Крошка Доррит

Тип проскучал в Клиффордс-Инн полгода, а затем приплелся обратно в Маршалси, засунув руки в карманы, и мимоходом объявил сестре, что больше не пойдет туда.

– Больше не пойдешь туда? – повторило бедное дитя Маршалси, для которого Тип был главным предметом забот и тревог.

– Я ужасно устал, – сказал Тип, – и бросил место.

Тип уставал от всего. Его маленькая вторая мать с помощью все того же верного друга помещала его последовательно в оптовый склад, к огороднику, к торговцу хмелем, снова в контору адвоката, к аукционисту, на пивоварню, к маклеру, снова в контору адвоката, в контору дилижансов, в контору транспортов, снова в контору адвоката, в мелочную лавку, на винокуренный завод, снова в контору адвоката, в лавку шерстяных товаров, в галантерейную лавку, на рыбный рынок, на фруктовый рынок, в доки, но везде он уставал, бросал места и возвращался к безделью Маршалси и наследству миссис Бангем. Казалось, он всюду тащил за собой стены тюрьмы и продолжал влачить бесцельное, ленивое, бессмысленное существование в их тесных пределах в любом месте и при любой профессии, пока настоящая, неподвижная Маршалси не притягивала его обратно.

Тем не менее маленькое мужественное создание так настойчиво стремилось пристроить брата, что, пока он слонялся по разным местам, она сумела наскрести для него небольшую сумму, достаточную для переезда в Канаду. Так как он устал от бездельничанья и хотел покончить даже с этим, то весьма милостиво согласился на ее проект. Горько ей было расставаться с ним, но горечь смягчалась радостью и надеждой, что он вступит наконец на настоящий путь.

– Да благословит тебя Бог, Тип. Смотри не загордись, когда разбогатеешь, и приезжай повидать нас.

– Ладно, ладно! – сказал Тип и отправился.

Но не все дороги ведут в Канаду. В данном случае дорога привела его только до Ливерпуля. Отсюда он вернулся обратно спустя месяц в лохмотьях, без сапог и усталый более, чем когда-либо.

Снова пришлось обратиться к наследству миссис Бангем, а затем он сам нашел себе занятие, о чем и объявил сестре.

– Эми, я нашел место.

– Серьезно, Тип?

– Будь покойна, теперь дело пойдет на лад. Тебе больше не придется хлопотать обо мне, старушка.

– Что же это за место, Тип?

– Ты знаешь Слинго?

– Которого называют купцом?

– Вот-вот. Он выходит отсюда в понедельник и обещал мне место.

– Чем же он торгует, Тип?

– Лошадьми. Будь покойна, Эми. Теперь дело пойдет на лад.

Она потеряла его из виду на несколько месяцев и только слышала о нем время от времени. Между членами общежития ходили слухи, будто его видели на аукционе в Мурфильде, где он покупал накладное серебро за настоящее и платил за него банковскими билетами, но эти слухи не достигали ее ушей. Однажды вечером, когда она работала, стоя у окна, чтобы воспользоваться тусклым светом сумерек, он отворил дверь и вошел в комнату.

Она поцеловала его и сказала «здравствуй», но расспрашивать побоялась. Он заметил ее испуг и беспокойство и, по-видимому, почувствовал жалость:

– Боюсь, Эми, ты очень огорчишься на этот раз. Право, боюсь.

– Очень грустно слышать такие слова, Тип. Ты совсем вернулся?

– Ну… да.

– Я и думала, что это место окажется неподходящим, так что не особенно огорчаюсь на этот раз, Тип.

– А! Но это не все, случилось кое-что похуже.

– Хуже?

– Не смотри так испуганно. Да, Эми, хуже. Видишь ли, я вернулся, – не смотри же так испуганно! – не так, как прежде, не по своей воле. Я теперь сюда на житье.

– О, не говори, что ты арестован, Тип. Нет, нет!

– Мне и самому неприятно это говорить, – возразил он с неохотой, – да что ж делать, когда ты иначе не понимаешь. Приходится сказать. Меня посадили за долг в сорок фунтов.

В первый раз за все эти годы она согнулась под бременем горя. Всплеснув руками, она воскликнула, что это убьет отца, если только он узнает, и упала без чувств к ногам Типа.

Ему легче было привести ее в чувство, чем ей убедить его, что отец Маршалси будет в отчаянии, если узнает истину. Тип решительно не мог понять и представить себе этого. Потребовались совместные усилия сестры и дяди, чтобы заставить его взглянуть на дело с такой точки зрения. Само по себе возвращение его не представляло ничего странного ввиду многочисленных прецедентов, нетрудно было придумать благовидное объяснение для отца, а остальные члены общежития, лучше понимавшие значение этого невинного обмана, добросовестно хранили тайну.

Вот жизнь и история дочери Маршалси до двадцати двух лет. Сохранив привязанность к жалкому двору и груде построек как к месту своего рождения и дому, она неслышно скользила в этих стенах, сознавая, что на нее указывают всякому новоприбывшему. Найдя работу в городе, она тщательно скрывала место своего жительства и старалась как можно незаметнее проскользнуть за железные ворота, вне которых ей ни разу еще не случалось ночевать. Ее природная робость еще усилилась вследствие необходимости скрываться, и ее легкие ножки и миниатюрная фигурка скользили по людным улицам, точно спеша исчезнуть куда-то.

Умудренная опытом в борьбе с житейской нуждой, она оставалась невинной во всем остальном, невинной среди тумана, сквозь который она видела отца, и тюрьму, и мутный поток жизни, кипевшей вокруг нее.

Вот жизнь и история Крошки Доррит до того момента, когда она возвращалась домой в пасмурный сентябрьский вечер, не замечая, что за ней следит мистер Артур Кленнэм. Такова жизнь и история Крошки Доррит до того момента, когда она свернула на Лондонский мост, перешла его, вернулась обратно, прошла мимо церкви Святого Георга, снова вернулась обратно и проскользнула в открытые наружные ворота Маршалси.

Глава VIII. Под замком

Артур Кленнэм стоял на улице, поджидая прохожего, чтобы узнать, что это за здание. Он пропустил несколько человек, лица которых не внушали ему доверия, и все еще стоял на улице, когда какой-то старик прошел мимо него и свернул в ворота.

Он часто спотыкался и плелся так тихо, с таким рассеянным видом, что шумные лондонские улицы вряд ли были вполне безопасным местом для его прогулок. Одет он был грязно и бедно: в потертом, когда-то синем, долгополом сюртуке, застегнутом наглухо, с бархатным воротником, от которого, впрочем, оставалась лишь бледная тень. Красная подкладка этой тени воротника высовывалась наружу, сливаясь на затылке с клочьями седых волос и порыжевшим галстуком с пряжкой, едва прикрытыми шляпой. На нем была грязнейшая потертая шляпа с изломанной тульей и помятыми полями. Из-под нее болтались концы носового платка, которым была повязана голова старика. Брюки его были так широки и длинны, а ноги так велики и неуклюжи, что он переступал как слон. Под мышкой он держал старый футляр с каким-то духовым инструментом и в той же руке – пакетик из серой бумаги с нюхательным табаком, которым он услаждал свой бедный старый сизый нос в ту минуту, когда Артур Кленнэм взглянул на него.

К этому старику он решил обратиться и тронул его за плечо. Старик остановился и оглянулся с выражением человека, мысли которого далеко, и к тому же тугого на ухо.

– Скажите, пожалуйста, сэр, – сказал Артур, повторяя свой вопрос, – что это за место?

– А? Это место? – ответил старик, остановив руку с понюшкой табаку на полдороге к носу. – Это Маршалси, сэр.

– Долговая тюрьма?

– Сэр, – ответил старик с таким видом, как будто об этом и спрашивать не стоило, – долговая тюрьма.

Он повернулся и пошел дальше.

– Простите, – сказал Артур, останавливая его, – но мне хотелось бы, если позволите, предложить вам еще один вопрос. Всякий может сюда войти?

– Всякий может сюда войти, – подтвердил старик с ударением и прибавил в виде объяснения: – Но не всякий может отсюда выйти.

– Извините, я вас задержу еще на минутку. Вы хорошо знакомы с этим местом?

– Сэр, – ответил старик, стиснув в руке пакет с табаком и взглянув на Кленнэма, как будто этот вопрос был неприятен для него, – хорошо.

– Простите мою назойливость. Но я спрашиваю не из пустого любопытства, а с хорошей целью. Случалось ли вам слышать здесь фамилию Доррит?

– Моя фамилия Доррит, сэр, – объявил старик совершенно неожиданно.

Артур поклонился:

– Позвольте мне сказать вам несколько слов. Я совершенно не был подготовлен к вашему ответу, и надеюсь, что это обстоятельство послужит извинением моей смелости. Я недавно вернулся в Англию после продолжительной отлучки и встретил у моей матери, миссис Кленнэм, девушку, занимавшуюся шитьем, которую называли «Крошка Доррит». Я заинтересовался ею и желал бы узнать о ней подробнее. Я видел за минуту до того, как обратился к вам, что она прошла в эти ворота.

Старик пристально посмотрел на него.

– Вы моряк, сэр? – спросил он и, по-видимому, был несколько разочарован, когда его собеседник покачал головой. – Нет, не моряк? Я предположил это по вашему загорелому лицу. Вы серьезно говорите?

– Совершенно серьезно, и убедительно прошу вас верить этому.

– Я очень мало знаю мир, сэр, – продолжил старик слабым, дрожащим голосом, – я прохожу по нему, как тень по солнечным часам. Недостойно человека обманывать меня – это было бы слишком легкое дело и слишком ничтожное, нечем было бы и похвастаться. Девушка, о которой вы говорите, дочь моего брата. Мой брат Уильям Доррит, я Фредерик. Вы говорите, что видели ее у вашей матери (я знаю, что ваша мать покровительствует ей), заинтересовались ею и пожелали знать, что она тут делает. Пойдемте, посмотрите.

Он пошел дальше, а Артур последовал за ним.

– Мой брат, – сказал старик, остановившись на лестнице и медленно повернув голову, – провел здесь несколько лет, и мы скрываем от него наши дела за стенами тюрьмы по причинам, о которых я не стану сейчас распространяться. Будьте добры, не говорите ему ничего такого, о чем мы не говорим. Вот. Пойдемте, посмотрите.

Артур последовал за ним по узкому коридору, в конце которого оказалась крепкая дверь, отворявшаяся изнутри. Они вошли в привратницкую – или сторожку, – а затем, через другую дверь с решеткой, во внутренний двор. Когда они проходили мимо тюремщика, старик медленно, неуклюже повернулся к нему, как бы представляя своего спутника. Тюремщик кивнул, и спутник прошел за стариком беспрепятственно.

Ночь была темная, лампы на дворе и свечи, мелькавшие в окнах за старыми занавесками, не делали ее светлее. Большая часть арестантов были внутри, лишь немногие оставались на дворе. Старик свернул направо и, войдя в третью или четвертую дверь, стал подниматься по лестнице.

– Здесь темновато, сэр, – сказал он, – но идите смело, вы ни на что не наткнетесь.

Он на минуту остановился перед дверью на втором этаже. Как только он отворил ее, посетитель увидел Крошку Доррит, и для него сразу стало ясно, почему она всегда старалась обедать в одиночестве.

Она принесла свой обед домой и разогревала его в камине для отца, который в поношенном сером халате и черной шапочке сидел за столом в ожидании ужина. Перед ним на чистой скатерти лежали ножик, вилка и ложка, стояли солонка, перечница, стакан и оловянная кружка с пивом. Была тут и скляночка с кайенским перцем и немного пикулей на блюдечке.

Она вздрогнула, густо покраснела, потом побледнела. Посетитель скорее взглядом, чем легким движением руки, старался дать ей понять, что она может успокоиться и положиться на него.

– Этот господин, – сказал дядя, – мистер Кленнэм, сын друга Эми, встретился со мной на улице. Ему хотелось засвидетельствовать тебе свое почтение, но он не решался войти. Это мой брат Уильям, сэр.

– Надеюсь, – сказал Артур, не зная, с чего начать, – что мое уважение к вашей дочери может объяснить и оправдать мое желание познакомиться с вами, сэр.

– Мистер Кленнэм, – сказал старик, вставая и приподымая шапочку над головой, – вы оказываете мне честь. Милости просим, сэр. – Он низко поклонился. – Фредерик, дай стул. Прошу садиться, мистер Кленнэм.

Он снова надел шапочку и сел. Оттенок благосклонности и покровительства сквозил в его манерах. С такими же церемониями принимал он своих товарищей по заключению.

– Добро пожаловать в Маршалси, сэр. Я приветствовал многих джентльменов в этих стенах. Быть может, вам известно (моя дочь Эми могла случайно упомянуть об этом), что я Отец Маршалси.

– Я… да, я слыхал, – ответил Артур, пораженный этим заявлением.

– Вы знаете, конечно, что моя дочь Эми родилась здесь. Добрая девочка, сэр, милая девочка, мое утешение и опора. Эми, милочка, подай тарелку; мистер Артур извинит простоту наших нравов, вынужденную стесненными обстоятельствами. Быть может, сэр, вы сделаете мне честь…

– Благодарю вас, – произнес Артур, – я совершенно сыт.

Он был поражен манерами старика и его уверенностью, что дочь не скрывала их семейной истории.

Она налила ему стакан, пододвинула ближе к отцу предметы, стоявшие на столе, и села рядом с ним. Очевидно, по установившемуся у них обычаю, она отрезала кусок хлеба для себя и иногда прикасалась губами к стакану, но Артур заметил, что она расстроена и ничего не ела. Ее взгляд, остановившийся на отце с выражением удивления и гордости и в то же время стыда за него, глубоко проник ему в сердце.

Отец Маршалси относился к своему брату с благодушием снисходительного человека: простоватый малый, пороха не выдумает.

– Фредерик, – сказал он, – ты сегодня ужинаешь у себя с Фанни, я знаю. Куда же девалась Фанни, Фредерик?

– Она гуляет с Типом.

– Тип, как вам, может быть, известно, мой сын, мистер Кленнэм. Он порядочный дикарь, и пристроить его было трудновато, но и знакомство его с миром, – он слегка вздохнул, пожал плечами и обвел глазами комнату, – совершилось при условиях довольно плачевных. Вы в первый раз здесь, сэр?

– В первый раз.

– Да, я, по всей вероятности, знал бы о вашем поступлении. Весьма редко случается, чтобы поступающий сюда мало-мальски порядочный человек не был мне представлен.

– Случалось, что моему брату представлялось до сорока-пятидесяти человек в день, – сказал Фредерик, и слабый луч гордости осветил его лицо.

– Да, – подтвердил Отец Маршалси, – случалось и больше. По воскресеньям в конце судебной сессии бывает настоящее levee [13], настоящее levee. Эми, милочка, сегодня я целый день старался припомнить фамилию джентльмена из Кэмбервеля, которого познакомил со мной на Рождестве тот любезный торговец углем, что провел здесь шесть месяцев, помнишь?

– Я не помню его фамилии, батюшка.

– Фредерик, может быть, ты помнишь?

Фредерик вряд ли даже слышал фамилию. Без всякого сомнения, Фредерику менее, чем кому-либо на свете, можно было предлагать подобный вопрос с надеждой получить ответ.

– Я говорю о том джентльмене, – продолжил его брат, – который так деликатно совершил прекрасный поступок. Ха… кхе… Решительно не могу припомнить фамилию. Мистер Кленнэм, так как я случайно упомянул о прекрасном и деликатном поступке, то, может, вам интересно будет узнать, в чем он состоял.

– Очень интересно, – сказал Артур, отводя взгляд от бледного личика, на котором снова мелькнуло тревожное выражение.

– Этот поступок настолько великодушен и свидетельствует о таких прекрасных чувствах, что я считаю долгом упоминать о нем при каждом удобном случае, не обращая внимания на личные чувства. Э… да… э… к чему скрывать этот факт… надо вам сказать, мистер Кленнэм, что здешние посетители считают иногда своим долгом предложить мне небольшое приношение… как Отцу этого места.

Видеть, как она дотронулась до его руки, точно желая остановить, как отвернула свое боязливое робкое личико, было грустное зрелище.

– Это делается, – продолжил он тихим ласковым тоном, волнуясь и по временам откашливаясь, – это делается… э… хм… в различной форме; обыкновенно… ха… в форме денег, и я должен сознаться, приношение… хм… почти всегда принимается. Джентльмен, о котором я говорю, был представлен мне, мистер Кленнэм, в выражениях, самых лестных для моих чувств, и держал себя не только весьма учтиво, но и… э… хм… с большим тактом.

Все это время он беспокойно скреб тарелку вилкой и ножом, хотя на ней уже ничего не оставалось.

– Из его слов можно заключить, что у него был сад, хотя он очень осторожно говорил об этом, зная, что сады… хм… недоступны для меня. Но это выяснилось, когда я любовался прекрасным кустом герани, который он принес с собой из своей теплицы. Когда я восхищался роскошными красками цветка, он указал мне приклеенный к горшку билетик с надписью: «Для Отца Маршалси» – и предложил мне растение в подарок. Но это было… хм… не все. Прощаясь, он попросил меня снять с горшка билетик через полчаса. Я… кха… так и сделал и нашел под ним… э… хм… две гинеи. Уверяю вас, мистер Кленнэм, я получал… хм… приношения различного достоинства и в различной форме, и они всегда… кха… принимались, но ни одно из них не доставило мне такого удовольствия, как это… э… хм… это приношение.

Артур собирался ответить на эти слова, когда зазвенел звонок и чьи-то шаги послышались за дверью. Хорошенькая девушка, гораздо красивее и пышнее Крошки Доррит, хотя моложе с виду, остановилась в дверях, увидев незнакомца. Остановился и молодой человек, следовавший за ней.

– Мистер Кленнэм, Фанни. Моя старшая дочь и сын, мистер Кленнэм. Звонок извещает посетителей, что пора уходить, вот они и пришли проститься, но времени еще довольно, времени еще довольно. Девочки, мистер Кленнэм извинит, если вы займетесь домашними делами. Он знает, конечно, что у меня только одна комната.

– Я только хотела взять от Эми мое чистое платье, папа, – ответила Фанни.

– А я – свой костюм, – сказал Тип.

Эми достала из комода два узелка и передала их брату и сестре. Кленнэм слышал, как Фанни спросила шепотом: «Ты починила и вычистила?» на что Эми ответила: «Да».

Он встал и окинул взглядом комнату. Голые стены были выкрашены в зеленый цвет – очевидно, неискусной рукой – и скудно украшены плохими картинками. На окне была занавеска, на полу – ковер; были тут и полки, вешалки и тому подобные предметы, собиравшиеся в течение многих лет. Комната была тесная, маленькая, скудно меблированная, камин дымил, но постоянные заботы и труды сделали ее чистой и даже в своем роде уютной.

Между тем звонок звонил не переставая, и дядя торопился уходить.

– Идем, идем, Фанни, – сказал он, забрав под мышку свой потертый футляр с кларнетом, – запирают, дитя, запирают!

Фанни простилась с отцом и выпорхнула из комнаты. Тип уже спускался с лестницы.

– Ну, мистер Кленнэм, – сказал дядя, оглянувшись на ходу, – запирают, сэр, запирают.

Мистеру Кленнэму надо было еще сделать два дела: во-первых, вручить свое приношение Отцу Маршалси, не оскорбив его дочери, во-вторых, объяснить ей хотя бы в двух словах, как он попал сюда.

– Позвольте мне, – сказал отец, – проводить вас по лестнице.

Крошка Доррит вышла из комнаты вслед за остальными, так что они оставались одни.

– Ни в коем случае, – ответил посетитель торопливо. – Позвольте мне…

«Клинк-клинк-клинк…»

– Мистер Кленнэм, – сказал отец, – я глубоко, глубоко…

Но посетитель стиснул его руку, чтобы заглушить звон монет, и поспешил на лестницу.

Он не заметил Крошки Доррит ни на лестнице, ни на дворе. Двое-трое запоздалых посетителей спешили к воротам. Следуя за ними, в дверях первого от ворот дома он увидел ее и поспешил к ней.

– Простите, – сказал он, – что я обращаюсь к вам здесь, простите, что я пришел сюда! Я следил за вами сегодня вечером. Я делал это, желая оказать какую-нибудь услугу вам и вашему семейству. Вы знаете, какие отношения существуют между мной и моей матерью, и легко поймете, почему я не старался познакомиться с вами поближе в ее доме: боялся возбудить ее подозрительность или раздражение и повредить вам в ее мнении. Все, что я видел здесь, в этот короткий промежуток времени, усилило мое сердечное желание стать вашим другом. Я был бы вознагражден за многие разочарования, если бы мог рассчитывать на ваше доверие.

В первую минуту она была испугана, но, по-видимому, ободрилась, по мере того как он говорил.

– Вы очень добры, сэр. Вы очень внимательны ко мне. Но… но лучше бы вы не следили за мной.

Он понял ее волнение, вызванное воспоминанием об отце, оценил его и ничего не сказал.

– Миссис Кленнэм оказала мне большую услугу; я не знаю, что бы мы стали делать, если б не работа, которую она дает мне; с моей стороны было бы неблагодарностью таиться от нее. Я не могу сказать ничего больше, сэр. Я уверена, что вы хотите нам добра. Благодарю, благодарю вас!

– Позвольте мне предложить вам еще один вопрос. Давно ли вы знакомы с моей матерью?

– Два года, сэр.

Звонок перестал звонить.

– Каким образом вы познакомились с ней? Она прислала за вами сюда?

– Нет. Она даже не знает, что я живу здесь! У нас есть друг, у папы и у меня, бедный человек, рабочий, но лучший из друзей; я написала объявление, что ищу работы, шитья, и указала его адрес. А он распространял это объявление, где только мог, и таким образом миссис Кленнэм узнала обо мне и послала за мной. Сейчас запрут ворота, сэр!

Он был так тронут и взволнован состраданием к ней и глубоким интересом к ее рассказу, что не мог решиться уйти, но тишина, наступившая в тюрьме, показывала, что пора уходить. Сказав несколько ласковых слов на прощание, он пошел к воротам, меж тем как она поспешила назад, к отцу.

Но он задержался слишком долго. Ворота были уже заперты, привратницкая тоже. Он попробовал стучать, но тщетно, и пришел уже к неприятному убеждению, что ему придется провести здесь всю ночь, когда кто-то окликнул его.

– Попались, а? – сказал чей-то голос. – Теперь не попадете домой до утра. О! Это вы, мистер Кленнэм?

Это был Тип. Они остановились и взглянули друг на друга под дождем, который начинал накрапывать.

– Да и вы тоже заперты, – сказал Артур.

– Я это знаю, – саркастически ответил Тип. – Верно. Только я заперт не так, как вы. Я тут оседлый житель, но моя сестра решила, что командир не должен знать об этом. Почему – не понимаю.

– Можно тут где-нибудь приютиться? – спросил Артур. – Что бы мне предпринять?

– Ступайте к Эми, она вас устроит, – сказал Тип, по обыкновению сваливая заботу на нее.

– Я скорей буду бродить здесь всю ночь, чем доставлять ей такое беспокойство.

– Вам незачем ходить здесь, если вы согласны заплатить за ночлег. Если согласны заплатить, вы можете устроиться в зале. Пойдемте, я вас проведу.

Когда они проходили по двору, Артур взглянул на окно комнаты, которую недавно оставил. В ней еще светился огонь.

– Да, сэр, – сказал Тип, заметив его взгляд. – Это комната командира. Она просидит с ним еще час, читая ему вчерашнюю газету или что-нибудь в этом роде, а потом исчезнет неслышно, как маленький дух.

– Я вас не понимаю.

– Командир спит в своей комнате, а она нанимает комнату у тюремщика. Первый дом от ворот. В городе она бы нашла комнату вдвое лучше за вдвое меньшую плату, но она, бедняжка, ухаживает за командиром и днем и ночью.

Они вошли в таверну в конце тюрьмы, откуда только что разошлись посетители. Комната на нижнем этаже, где происходили эти собрания, была тем самым залом, о котором упоминал Тип. Трибуна председателя, оловянные кружки, стаканы, трубки, табачный пепел и дым еще напоминали о собрании.

Неопытный посетитель мог бы подумать, что все здесь принадлежат к числу заключенных: хозяин, половой, конторщица, мальчик, подававший пиво. Точно ли они принадлежали к числу заключенных – нельзя было решить, но у всех у них был какой-то похоронный вид. Находившийся тут же хозяин мелочной лавочки принимал к себе джентльменов на хлеба и сам помог сделать постель для Кленнэма. Он был когда-то портным и имел собственный фаэтон, о чем и сообщил посетителю. Он хвастался, будто горой стоит за интересы членов общежития, и высказывал довольно смутные мысли насчет того, будто начальство прикарманивает «фонд», назначенный для заключенных. Он твердо верил в это и всегда обращался со своими туманными жалобами к новичкам, хотя решительно не мог объяснить, что это за «фонд» и каким образом мысль о нем попала ему в голову. Тем не менее он был совершенно убежден, что на его долю приходится из «фонда» три шиллинга девять пенсов в неделю и что начальство регулярно каждый понедельник похищает у него эту сумму. По-видимому, он для того и явился делать постель, чтобы не упустить случая сообщить об этом обстоятельстве. Облегчив свою душу и пригрозив (кажется, он всегда это делал, но никогда не приводил своей угрозы в исполнение) напечатать об этом в газетах и вывести начальство на чистую воду, он стал разговаривать о разных предметах со своими коллегами. По общему тону их разговора видно было, что они считают неплатеж долгов нормальным состоянием человечества, а уплату – случайным недугом.

Среди этой странной сцены, среди этих странных призраков, скользивших вокруг него, Артур Кленнэм точно грезил наяву. Тем временем Тип, питавший самое почтительное удивление к залу и его прелестям, показывал ему кухню, где огонь разводился на средства членов общежития, котел для горячей воды, тоже заведенный на общие средства, и другие приспособления, приводившие к убеждению, что тот, кому хочется быть богатым, счастливым и мудрым, должен жить в Маршалси.