Крошка Доррит

При входе он коснулся своей ветхой, утратившей первоначальный цвет шляпы, приветствуя немногих посетителей.

Двое играли в домино за маленьким столом; трое или четверо сидели около очага, покуривая и болтая. Бильярд посреди комнаты в этот час был свободен. Хозяйка, сидя за своим маленьким прилавком посреди груды бутылок с сиропом, корзинок с печеньем и оловянной полоскательницы для стаканов, что-то шила.

Пробравшись к свободному столику подле камина, он положил на пол сумку и плащ. Когда он поднялся, перед ним стояла хозяйка.

– Можно здесь переночевать, сударыня?

– Сделайте одолжение, – ответила хозяйка высоким звонким веселым голосом.

– Хорошо. А пообедать или поужинать – называйте как хотите.

– Ах, сделайте одолжение! – сказала хозяйка.

– В таком случае будьте добры распорядиться насчет ужина, сударыня: что-нибудь поесть, только поскорее! И бутылку вина. Я страшно голоден и устал.

– Скверная погода, сударь? – сказала хозяйка.

– Проклятая погода!

– И утомительная дорога?

– Проклятая дорога!

Его хриплый голос оборвался. Опустив голову на руки, он сидел так, пока не подали вино. Выпив залпом два стаканчика и отломив кусок от ломтя хлеба, который положили перед ним вместе со скатертью и салфеткой, тарелкой, солонкой, перечницей, он прислонился к стене, развалившись на скамейке, и принялся жевать корку в ожидании ужина.

Как это обыкновенно бывает при появлении незнакомца, посетители, сгруппировавшиеся у камина, на мгновение прервали разговор, поглядывая на пришельца. Впрочем, пауза длилась недолго, и разговор вскоре возобновился.

– Вот почему, – сказал один из посетителей, очевидно заканчивая прерванный разговор, – вот почему говорят, что дьявол выпущен на волю.

Сказавший это был рослый швейцарец духовного звания. Он говорил авторитетным тоном, особенно когда речь зашла о дьяволе.

Хозяйка, сообщив все, что было нужно, насчет нового посетителя своему супругу, исправлявшему обязанности повара в «Рассвете», уселась за прилавком и взялась за шитье. Это была бойкая опрятная веселая женщина с огромным чепчиком и в ярких чулках; она принимала участие в разговоре, улыбаясь и кивая, но не отрываясь от шитья.

– Ах ты, господи! – сказала она. – Когда лионский пароход привез известие, что дьявол выпущен на волю в Марселе, некоторые приняли это как должное. Но не я, не я!

– Сударыня, вы всегда правы, – ответил рослый швейцарец. – Без сомнения, вы страшно негодуете на этого человека, сударыня!

– Еще бы, – воскликнула хозяйка, оторвавшись от работы, сделав большие глаза и нагнув голову набок. – Само собой разумеется!

– Он скверный человек.

– Отвратительный негодяй, – сказала хозяйка, – и вполне заслужил то, от чего так счастливо увернулся. И очень жаль, что увернулся.

– Позвольте, сударыня! Обсудим это дело, – возразил швейцарец, очень убедительно крутя сигару во рту. – Быть может, виновна его злая судьба. Быть может, он жертва обстоятельств. Быть может, в нем было и есть доброе начало, только никто не мог его открыть. Философская филантропия говорит…

Остальная компания у печки отвечала глухим ропотом на эти слова. Даже двое игроков в домино подняли головы, как бы протестуя против философской филантропии, затесавшейся в «Рассвет».

– Подите вы со своей филантропией! – воскликнула улыбающаяся хозяйка, кивнув сильнее, чем обычно. – Послушайте. Я женщина, да. Я ничего не знаю о философской филантропии. Но я знаю то, что я видела, видела своими глазами на белом свете. И говорю вам, друг мой, что есть люди (не только мужчины, но, к несчастью, и женщины), в которых вовсе нет доброго начала. Есть люди, которые заслуживают только ненависти без всякого снисхождения. Есть люди, которых надо клеймить, как врагов человечества. Есть люди, лишенные всякого человеческого чувства, которых следует истреблять, как диких зверей. Я надеюсь, что их немного, но я видела таких людей в этом мире и даже в этом маленьком «Рассвете». И я не сомневаюсь, что этот человек, как бы его ни называли – я забыла его фамилию, – один из таких людей.

Полная воодушевления речь хозяйки была встречена общим сочувствием со стороны посетителей «Рассвета».

– Да, если ваша философическая филантропия, – продолжила хозяйка, откладывая работу и вставая, чтобы принять от мужа суп для пришельца, – церемонится с такими людьми на словах или на деле, то пусть она убирается из «Рассвета», потому что цена ей грош!

Когда она поставила суп перед посетителем, последний взглянул ей прямо в глаза, причем усы его приподнялись под носом, а нос опустился над усами.

– Хорошо, – сказал швейцарец, – вернемся к предмету нашего разговора. Так вот, джентльмены, когда этот человек был оправдан судом, марсельцы стали говорить, что дьявол выпущен на волю. Так и пошла в ход эта фраза, и только это она и означает – больше ничего.

– Как его фамилия? – спросила хозяйка. – Биро, если не ошибаюсь?

– Риго, сударыня, – возразил рослый швейцарец.

– Да-да, Риго!

После супа путешественнику подали мясное блюдо и зелень. Он съел все, что было перед ним поставлено; допил вино, потребовал стакан рома и закурил папиросу за чашкой кофе. Подкрепив силы, он воспрянул духом и принял участие в разговоре с довольно покровительственным видом, как будто его общественное положение было гораздо выше, чем казалось.

Потому ли, что посетителям было некогда, или потому, что они почувствовали свое ничтожество, только все они разошлись один за другим, и так как никто не явился им на смену, то их новый Глава остался полным обладателем «Рассвета». Хозяин бренчал посудой в кухне, хозяйка сидела за работой, а путешественник курил и грелся у камина.

– Виноват, сударыня, этот Биро…

– Риго, сударь.

– Виноват, Риго… Он чем-нибудь заслужил вашу немилость, сударыня?

Хозяйка, которой новый посетитель казался то красивым мужчиной, то уродом, заметив его поднявшиеся усы и опустившийся нос, решительно склонилась к последнему мнению.

– Риго – злодей, – сказала она, – убивший свою жену.

– А, а! Да, черт побери, это злодейство! Но как вы узнали об этом?

– Все это знают.

– Ага, и тем не менее он ускользнул от наказания?

– Сударь, закон не мог доказать вполне точно его преступление. Так говорит закон. Тем не менее всем известно, что он совершил его. Народ был так уверен в этом, что хотел разорвать его на куски.

– Тем более что сам этот народ живет в мире и согласии со своими женами? – спросил посетитель. – Ха-ха!

Хозяйка «Рассвета» снова взглянула на него и почти утвердилась в своем последнем решении. Впрочем, у него были очень красивые руки, и он заметно щеголял ими. Ей снова показалось, что посетитель – красивый мужчина.

– Вы, сударыня, или кто-то из этих господ, кажется, упомянули о том, что сделалось с этим человеком?

Хозяйка покачала головой, в первый раз в течение разговора перестав кивать в такт своим мыслям.

– Посетители «Рассвета», – заметила она, – передавали со слов газет, будто его пришлось продержать некоторое время в тюрьме ради его собственной безопасности. Так или иначе, но он ускользнул от заслуженной казни, и это самое скверное.

Гость взглянул на нее, докуривая папиросу, и если бы она подняла голову, то этот взгляд разрешил бы ее сомнение насчет его наружности. Но, когда она подняла голову, выражение его лица уже изменилось. Он поглаживал рукой свои взъерошенные усы.

– Могу я попросить указать мне постель, сударыня?

– К вашим услугам, сударь. Эй, муженек!

Муженек должен был отвести его наверх, в спальню.

Там уже спал один путешественник, который улегся очень рано, так как страшно устал, но комната была большая, с двумя кроватями, а места хватило бы и на двадцать. Все это прощебетала хозяйка «Рассвета» в промежутках между восклицаниями: «Эй, муженек!»

Муженек отозвался наконец: «Иду, женушка!» – и, появившись в поварском колпаке, повел гостя по узкой крутой лестнице. Гость захватил сумку и плащ и простился с хозяйкой, прибавив, что надеется увидеть ее завтра. Спальня была большая, с грубым некрашеным полом, нештукатуреным потолком и двумя кроватями на противоположных концах. Муженек поставил свечку на стол, искоса взглянул на путешественника и, проворчав: «Кровать направо!» удалился.

Хозяин, был ли он плохой физиономист или хороший, с первого взгляда решил, что у этого молодца отталкивающая физиономия.

Гость окинул презрительным взглядом убогую спальню, уселся на плетеный стул подле кровати и, достав из кармана деньги, встряхнул их на ладони.

– Человеку нужно есть, – проворчал он, – но, ей-богу, мне придется есть завтра за чужой счет.

Меж тем как он сидел в задумчивости, машинально взвешивая деньги на ладони, ровное дыхание спящего заставило его наконец взглянуть на соседа. Последний закутался в одеяло с головой и задернул занавеску, так что его можно было только слышать, но не видеть. Но глубокое ровное дыхание, раздававшееся все время, пока новый гость снимал свои стоптанные сапоги, рваные брюки, поношенный сюртук и галстук, раззадорило его любопытство так, что ему захотелось взглянуть на спящего.

Он подкрался поближе, потом еще ближе, потом еще ближе, пока не подошел к самой кровати спящего. Но и тут он не мог заглянуть ему в лицо, так как оно было закрыто одеялом. Ровное дыхание не прекращалось. Он протянул свою гладкую белую руку (какой предательской она казалась в своем змеином движении!) и отогнул конец одеяла.

– Черт меня побери! – прошептал он, отшатнувшись. – Кавалетто!

Маленький итальянец, разбуженный шорохом около своей кровати, с глубоким вздохом открыл глаза, но еще не проснулся. В течение нескольких секунд он спокойно смотрел на своего тюремного товарища и вдруг, очнувшись, с криком удивления и тревоги вскочил с постели.

– Тсс!.. Чего ты? Успокойся, это я! Ты узнаешь меня? – прошептал пришелец.

Но Жан Батист вытаращил глаза, бормоча какие-то бессвязные заклинания и восклицания, забился дрожа в уголок, натянул брюки, накинул пальто, обвязав его рукавами вокруг шеи, и обнаружил очевидное намерение удрать, не возобновляя знакомства. Заметив это, его старый тюремный товарищ прислонился к двери, загородив ему выход.

– Кавалетто, проснись же, дружок, протри глаза и взгляни на меня. Только не называй меня прежним именем: меня зовут Ланье, слышишь – Ланье.

Жан Батист, попрежнему вытаращив глаза, замахал указательным пальцем, точно заранее решился отрицать все, что его товарищ вздумал бы утверждать в течение всей жизни.

– Кавалетто, дай мне твою руку. Ты знаешь Ланье-джентльмена? Можешь пожать руку джентльмену!

Подчиняясь знакомому тону снисходительного авторитета, Жан Батист не совсем твердыми шагами подошел к своему патрону и подал ему руку. Господин Ланье засмеялся и, стиснув его руку, встряхнул ее и выпустил.

– Так вас не… – пролепетал Жан Батист.

– Не обрили? Нет. Посмотри, – сказал Ланье, тряхнув головой, – так же крепко сидит, как твоя.

Жан Батист, слегка вздрогнув, обвел взглядом комнату, точно стараясь вспомнить, где находится. Его патрон запер дверь на ключ и уселся на кровати.

– Посмотри, – сказал он, указывая на свое платье. – Плохой костюм для джентльмена. Ничего. Вот увидишь, как скоро я заменю его хорошим. Поди сюда и сядь. Садись на прежнее место.

Жан Батист с самым жалким выражением лица подошел к кровати и уселся на полу, не сводя глаз со своего патрона.

– Отлично! – воскликнул Ланье. – Теперь мы точно опять очутились в той проклятой старой дыре, а? Давно ли тебя выпустили?

– На третий день после вашего ухода, господин.

– Как же ты попал сюда?

– Мне посоветовали оставить город, вот я и ушел и скитался по разным местам. Был я в Авиньоне, в Пон-Эспри, в Лионе, на Роне, на Соне.

Говоря это, он быстро чертил своим загорелым пальцем карту этих местностей на полу.

– А теперь куда ты идешь?

– Куда иду, господин?

– Ну да!

Жан Батист, по-видимому, хотел уклониться от ответа, но не знал, как это сделать.

– Клянусь Вакхом [19], – сказал он наконец, как будто из него вытягивали слова, – я подумывал иногда пробраться в Париж, а может быть, и в Англию.

– Кавалетто, это решено. Я тоже отправляюсь в Париж, а может быть, и в Англию. Мы отправимся вместе.

Итальянец кивнул и оскалил зубы, хотя, по-видимому, был не особенно обрадован этим решением.

– Мы отправимся вместе, – повторил Ланье. – Ты увидишь, что я скоро заставлю всех признать меня джентльменом, и тебе это будет на руку. Итак, решено? Мы действуем заодно.

– О конечно, конечно! – сказал итальянец.

– В таком случае ты должен узнать, прежде чем я лягу спать, и в немногих словах, потому что я страшно хочу спать, как я попал сюда, – я, Ланье. Запомни это: Ланье.

– Altro, altro! He Ри…

Прежде чем итальянец успел выговорить это слово, Ланье схватил его за подбородок и зажал ему рот.

– Дьявол, что ты делаешь? Или ты хочешь, чтобы меня растерзали и побили камнями? Хочешь, чтобы тебя растерзали и побили камнями? Тебя тоже растерзают. Не думай, что они укокошат меня и не тронут моего тюремного товарища. Не воображай этого!

По выражению его лица, когда он выпустил челюсть своего друга, этот друг догадался, что в случае, если дело дойдет до камней и пинков, Ланье отрекомендует его так, что и на его долю придется достаточно. Он вспомнил, что господин Ланье – джентльмен-космополит, и в подобных случаях не будет особенно стесняться.

– Я человек, – сказал Ланье, – которому общество нанесло тяжелую обиду. Ты знаешь, что я чувствителен и смел и что у меня властный характер. Отнеслось ли общество с уважением к этим моим качествам? Меня провожали воплями по всем улицам. Конвой должен был охранять меня от мужчин, а в особенности от женщин, которые кидались на меня, вооружившись чем попало. Меня оставили в тюрьме ради моей безопасности, сохранив в секрете место моего заключения, так как иначе толпа вытащила бы меня оттуда и разорвала на тысячу кусков. Меня вывезли из Марселя в глухую полночь, спрятанного в соломе, и отвезли на много миль от города. Я не мог вернуться домой, я должен был брести в слякоть и непогоду, почти без денег, пока не захромал; посмотри на мои ноги! Вот что я вытерпел от общества – я, обладающий теми качествами, о которых упоминал, – но общество заплатит мне за это!

Все это он прошептал товарищу на ухо, придерживая рукой его рот.

– Даже здесь, – продолжил он, – даже в этом грязном кабачке общество преследует меня. Хозяйка поносит меня, ее гости поносят меня. Я, джентльмен с утонченными манерами и высшим образованием, внушаю им отвращение. Но оскорбления, которыми общество осыпало меня, хранятся в этой груди!

На все это Жан Батист, внимательно прислушиваясь к тихому хриплому голосу, отвечал: «Конечно, конечно!», тряс головой и закрывал глаза, как будто вина общества была доказана самым ясным образом.

– Поставь мои сапоги сюда, – продолжил Ланье. – Повесь сюртук на двери, пусть подсохнет. Положи сюда шляпу. – Кавалетто беспрекословно исполнял эти приказания. – Так вот какую постель приготовило мне общество, так! Ха, очень хорошо!

Он растянулся на постели, повязав платком свою преступную голову. И, глядя на эту голову, Жан Батист невольно вспомнил, как счастливо она ускользнула от операции, после которой ее усы перестали бы подниматься кверху, а нос опускаться книзу.

– Так значит, судьба опять связала нас, а? Ей-богу! Тем лучше для тебя. Ты выиграешь от этого. Я недолго буду в нужде. Не буди меня до утра.

Жан Батист ответил, что вовсе не намерен его будить, пожелал ему спокойной ночи и задул свечку. Можно бы было ожидать, что теперь он станет раздеваться, но он поступил как раз наоборот: оделся с головы до ног, не надел только сапог. После этого он улегся на постель и накрылся одеялом, оставив и платок завязанным вокруг шеи.

Когда он проснулся, небесный рассвет озарял своего земного тезку. Итальянец встал, взял свои сапоги, осторожно повернул ключ в двери и прокрался вниз. Никто еще не вставал, и прилавок выглядел довольно уныло в пустой комнате, в атмосфере, напоенной запахом кофе, водки и табака. Но он расплатился еще накануне, не хотел никого видеть, а хотел только поскорей надеть сапоги, захватить свою сумку, выбраться на улицу и удрать.

Это ему удалось. Отворяя дверь, он не слышал никакого движения или голоса; преступная голова, повязанная изорванным платком, не высунулась из верхнего окна. Когда солнце поднялось над горизонтом, обливая потоками огня грязную мостовую и скучные ряды тополей, какое-то черное пятно двигалось по дороге, мелькая среди луж, блиставших на солнце. Это черное пятно был Жан-Батист Кавалетто, улепетывавший от своего патрона.

Глава XII. Подворье «Разбитые сердца»

Подворье «Разбитые сердца» находилось в Лондоне, в черте города, правда – на очень глухой улице, поблизости от одного знаменитого предместья, где во времена Уильяма Шекспира, драматурга и актера, была королевская охотничья стоянка. С тех пор местность сильно изменилась, сохранив, впрочем, кое-какие следы былого величия. Две или три громадных трубы и несколько огромных темных зданий, случайно оставшихся неперестроенными и неперегороженными, придавали подворью своеобразный вид. Тут жили бедняки, ютившиеся среди остатков древнего великолепия, как арабы пустыни раскидывают свои шатры среди разрушающихся пирамид, но, по общему мнению обитателей подворья, оно имело своеобразный вид.

Казалось, что этот честолюбивый город топорщился и раздувался, – по крайней мере, землю вокруг него выперло так высоко, что попасть в подворье можно было, только спустившись по лестнице куда-то вниз и затем уже пройдя через настоящий вход в лабиринт грязных кривых улиц, мало-помалу поднимавшихся на поверхность земли. В конце подворья, под воротами, помещалась мастерская Даниэля Дойса. Она стучала, как железное сердце, исходящее кровью, звоном и скрежетом металла о металл.

Даниэль Дойс, мистер Мигльс и Кленнэм спустились по лестнице в подворье. Минуя множество открытых дверей, перед которыми возились ребятишки постарше, нянчившие ребятишек помладше, они пробрались к противоположному концу двора. Тут Артур Кленнэм остановился, желая отыскать квартиру Плорниша, штукатура, имя которого, по обыкновению всех лондонцев, Дойс ни разу в жизни не слышал и не видел до сих пор. Однако оно было написано четкими буквами над запачканной известью дверью, за которой ютился Плорниш в крайнем доме подворья, как и сказала Крошка Доррит. Дом был большой, переполненный жильцами, но Плорниш весьма остроумно указывал посетителям, что он живет в гостиной: с помощью руки, намалеванной под его именем, указательный палец которой (художник украсил его кольцом и весьма тщательно выписанным ногтем изящнейшей формы) был вытянут по направлению к этому помещению.

Простившись со своими спутниками и условившись встретиться еще раз у мистера Мигльса, Кленнэм вошел в дом и постучал в дверь гостиной. Ему тотчас отворила женщина с ребенком на руках, торопливо застегивавшая свободной рукой верхнюю часть платья. Это была миссис Плорниш, только что исполнявшая свои материнские обязанности, которые занимали большую часть ее существования.

– Дома мистер Плорниш?

– Нет, сэр, – сказала миссис Плорниш, женщина очень учтивая, – чтоб не солгать вам, он ушел по делу.

Чтоб не солгать вам – было главной заботой миссис Плорниш. Она ни под каким видом не желала солгать вам даже в пустяках и всегда предупреждала об этом.

– Вы не знаете, скоро ли он вернется? Я бы подождал.

– Я жду его с минуты на минуту, – сказала миссис Плорниш. – Войдите, сэр!

Артур вошел в довольно темную и тесную (хотя высокую) гостиную и сел на стул, который миссис Плорниш ему предложила.

– Чтоб не солгать вам, сэр, – сказала миссис Плорниш, – я очень благодарна вам за любезность.

Он решительно не мог понять, за что она его благодарит. Заметив его удивленный взгляд, она пояснила свои слова:

– Придя в такую лачугу, мало кто даже шляпу снимает, но некоторые ценят это больше, чем думают люди.

Кленнэм, несколько смущенный тем, что такая элементарная вежливость считается необычайной, пробормотал:

– И это все? – Нагнувшись, чтобы потрепать по щеке другого ребенка, который сидел на полу, уставившись на гостя, спросил: – Сколько лет этому хорошенькому мальчику?

– Только что исполнилось четыре, сэр, – сказала миссис Плорниш. – Да, он хорошенький мальчик, правда, сэр? А вот этот слабоват здоровьем. – Говоря это, она нежно прижала к груди младенца, которого держала на руках. – Может быть, сэр, у вас есть работа для мужа? Я бы могла ему передать, – прибавила миссис Плорниш.

Она спрашивала с таким беспокойством, что, будь у него какая-нибудь постройка, он скорее согласился бы покрыть ее слоем извести в фут толщиной, чем ответить «нет», но пришлось ответить «нет». Тень разочарования пробежала по ее лицу; она вздохнула и взглянула на потухшую печь. Тут он заметил, что миссис Плорниш еще молодая, но бедность приучила ее к некоторой неряшливости, а нужда и дети покрыли лицо сетью морщин.

– Работа точно провалилась сквозь землю, право, – заметила миссис Плорниш (это замечание относилось собственно к штукатурной работе и не имело никакого отношения к министерству околичностей и фамилии Полип).

– Неужели так трудно достать работу? – спросил Артур Кленнэм.

– Плорнишу трудно, – ответила она. – Не везет ему, да и только. Совсем не везет!

Действительно, ему не везло. Он был одним из тех многочисленных странников на жизненном пути, которых судьба точно наделила какими-то сверхъестественными мозолями, не позволявшими им угнаться даже за хромыми соперниками. Усердный, работящий, добродушный и неглупый малый, он благодушно относился к судьбе, но судьба относилась к нему совсем не благодушно. Он решительно не мог понять, почему его услуги так редко требуются. Как бы то ни было, он покорялся судьбе, боролся, как умел, с жизнью, и в конце концов жизнь здорово его потрепала.

– Не то чтобы он плохо искал работы, – продолжила миссис Плорниш, поднимая глаза и отыскивая решение загадки между прутьями решетки, – или ленился работать. Нет, никогда еще мой муж не отлынивал от работы.

Так или иначе, та же судьба тяготела над всеми обитателями подворья «Разбитые сердца». Время от времени раздавались публичные жалобы на недостаток работы – жалобы, патетически изложенные, – но подворье «Разбитые сердца», работавшее не менее всякого другого подворья в Британии, ничего не выигрывало от этого. Знаменитая древняя фамилия Полип была слишком занята осуществлением своего великого принципа, чтобы обратить внимание на это обстоятельство, да и обстоятельство это не имело никакого отношения к ее вечному стремлению превзойти все другие знаменитые древние фамилии, кроме Пузырь.

Пока миссис Плорниш рассказывала о своем отсутствующем повелителе, он вернулся. Это был краснощекий малый лет тридцати, с волосами песочного цвета, долговязый, с подогнутыми коленями, простодушным лицом, во фланелевой фуфайке, перепачканной известью.

– Вот Плорниш, сэр.

– Я желал бы, – сказал Кленнэм, вставая, – поговорить с вами насчет семейства Доррит.

Плорниш взглянул на него подозрительно, по-видимому, почуял кредитора и сказал:

– А, да. Так. Но что же я могу сообщить джентльмену об этом семействе? В чем дело?

– Я знаю вас лучше, – сказал Кленнэм улыбаясь, – чем вы думаете.

Плорниш оставался серьезным. Он заметил, что не имел раньше удовольствия встречаться с джентльменом.

– Нет, – сказал Артур, – я знаю о ваших дружеских услугах из вторых рук, но из самого надежного источника – от Крошки Доррит… я хочу сказать – от мисс Доррит.

– Мистер Кленнэм, да? О, я слышал о вас, сэр.

– И я о вас, – сказал Артур.

– Садитесь, пожалуйста, сэр, милости просим. Ну да, – продолжил Плорниш, усевшись и взяв на колени старшего ребенка, чтобы иметь моральную поддержку в разговоре с незнакомцем, – я сам попал однажды под замок и там познакомился с мисс Доррит. Я и жена, мы оба хорошо знаем мисс Доррит.

– Мы друзья! – воскликнула миссис Плорниш, которая так гордилась этим знакомством, что возбудила завистливое чувство среди обитателей подворья, преувеличив до чудовищных размеров сумму, за которую мистер Доррит-отец попал в долговую тюрьму. «Разбитые сердца» завидовали ее знакомству с такими знаменитыми особами.

– Сначала я познакомился с ее отцом, а познакомившись, понимаете, познакомился и с ней, – сказал Плорниш, повторяя одно и то же слово.

– Понимаю.

– Ах, какие манеры! Какая учтивость! И такой джентльмен угодил в тюрьму Маршалси! Да вы, может, не знаете, – продолжил Плорниш, понизив голос, с почтительным удивлением к тому, что должно было бы возбуждать негодование или сожаление, – вы, может, не знаете, что мисс Доррит и ее сестра не решаются говорить ему, что им приходится самим зарабатывать свой хлеб. Да, – прибавил он, бросая комически-торжествующий взгляд на жену, потом на окружающую обстановку, – не решаются говорить ему об этом, не решаются!