожил несколько лет в Риме, но относился к своему призванию и к искусству вообще с какой-то поверхностной, любительской точки зрения, которой Кленнэм решительно не мог понять.

Он обратился за помощью к Дойсу, когда они стояли у окна, поодаль от остальных.

– Вы знаете мистера Гоуэна? – спросил он вполголоса.

– Я встречал его здесь. Бывает каждое воскресенье, когда они дома.

– Он художник, судя по его словам?

– Нечто вроде, – ответил мистер Дойс угрюмым тоном.

– Как это – нечто вроде? – с улыбкой спросил Кленнэм.

– Он прогуливается в области искусства, как на Пэлл-Мэллском бульваре, – ответил Дойс, – а оно вряд ли любит такое отношение к себе.

Продолжая расспросы, Кленнэм узнал, что Гоуэны – дальние родственники Полипов и что Гоуэн-отец состоял при каком-то заграничном посольстве, а вернувшись на родину, получал солидный оклад в качестве чиновника по тем или другим, а вообще никаким особенным поручениям и умер на своем посту, ратуя до последней минуты за свое жалованье. Принимая в соображение эти важные государственные заслуги, Полипы, стоявшие в то время у кормила правления, выхлопотали для его вдовы пенсию в двести или триста фунтов, к которой ближайший по времени Полип добавил укромное и покойное помещение в Хэмптон-корте, где старушка обитала до сих пор, оплакивая развращенность времени с другими старичками обоего пола. Его сын, мистер Генри Гоуэн, унаследовав от отца весьма сомнительные средства к жизни, никак не мог пристроиться, так как, во-первых, общественная кормежка в то время несколько сократилась, а во-вторых, он с юности обнаруживал чисто технические дарования, а именно – большую способность гранить мостовую. Наконец, он объявил о своем намерении сделаться художником, частью потому, что всегда проявлял охоту к этому занятию, частью в отместку главному Полипу, который не позаботился о нем своевременно. Отсюда получились следующие результаты: во-первых, многие высокопоставленные дамы были страшно шокированы; далее, его произведения переходили из рук в руки на вечерах, вызывая восторженные уверения, будто это настоящий Клод [30], настоящий Кейп [31], настоящее чудо искусства; наконец лорд Децимус купил его картину, пригласил на обед президента и членов совета и сказал со свойственной ему великолепной важностью: «Знаете, мне кажется, картина действительно имеет огромные достоинства». Словом, люди с весом и значением решительно из кожи лезли, стараясь пустить его в ход, но из этого ничего не выходило. Предубежденная публика упорно отказывалась признавать его, отказывалась восхищаться картиной лорда Децимуса, вбив себе в голову, что во всякой профессии за исключением ее собственной можно отличиться только работая день и ночь, непрерывно и неустанно, влагая всю душу в дело. И вот мистер Гоуэн, подобно тому старому ветхому гробу, который никогда не был ни Магометовым [32], ни чьим-нибудь другим, висел в пространстве между двумя точками, злобствуя и негодуя на тех, от кого отстал, злобствуя и негодуя на тех, к кому не мог пристать.

Вот сущность сведений, полученных Кленнэмом о Гоуэне в это дождливое воскресенье и позднее.

Наконец, опоздав примерно на час к обеду, явился и юный Полип с моноклем. Из почтения к его высоким связям мистер Мигльс упрятал куда-то хорошеньких горничных, заместив их невзрачными официантами. Юный Полип был невыразимо смущен и изумлен, увидев Кленнэма, и пробормотал, прежде чем пришел в себя: «Постойте, ведь, ей-богу, знаете!»

Даже после этого он воспользовался первым удобным случаем, чтобы отвести своего приятеля к окну и промямлить расслабленным, как и все его ухватки, гнусавым голосом:

– На пару слов, Гоуэн. Постойте, послушайте. Кто этот молодец?

– Друг нашего хозяина, но не мой.

– Знаете, это отъявленный радикал, – сказал юный Полип.

– В самом деле? Откуда вы знаете?

– Ей-богу, сэр, он недавно впился в нас самым ужаснейшим образом. Явился к нам и впился в моего отца, так что пришлось выпроводить его вон. Вернулся в департамент и впился в меня. Послушайте, вы представить себе не можете, что это за человек!

– Что же ему понадобилось?

– Ей-богу, Гоуэн, – ответил юный Полип, – он, знаете, заявил, что желает знать! Нагрянул в департамент без приглашения и заявил, что желает знать!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

По библейской легенде, огромная башня, которую хотели построить потомки сыновей Ноя, чтобы достигнуть неба; Бог покарал строителей башни тем, что смешал их языки. Они перестали понимать друг друга, и усилия их не увенчались успехом. Легенда, рассказанная в Библии, отражает реакционное религиозное представление о происхождении языков. – Здесь и далее примеч. пер.

2

От altroche – еще бы! (итал.)

3

Имеется в виду «Марсельеза», национальный гимн Франции (1792); автор музыки и слов – французский офицер, поэт Руже де Лиль (1760–1836). Солдаты распевали ее, когда шли на Париж.

4

Пойдемте (фр.).

5

Марш (фр.).

6

Кук Джеймс (1728–1779) – английский мореплаватель; совершил три кругосветных путешествия, открыл ряд островов в Тихом океане и обследовал восточный берег Австралии.

7

Как, что? (фр.)

8

Аркадия – легендарное место счастливой жизни (по имени древнегреческой области Аркадии, которая в поэзии изображалась, как счастливая страна). Диккенс употребляет это слово иронически.

9

Бельцони Джованни Батиста (1778–1823) – итальянский археолог и путешественник, исследователь египетских древностей.

10

Так обозначались вывески ростовщиков.

11

В пер. с лат. – внешнее приличие, подобающая обстановка.

12

Палладиум (лат.) – защита, оплот. У древних греков – статуя Афины Паллады, считавшаяся залогом общественной безопасности города.

13

Утренний прием в спальне французских королей (фр.).

14

Старинная игра, суть которой в перебрасывании деревянного или пробкового мяча через сетку.

15

Заговор английских католиков в 1605 г., целью которого было взорвать весь парламент вместе с королем Яковом I. Был раскрыт, и участники его во главе с Гаем Фоксом казнены.

16

Бушель – мера объема жидкостей и сыпучих веществ в системе англ. мер (1 б. = 36,4 дм3).

17

Лоуренс Томас (1769–1830) – известный английский художник-портретист.

18

Издание, в котором собраны биографии выдающихся преступников, заключенных в тюрьму Ньюгейт в Лондоне.

19

Вакх (греч.), Бахус (лат.) – в античной мифологии одно из имен бога виноградарства Диониса, бог вина и веселья.

20

Квакер – член распространенной в Англии христианской религиозной секты, которая проповедовала скромный и воздержанный образ жизни.

21

Королевская академия – академия художеств в Лондоне, основанная в 1768 г.

22

Герои одноименного романа французского писателя Б. де Сен-Пьера (1737–1814).

23

Клайд – река в Шотландии.

24

Гверчино (1591–1666) – итальянский художник, представитель болонской школы живописи.

25

Дель Пьомбо Себастьяно (1485–1547) – итальянский художник эпохи Возрождения.

26

Тициан (1485–1576) – знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения, глава венецианской школы живописи.

27

Необходимые принадлежности служащего банка времен Диккенса: лопаточкой золото загребали, а затем взвешивали на весах.

28

Речь идет о песенке «Пою за грош», вошедшей в популярнейший в Англии детский стихотворный сборник «Матушка Гусыня» (издается с XVIII века).

29

Одна из десяти заповедей Библии, которая гласит: «Чти отца своего и мать свою…».

30

Клод Лоррен (1600–1682) – французский художник-пейзажист.

31

Кейп Альберт (1620–1691) – голландский художник.

32

Магомет (571–632 н. э.) – основатель мусульманской религии (ислама). Гроб Магомета находится в городе Мекке.