Крошка Доррит

Наконец устроили постель из двух сдвинутых столов, и посетитель был предоставлен виндзорским стульям, председательской трибуне, пивной атмосфере, опилкам, окуркам, плевательницам и сну. Но этот последний долго-долго не являлся. Новизна обстановки, неожиданность положения, сознание, что он находится под замком, воспоминание о комнатке наверху, о двух братьях, а главное – о робком детском личике, в чертах которого он видел годы недоедания, быть может – голода, гнали сон от его глаз и делали его несчастным.

Странные, дикие мысли, неизменно связанные с тюрьмой, осаждали его подобно кошмару. Готовы ли гробы для тех заключенных, которым суждено умереть в тюрьме, где они делаются и как, где погребают должников, умирающих в тюрьме, как их выносят, какие церемонии при этом соблюдаются; может ли неумолимый кредитор арестовать мертвое тело; есть ли возможность бежать из тюрьмы; может ли арестант взобраться на стену с помощью крюка и веревки и как ему спуститься на противоположную сторону; может ли он прокрасться по лестнице, проскользнуть в ворота и смешаться с толпой; что, если в тюрьме случится пожар, и что, если именно в эту ночь?

Эти непроизвольные порывы воображения были только рамкой для трех фигур, неотступно преследовавших его. То были: его отец с застывшим взглядом умирающего, пророчески схваченным на портрете; мать, поднимающая руку, чтобы отстранить его подозрения; Крошка Доррит, ухватившаяся за руку падшего отца, отвернув голову.

Что, если его мать имела основание, давно и хорошо известное ей, покровительствовать этой бедной девушке? Что, если узник, который теперь забылся сном, – да сохранит его Небо! – в великий судный день потребует у нее отчета в своем падении? Что, если действия ее и его отца послужили хотя бы отдаленной причиной, по милости которой седые головы этих двух братьев поникли так низко?

Странная мысль мелькнула в его мозгу. Не считала ли его мать свое продолжительное затворничество в тесной комнате возмездием за долгое заключение этого человека? «Да, я причастна к его бедствию. Но и я страдаю за него. Он погибает в своей тюрьме, я – в своей. Я расплатилась за свой грех».

Когда все другие мысли исчезли, эта одна овладела его душой. Когда он заснул, его мать явилась перед ним в своем кресле на колесиках, отражая его упреки этим оправданием. Когда он проснулся и вскочил в безотчетном ужасе, в ушах его еще звучали слова: «Он чахнет в своей тюрьме, я чахну в своей; неумолимое правосудие свершилось; кто может требовать от меня большего?»

Глава IX. Маленькая мама

Утренний свет не особенно торопился проникнуть в тюрьму и заглянуть в окна зала, а когда наконец явился, то не один, а с потоками дождя, за которые никто не был ему благодарен. Но беспристрастный юго-западный ветер не забывал на своем пути заглянуть даже в Маршалси. Он прогудел в колокольне Святого Георгия, опрокинул все ведра по соседству, пахнул в тюрьму саутворкским дымом и, ворвавшись в печные трубы, чуть не задушил тех членов общежития, которые успели уже развести огонь.

Артур Кленнэм вовсе не был расположен нежиться в постели, хотя его кровать представляла частное помещение, которого не касалась возня, начавшаяся в зале: выгребание золы, разведение огня под общественным котлом, наполнение этого спартанского сосуда под краном, подметание и посыпание опилками общей комнаты и другие приготовления. Обрадованный наступлением утра, хотя и не успев выспаться как следует, он встал, как только явилась возможность различать предметы, и два скучных часа бродил по двору в ожидании, пока отопрут ворота.

Двор был так узок, и мрачные тучи неслись над ним так быстро, что, глядя на них, Кленнэм начинал чувствовать приступ морской болезни. Сеть косых полос дождя заслоняла от него центральную постройку, которую он посетил вчера, но оставляла сухое пространство под стеной, где он расхаживал взад и вперед среди хлопьев соломы, клочьев бумаги, остатков зелени и прочего мусора. Все кругом говорило о жалкой, нищенской жизни.

Ему не удалось даже забыть это тяжелое впечатление, взглянув на девушку, ради которой он пришел сюда. Быть может, она проскользнула к отцу, когда он случайно отвернулся, только ему не удалось ее видеть.

Ее брат, наверно, еще не вставал: по первому взгляду на него видно было, что он не скоро расстанется с постелью, хотя бы самой жесткой. Итак, Артур расхаживал взад и вперед, ожидая открытия ворот и раздумывая не столько о настоящем, сколько о возможности продолжать свои розыски в будущем.

Наконец отворилась привратницкая, и тюремщик появился на пороге, причесывая гребенкой волосы. С радостным чувством облегчения Кленнэм вышел через привратницкую на передний дворик, где встретился вчера с братом должника.

Тут уже толпился народ: неописуемого вида комиссионеры, посредники, посыльные Маршалси. Некоторые из них давно уже мокли под дождем в ожидании, пока отворятся ворота, другие, более аккуратные, являлись один за другим с пакетиками из серой бумаги, с ломтями хлеба, маслом, яйцами, молоком и тому подобными продуктами. Нищенский вид этих помощников нищеты представлял в своем роде редкое зрелище. Таких дырявых курток и брюк, таких заношенных пальто и шалей, таких искалеченных шапок и шляп, таких сапог и башмаков, зонтиков и тросточек не увидишь и в лавке старьевщика. Все они носили лохмотья с чужого плеча и, казалось, не имели даже собственной личности, а состояли из обрывков и лохмотьев чужой. Походка их отличалась своеобразным характером: они как-то крались у стен, точно постоянно направлялись к ростовщику. Откашливались они как люди, привыкшие дожидаться в передней или где-нибудь на лестнице ответа на письма, написанные разведенными чернилами и возбуждающие в получателях большое недоумение, не принося никакого удовольствия. Оглядываясь на незнакомца, они встречали его голодными, пронзительными, пытливыми взглядами, точно стараясь решить вопрос, можно ли рассчитывать на его доброту и выжать из него что-нибудь. Застарелая нищета горбилась в их сутулых спинах, прихрамывала их нетвердыми ногами, застегивала, закалывала, заштопывала их платья, перетирала петлицы для пуговиц, выползала из их фигур обрывками грязных тесемок, изливалась в их отравленном спиртом дыхании.

Когда эти люди вошли в ворота и один из них обратился к Кленнэму с предложением своих услуг, последнему пришло в голову поговорить еще раз с Крошкой Доррит: она, наверно, успела оправиться от своего первого изумления и будет говорить свободнее. Он спросил у этого члена братства (который нес в руке две копченые селедки, а под мышкой – булку и сапожную щетку), нет ли где-нибудь поблизости кофейни. Субъект ответил утвердительно и провел его в кофейню, находившуюся не далее полета брошенного камня.

– Вы знаете мисс Доррит? – спросил Артур субъекта.

Субъект знал двух мисс Доррит: одна родилась в тюрьме… вот о ней-то и речь, о ней-то и речь. Субъект давно знает ее, много лет. Другая мисс Доррит квартирует с дядей в том самом доме, где живет субъект.

Услыхав это, клиент решил отказаться от своего первоначального намерения дождаться в кофейне, пока Крошка Доррит выйдет из дому. Он поручил субъекту передать ей, что вчерашний посетитель ее отца просит позволить ему переговорить с ней в квартире дяди. Затем субъект подробнейшим образом растолковал ему, как добраться до дома, который был очень близко, и ушел, награжденный полкроной, а Кленнэм, поспешно допив кофе, побежал в жилище кларнетиста.

В этом доме была такая масса жильцов, что у дверного косяка торчал целый лес ручек от колокольчиков, как клавишей у органа. Не зная, которая из них принадлежит кларнетисту, он стоял в нерешительности, как вдруг из ближайшего окошка вылетел мячик от волана [14] и угодил ему прямехонько в шляпу. Тут он заметил на окне надпись: «Академия м-ра Криппльса» – и пониже: «Вечерние занятия»; из-за надписи выглядывал маленький бледнолицый мальчуган, державший в руке кусок хлеба с маслом и лопаточку от волана. Кленнэм бросил мячик обратно и спросил о Доррите.

– Доррит? – повторил бледнолицый мальчуган (это был сын мистера Криппльса). – Мистер Доррит? Третий колокольчик, дернуть раз.

По-видимому, ученики мистера Криппльса пользовались дверью вместо тетради, так как вся она была исчеркана карандашом. Многочисленные надписи: «Старый Доррит» и «Грязный Дик» свидетельствовали о склонности учеников мистера Криппльса к выпадам личного характера. Кленнэм имел время сделать все эти наблюдения, пока ему не отворил наконец сам старик.

– А, – сказал он, с трудом припоминая Артура, – вас заперли на ночь!

– Да, мистер Доррит! Я рассчитываю повидаться у вас с вашей племянницей.

– О! – сказал тот задумчиво. – Поговорить с ней не при отце. Правильно. Угодно подняться наверх и подождать ее?

– Благодарю вас.

Повернувшись так же медленно, как медленно обдумывал все виденное и слышанное, старик поплелся по узкой лестнице. Дом был очень тесен, с затхлой, тяжелой атмосферой. Маленькие окна на лестнице выходили на задний двор, где виднелись веревки и шесты с развешанным бельем крайне невзрачного вида, как будто обитатели вздумали удить белье и выудили только никуда не годные лохмотья. В жалкой каморке на чердаке находился на колченогом столе неоконченный завтрак на двоих, состоявший из кофе и поджаренного хлеба.

В комнате никого не оказалось. Старик после некоторого размышления проворчал, что Фанни удрала, и отправился за ней в соседнюю комнату. Посетитель заметил, что она придерживала дверь изнутри. Когда дядя попытался отворить ее, она крикнула: «Нельзя, глупый», причем мелькнули чулки и фланель, и Кленнэм сообразил, что молодая леди еще не одета. Дядя, по-видимому, ничего не сообразивший, поплелся обратно, уселся и стал греть руки перед огнем – не потому, впрочем, что на самом деле было холодно, а просто так, без какой-нибудь определенной цели.

– Что вы думаете о моем брате, сэр? – спросил он, сообразив в конце концов, что делает, оставил печку в покое и достал с полки футляр с кларнетом.

– Мне было очень приятно, – сказал Артур, застигнутый врасплох, так как он думал о том брате, который находился перед ним, – мне было очень приятно найти его здоровым и бодрым.

– А! – пробормотал старик – Да, да, да, да, да.

Артур недоумевал, зачем ему понадобился футляр с кларнетом. Но ему понадобился вовсе не футляр.

В конце концов он заметил, что это футляр, а не пакетик с нюхательным табаком (тоже лежавший на полке), положил его обратно, достал пакетик и угостился понюшкой. И в этом он был так же медлителен, неповоротлив и вял, как во всех своих действиях, хотя легкая дрожь удовольствия тронула его старческие дряхлые мускулы в уголках рта и глаз.

– Эми, мистер Кленнэм. Что вы о ней думаете?

– Она произвела на меня глубокое впечатление, мистер Доррит, и я много думал о ней.

– Мой брат совсем бы пропал без Эми, – сказал старик. – Мы все пропали бы без Эми. Она очень хорошая девушка. Она исполняет свой долг.

Артуру послышался в этих похвалах, как вчера в похвалах другого брата, равнодушный тон привычки, возбуждавший в нем глухое чувство протеста и негодования. Не то чтобы они скупились на похвалы или не чувствовали того, что она делала для них, но они так же легко привыкли к этому, как и к остальным условиям своего существования. Хотя им каждый день представлялась возможность сравнивать ее с любым из них самих, тем не менее они, как ему казалось, считали ее положение совершенно нормальным и воображали, что ее роль в семье так же естественно принадлежит ей, как имя или возраст. Ему казалось, что в их глазах она вовсе не представляла чего-то необычайного для тюремной атмосферы, напротив – была ее принадлежностью, на которую они имели право рассчитывать.

Дядя снова принялся за свой завтрак – жевал хлеб, обмакивая его в кофе, забыв о своем госте, когда колокольчик позвонил в третий раз. Это, по его словам, была Эми, и он отправился впустить ее, что, впрочем, не помешало посетителю так ясно видеть перед собой его испачканные руки, грязное изможденное лицо и дряхлую фигуру, словно он все еще сидел на стуле.

Она явилась вслед за ним в своем всегдашнем скромном платье и со своей всегдашней боязливой манерой. Ее рот был чуть-чуть открыт, как будто сердце билось сильнее обыкновенного.

– Мистер Кленнэм, Эми, – сказал дядя, – дожидается тебя уже несколько времени.

– Я взял на себя смелость послать вам записку.

– Я получила ее, сэр.

– Вы не пойдете сегодня к моей матери? Кажется, нет, потому что назначенный час уже прошел.

– Сегодня не пойду, сэр. Сегодня меня не ждут там.

– Могу я пройтись с вами? Я мог бы поговорить с вами на ходу, не задерживая вас здесь и не стесняя вашего дяди.

Она выглядела смущенной, но все же согласилась. Он сделал вид, что отыскивает палку, чтобы дать ей время поправить растрепанную постель, ответить на нетерпеливый стук сестры в стенку и сказать несколько ласковых слов дяде. Затем он нашел палку, и они спустились с лестницы: она впереди, он за нею; дядя же стоял на пороге и, по всей вероятности, забыл о них раньше, чем они сошли вниз.

Ученики мистера Криппльса, собравшиеся тем временем в школу, бросили тузить друг друга книгами и сумками (их обычное утреннее развлечение) и уставились на незнакомца, который был в гостях у Грязного Дика. Они молча созерцали это зрелище, пока таинственный посетитель не отошел на значительное расстояние, а затем разом подняли визг, сопровождавшийся градом камней и самыми выразительными танцами, словом, зарыли трубку мира с такими дикими церемониями, что если бы мистер Криппльс был начальником племени крипльуэев в полной военной татуировке, они не могли бы лучше поддержать честь своего наставника.

Под звуки этих приветствий мистер Артур Кленнэм предложил Крошке Доррит руку, и Крошка Доррит приняла ее.

– Не пройти ли нам по Железному мосту, – сказал он, – там не так шумно.

Крошка Доррит сказала «как хотите» и выразила надежду, что он «не обижается» на мальчиков мистера Криппльса, прибавив, что сама она училась в вечерней школе этого педагога. Он возразил совершенно искренно, что прощает мальчиков мистера Криппльса от всей души. Таким образом мистер Криппльс, сам того не зная, разбил лед между ними и послужил причиной их сближения.

Погода оставалась пасмурной, и на улицах стояла страшная грязь, хотя дождь закончился, когда они шли к Железному мосту. Его миниатюрная спутница казалась ему такой юной, что по временам он готов был обратиться к ней – не только в мыслях, но и на словах – как к ребенку. Быть может, он казался ей настолько же старым, насколько она ему молодой.

– Мне было очень прискорбно слышать, сэр, что вас заперли в тюрьме на ночь. Это так неприятно.

– Это пустяки, – возразил он. – Мне устроили отличную постель.

– О да! – живо подхватила она. – Там, в буфете, отличные постели.

Он заметил, что этот буфет был в ее глазах великолепным рестораном.

– Я думаю, что там все очень дорого, – продолжила Крошка Доррит, – но отец говорил мне, что там можно получить прекрасный обед. И вино, – прибавила она робко.

– Вы там бывали?

– О нет, я заходила только в кухню за кипятком.

Нашлось же существо, отзывавшееся с благоговением о великолепии этого роскошного учреждения, отеля Маршалси!

– Я спрашивал вас вчера вечером, – сказал Кленнэм, – каким образом вы познакомились с моей матерью. Слыхали вы ее фамилию раньше, чем она обратилась к вам?

– Нет, сэр.

– Вы не думаете, что отец ваш слыхал о ней раньше?

– Нет, сэр.

Он заметил в ее глазах такое удивление (она, впрочем, тотчас опустила их, когда они встретились взглядами), что счел необходимым прибавить:

– У меня есть причина расспрашивать вас, хотя в настоящую минуту я не могу объяснить ее вам. Во всяком случае вы не должны думать, что она поведет к какому-либо беспокойству или неприятности для вас. Напротив. Итак, вы думаете, что фамилия Кленнэм всегда оставалась неизвестной вашему отцу?

– Да, сэр.

Он чувствовал по тону ее голоса, что ее робкий взгляд снова устремлен на него, и смотрел вперед, так как не хотел заставить ее сердце биться сильнее.

Так прошли они на Железный мост, казавшийся совершенной пустыней после шумных улиц. Ветер дул свирепо, буйными порывами, скользя по лужам и сдувая их мелким дождем в реку. Облака бешено неслись по свинцовому небу, дым и туман мчались за ними, темные воды реки стремились по тому же направлению. Крошка Доррит казалась самым маленьким, самым спокойным и самым слабым созданием под небесами.

– Позвольте, я возьму извозчика, – сказал Артур Кленнэм, чуть не прибавив: «Бедное дитя».

Она поспешно отказалась, сказав, что для нее все равно – сыро или сухо: она привыкла выходить во всякую погоду. Он и сам это знал и еще больше жалел ее, представляя себе, как эта хрупкая фигурка пробирается ночью по мокрым темным шумным улицам.

– Вы так ласково говорили со мной вчера вечером, сэр, и так великодушно отнеслись к моему отцу, что я не могла не исполнить вашей просьбы, хотя бы для того, чтобы поблагодарить вас. Мне в особенности хотелось сказать вам… – Она остановилась в нерешимости, и слезы показались у нее на глазах.

– Сказать мне?..

– Что, я надеюсь, вы не будете осуждать моего отца. Не судите его, сэр, как вы судили бы тех, кто живет на воле. Он так долго жил в тюрьме. Я никогда не видала его на воле, но думаю, что с тех пор он сильно изменился.

– Поверьте мне, я и в мыслях не имел относиться к нему жестоко или несправедливо.

– Я не хочу сказать, – продолжила она с некоторой гордостью, как будто опасаясь, что ее могут заподозрить в желании осудить его, – что он должен стыдиться своих поступков или что я нахожу в них что-либо постыдное. Нужно только понять его. Я прошу вас не забывать, как сложилась его жизнь. Все, что он говорил, истинная правда. Все так и есть, как он рассказывал. Он пользуется большим уважением. Каждый, кто поступает к нам, рад его видеть. За ним ухаживают больше, чем за кем-либо другим. Сам директор не пользуется таким почетом.

Если существовала когда-нибудь невинная гордость, так это была гордость Крошки Доррит, когда она хвалила своего отца.

– Все говорят, что у него манеры истинного джентльмена. У нас никто не сравнится с ним, и все согласны, что он выше остальных. Ему делают подарки, так как знают, что он нуждается. Но никто не порицает его за то, что он, бедный, живет в такой нужде. Кто же, проведя четверть века в тюрьме, мог бы быть богатым?

Сколько любви в ее словах, сколько сострадания в сдерживаемых слезах, какая великая душа в ее хрупком теле!

– Если я скрываю, где живет мой отец, то вовсе не потому, что стыжусь его. Сохрани бог! Я не стыжусь и тюрьмы. Туда попадают вовсе не дурные люди. Я знала много добрых, честных, трудолюбивых людей, попавших туда только вследствие несчастья. Почти все они относятся друг к другу с большим участием. И с моей стороны было бы просто неблагодарностью забыть, что я провела там много спокойных приятных минут, что еще ребенком я нашла там верного любящего друга, что там я училась, работала и засыпала спокойным сном. Я думаю, что с моей стороны было бы малодушием и жестокостью, если бы после всего этого я не чувствовала бы хоть немного привязанности к этому месту.

Высказавшись от полноты своего великодушного сердца, она робко взглянула на своего нового друга и застенчиво прибавила:

– Я не рассчитывала говорить так много и никогда не говорила об этом раньше. Но, кажется, это лучше объяснит вам наше положение. Я сказала: напрасно вы следовали за мной, сэр. Я бы не сказала этого теперь, хотя вы можете подумать… Нет, я не скажу этого теперь… но я говорю так бестолково, что, боюсь, вы не поймете меня.

Он отвечал совершенно искренно, что вполне понимает ее, и старался, как мог, заслонить ее от дождя и резкого ветра.

– Я надеюсь, вы позволите мне, – сказал он, – расспросить подробнее о вашем отце. У него много кредиторов?

– О, очень много.

– Я подразумеваю тех кредиторов, которые держат его в тюрьме.

– О да, очень много!

– Вы можете сказать мне – если не знаете, то я, конечно, могу навести справки в другом месте, – кто из них самый влиятельный?

Подумав немного, она отвечала, что часто слышала о мистере Тите Полипе как об очень влиятельном лице. Он комиссионер, или член совета, или поверенный, или что-то в этом роде. Он живет, кажется, на Гросвенор-стрит, или где-то там поблизости. Он очень важное лицо в министерстве околичностей. По-видимому, она с детства была подавлена величием этого могущественного мистера Тита Полипа на Гросвенор-стрит, или где-то там поблизости, и министерства околичностей.

«Не мешает повидать этого мистера Тита Полипа», – подумал Артур.

Его тайные намерения не укрылись от ее проницательности.

– Ах, – сказала Крошка Доррит, качая головой с выражением покорного отчаяния, – многие пытались освободить моего бедного отца, но совершенно безуспешно. Бесполезно и пробовать.

Она даже забыла о своей робости, предостерегая его от попытки спасти утонувший корабль, и смотрела прямо ему в глаза – обстоятельство, которое, в соединении с ее терпеливым личиком, хрупкой фигуркой, бедной одеждой, ветром и ливнем, ничуть не поколебало его намерения помочь ей.

– Если бы даже можно было сделать это, – продолжила она, – а этого невозможно сделать, то где будет жить отец и чем? Я часто думала, что такая перемена в его жизни была бы плохой услугой для него. Может, на воле он не будет пользоваться таким почетом, как в тюрьме; может, к нему станут относиться не так внимательно, может, он больше подходит для тюремной жизни.

Здесь в первый раз она не могла удержать слез, и ее маленькие худенькие ручки, которые он так часто видел за работой, задрожали.

– Он только огорчится, когда узнает, что я зарабатываю деньги и Фанни зарабатывает. Он так беспокоится о нас, хотя и беспомощен, сидя взаперти. Он такой добрый, добрый отец!

Артур дал ей успокоиться, прежде чем ответил. Впрочем, ему не пришлось долго ждать. Крошка Доррит не привыкла думать о себе или беспокоить своими огорчениями других. Он окинул взглядом лес городских кровель и труб, среди которых дым расползался тяжелыми клубами, хаос мачт на реке, хаос колоколен и шпилей на берегу, исчезавших в волнующемся тумане, и когда он затем взглянул на Крошку Доррит, она была так же спокойна, как за иголкой в доме его матери.

– Вы бы были рады, если бы вашего брата выпустили на свободу?

– О, очень, очень рада, сэр!

– Ну, будем надеяться, что это удастся устроить. Вы говорили мне вчера, что у вас есть друг.

– Его фамилия Плорниш, – сказала Крошка Доррит.

– А где живет Плорниш?

– Плорниш живет на подворье «Разбитые сердца». Он простой штукатур, – сказала Крошка Доррит, как бы предупреждая Артура не возлагать слишком больших надежд на социальное положение Плорниша. – Он живет в крайнем доме подворья «Разбитые сердца»; его имя обозначено на воротах.

Артур записал адрес и дал ей свой. Теперь он узнал все, что ему требовалось в настоящую минуту. Ему хотелось только убедить ее, что она может рассчитывать на него.

– У вас есть один друг! – сказал он, пряча в карман записную книжку. – Возвращаясь домой… ведь вы пойдете теперь домой?

– Да, прямо домой.

– Возвращаясь домой, – его голос дрогнул, когда он произносил эти слова, – постарайтесь убедить себя, что у вас есть еще один друг. Я не стану давать обещаний и больше ничего не скажу.

– Вы очень добры ко мне, сэр. Я уверена в вашей искренности.

Они пошли обратно по жалким грязным улицам мимо бедных мелочных лавчонок, пробираясь сквозь толпу грязных разносчиков, столь обычных для бедных кварталов. Им не встретилось на пути ничего, что могло бы порадовать хоть одно из пяти человеческих чувств, но для Кленнэма это не было обыкновенной прогулкой под дождем, по грязи, среди уличного шума, так как на его руку опиралось маленькое хрупкое заботливое создание. Он думал о том, что она родилась и выросла среди этих сцен и до сих пор оставалась среди них, привыкшая к этой обстановке, хотя и не подходившая к ней; он думал о ее давнишнем знакомстве с грязнейшими подонками общества, о ее невинности, о ее вечной заботливости к другим, о ее молодости и детской наружности.

Они вышли на Хай-стрит, где находилась тюрьма, когда чей-то голос крикнул:

– Маленькая мама, маленькая мама!

Доррит остановилась и оглянулась. Какая-то странная фигура бежала к ним со всех ног, продолжая кричать: «Маленькая мама!», но споткнулась, упала и опрокинула в грязь корзинку с картофелем.

– О, Мэгги, – сказала Доррит, – какая ты неловкая!

Мэгги не ушиблась и тотчас вскочила и стала подбирать картофель, в чем помогли ей Крошка Доррит и Артур Кленнэм. Мэгги подобрала очень мало картофеля, но очень много грязи, но в конце концов весь картофель был собран и уложен в корзину. Затем Мэгги отерла шалью грязь со своего лица и дала возможность Кленнэму рассмотреть ее черты.