Исповедь. Роман в двух томах. Том 1

– Я его нашел.

– Ви правда его нашоль? – Тим пытливо всматривался в голубые глаза арестованного. – Моше, длйа вас ево кто даль?

– Нет, я его нашел в доме. На Люксембург.

– А зачем ви ходи́т этот дом? – Тим, делая вид, что слова подследственного относительно убедили его, опустил взгляд и, послюнив химический карандаш, принялся быстро набрасывать по-немецки на листок протокол своих вопросов и ответов юноши.

– Дом был разрушенный, я и подумал: там никто не живет, может быть, там есть что-нибудь, что старым хозяевам уже не надо, а нам пригодится в хозяйстве. Мы ведь бедно живем…

– И где пистóлет лешат?.

– Что?.. А.. просто валялся на полу… э-э… в мусоре… Наверное, кто-то… какой-то солдат уронил… Когда бомбежка была…

– Что он сказал? – спросил Тим по-немецки, повернувшись к Козыреву. Ему по ускоренной, но сбивчивой повествовательной интонации подследственного стало понятно, что тот говорит неправду, а именно: на ходу выдумывает какие-то подробности.

– Он говорит, что пистолет лежал на полу… в мусоре, и что его, наверное, уронил какой-то солдат во время бомбежки, – пересказал по-немецки Козырев.

– Угу! – произнес Тим и принялся карандашом чертить на полях листа с протоколом неопределенные линии, про себя готовясь идти в мягкую атаку на подследственного. – А показат ви нам это место?

– Пожалуйста, – произнес Павлищев, дернув плечами.

Снова повернувшись к Козыреву, Тим сказал:

– Спросите, видел ли он что-нибудь интересное в этом доме. Какие-нибудь военные предметы, листовки, большевистские символы… или каких-нибудь подозрительных людей рядом.

Козырев перевел вопрос Тима подследственному.

– Ничего там не было, – ответил юноша. – Пусто… и рядом никого.

– Зачем ви стрелйат наш Polizei? – Тим посмотрел на парня серьезно, но без напора или ненависти.

Тут подследственный глухо и безрадостно усмехнулся:

– Вы пришли в мою страну с войной, убиваете наших людей… Разрушили наши дома, разграбили, заставляете бесплатно работать, кто не хочет – избиваете, сажаете в тюрьму… Как я должен был вас встретить? Тем более… – парень помедлил, явно размышляя, стоит или нет говорить, но все же сказал:

– Сами знаете, я ведь комсомолец.

– Ви думат, што ми враг длйа вас? – Тим, в общем, понял, что ему ответил подследственный, но сделал вид, будто пропустил мимо ушей слова про Комсомол.

– А кто вы после всего… что вы сделали? – Павлищев поднял глаза на Тима.

– Ви стрелйат… цвичайни Polizisten, – вздохнул Тим, изображая, как ему горько, что из-за юношеского заблуждения Павлищева пострадали простые служащие фельджандармерии. Повернувшись к переводчику, он заговорил по-немецки:

– Объясните ему, что немецкий Рейх – не враг его народу, Рейх – враг большевикам, потому что большевизм – это лицемерная мировая зараза, которая обманывает людей фальшивым народовластием, чтобы затем в угоду бесчестным вождям вроде Сталина превратить их в бессловесных рабов… не только телом, но и душой. Немецкая армия пришла сюда, потому что у нее не было выбора: или разбить большевизм в самом его гнезде, или ждать, пока большевики оболванят немецкий рабочий класс и превратят нашу великую страну в скотный двор. Все неприятные вещи, которые испытывает сегодня русский народ – это издержки любой войны. Разве большевики не заставляют народ трудиться бесплатно? Разве большевики не убивают и не бросают людей в тюрьмы только по признаку класса? В конце концов, русский народ сам позволил большевикам обмануть себя, поэтому плата за это закономерна. Но если он поможет Рейху покончить с большевиками – он станет другом Рейха. Военный режим и мобилизация закончатся как только большевики будут побеждены. Рейх даст русским все, что отобрала у них коммунистическая власть: свободу, достойно оплачиваемый труд, защиту культуры и религии. Но если победят большевики – рабство русских не закончится никогда.

Козырев принялся разъяснять слова Тима Павлищеву на русском языке. Юноша сначала молчал, глядя то в стену, то в пол. Затем Козырев, видимо, стал терять терпение, зачастив и повысив голос, склонившись в сторону подследственного и начав возбужденно трясти перед тем рукой, а лицо переводчика стало багроветь. Павлищев вдруг резко развернулся к нему и крикнул столь резко, что даже Тим слегка вздрогнул от неожиданности:

– Рот свой заткни! Подстилка!..

– Ты где находишься, сосунок!.. – заорал Козырев.

– Halt! – раздраженно крикнул Тим. И подследственный, и переводчик замолчали.

– Die Russen бич станэ без руганиэ и злёй слёво?! – изображал возмущение Тим. Впрочем, его, действительно, злила несдержанность переводчика. Так можно нарушить всю выстроенную тактику допроса. – Йесли ви, Козиреф, нэ знат die Etikette, ви нэ работат у нас!

– Прошу прощения! – Козырев, повернувшись к Тиму, низко склонил голову и приложил руку к груди. – Я сегодня устал, господин комиссар… Черт попутал!

– Дéлё серйозно, – сказал Тим, с напускной откровенностью посмотрев на Павлищева. – Вам казат, што стрелйат die deutschen Soldaten это хорошо. Das Ergebnis… ein Soldat с ранениэ… он мог умират. Большевик sind aggressiv… и ду́ше нэбецпешни, – опять повернувшись к сидящему на скамейке, мрачно глядящему в пол, Козыреву, он перешел на немецкий:

– Скажите подследственному, что для общей безопасности нам необходимо немедленно найти тех, кто дал ему пистолет.

Козырев перевел.

– Я уже говорил, – ответил Павлищев. – что нашел пистолет в доме… – спазм в горле от волнения резко прервал его речь. – на улице Розы Люксембург.

Козырев перевел ответ Тиму.

– Ну да, – произнес Тим по-немецки, опустив взгляд на листок с собственным протоколом. – где еще, как не на улице красной потаскушки, находить пистолеты, чтобы стрелять в немцев… Переведите ему, Козырев, что если он придумал свою версию – он создает большую опасность не только для немецкой армии, но и для всего города, и для всего народа России. Неужели он не видел всего зла, которое причинили его народу коммунисты? И не знает ли он, как коммунистическое начальство его города сбежало раньше, чем ушли русские солдаты, оставив людей без жилища и продуктов?

Козырев стал переводить подследственному слова Тима. Юноша вздохнул, поерзал на табурете. Тиму понятно стало, что, хотя парень и ненавидит немцев, ему неприятно слышать правду о большевистской власти. «Вот тебе и твой Комсомол!», – с удовлетворением подумал Тим.

– Я еще раз повторяю, что никто не давал мне пистолет: я его нашел и могу показать то место! – устало произнес Павлищев. Козырев перевел.

– Скажите ему, – ответил Тим. – Если он хочет кого-то выгородить, то делает это зря. Скажите, что мы понимаем его и уважаем его дружеские чувства. Но если те, кто дал ему оружие, сами такие же обманутые и неопытные в делах политики люди, мы отнесемся к ним со всем справедливым снисхождением, так же, как и к нему самому. Если же они – убежденные большевики или другие сознательные враги нашей борьбы со сталинской заразой, то он своим нежеланием говорить честно подвергает опасности, прежде всего, своих соплеменников. Неизвестно, сколько таких молодых людей, у которых впереди вся жизнь, еще успеют обмануть и ввязать в эту трагическую войну, прежде чем мы их найдем и остановим. Пусть пожалеет таких же как он юных русских парней, их матерей и свою страну, в конце концов.

Козырев стал переводить юноше. Тот тяжело вздохнул, а когда Козырев закончил, произнес, выделяя слова:

– Никто мне пистолет не давал!

– Тогда, – перешел на русский Тим. – нам надо искат, кто умешчич пистóлет дом. Ви дольшен показиват длйа нас, де пистóлет лешат… в начáлё.

– Хорошо, я покажу! – кивнул Павлищев.

– Это буде заутра. Севоднйа допрос окончен, – Тим быстро принялся заполнять протокол. – Ми нэ враг длйа руски народ. Ми нэ враг длйа бедни, заблюшденни людинэ. Ми враг длйа большевик, для враг Германийа. Длйа умни враг. Для понимайуши враг, – и, обращаясь по-немецки к Козыреву, сказал:

– Пригласите охрану. Пусть отведут подследственного обратно в камеру…

Когда под прощальные возгласы дежурных русских полицейских Тим и Козырев покинули блок, сзади загремела запираемая дверь с решеткой, и они стали подниматься по лестнице из подвала, Тим, улучив момент, когда их никто не мог видеть, схватил Козырева за воротник сорочки, слегка тряхнул и зло произнес:

– Слушай, учитель! Если не хочешь сидеть на воде с кукурузой до того как откроются школы, не забывай, что ты – переводчик, а не следователь! Только попробуй еще вести допрос вместо детектива – рапорт о твоей самодеятельности ляжет рядом с протоколом на стол директора!..

– Не буду, герр комиссар! – затараторил испуганный переводчик. – Простите!.. У меня в голове помутилось: я так ненавижу этих проклятых коммунистов!..

– Мы больше, чем ты, их ненавидим, но не лезем не в свое дело! – Тим отпустил воротник, и Козырев нервно стал разглаживать на себе рубашку. – Я тебя предупредил. Пошли!..

После допроса стрелявшего в фельджандармов юноши Тим сразу отправился с протоколом в кабинет директора. При входе его и еще пришедшего с какими-то бумагами молодого офицера ГФП из другой команды сразу разочаровал адъютант, сообщивший, что директор уехал в тюрьму. Но стоило Тиму и молодому полицейскому секретарю по-фамилии Штрахе развернуться и направиться к выходу, как в адъютантскую вошел вернувшийся директор.

– Хайль Гитлер! – приветственно вскинув руку, произнес Тим, обрадованный тем, что не придется разрываться между текущими хлопотными делами и ожиданием начальника.

– Хайль Гитлер! – произнес Штрахе.

– Хайль Гитлер! – кивнул директор. – Вы ко мне с протоколом допроса, Шёнфельд?

– Так точно, герр директор!

– Подождите здесь, секретарь, – директор посмотрел на Штрахе. – Я должен сначала принять комиссара.

– Есть, герр директор! – вытянулся перед ним по струнке Штрахе.

Тим прошел за директором в его просторный кабинет, сел у стола, и они принялись обсуждать дело Павлищева. Составленный Тимом протокол допроса директор просмотрел и сказал, что сейчас же даст указание перепечатать. Тим поделился с ним своим соображением относительно того, что Павлищев говорит неправду, и что он, скорее всего, не находил пистолет в разрушенном доме, а получил от кого-то, и, вероятно, арестованный является членом какой-то группы. Правда, он – Тим не может быть уверен, состоит ли Павлищев членом серьезного большевистского подполья, нарочно ли оставлен в немецком тылу, или же принадлежит к какой-то импровизированной группе местной молодежи, самостоятельно решившей бороться с немцами.

– Скорее всего, второе! – заметил директор. – Ладно, я распоряжусь отправить его в тюрьму. Проведем расследование по полной.

– Думаю, это должна делать теперь другая команда, – сказал Тим.

– Совершенно верно, – кивнул директор. – Поручу дело Хунке. – Для начала пусть этот комсомолец покажет место, где нашел оружие, а дальше изобличить его во лжи будет нетрудно.

По обыкновению в делах, где виновность подследственного или его принадлежность к серьезной антинемецкой организации выглядели сомнительно, первый допрос проводил офицер из одной команды, а дальше следствие вели уже люди из другой. Поскольку чаще всего возникала необходимость жестких мер дознания, считалось нежелательным, чтобы одни и те же немецкие офицеры выглядели в глазах подследственного то сочувствующими, то палачами: так арестованному было легко «раскусить» уловку с фальшивым пониманием и симпатией со стороны ведущего первый допрос. Если же первые показания брал один человек, убеждающий подследственного в общем доброжелательном настрое немцев, а жесткие допросы – другой, иллюзия немецкой доброты у подследственного не разрушалась, и тот, помня, как мягко его допрашивали в первый раз, вольно или невольно начинал думать, что лучше не настраивать немцев против себя и рассказать правду.

Закончив разговор с директором, Тим вышел из кабинета, сказал дожидавшемуся в адъютантской Штрахе, что директор просит его зайти, и вернулся на свое рабочее место.

В конце дня возвратился Ведель и доложил, что сегодня наблюдение за подозрительным подъездом ничего не дало. Все приходившие туда и уходившие оттуда люди оказались знакомы местной словоохотливой женщине, которая пришла купить картофеля. А та так и простояла, болтая с выступающим в роли продавца Шмидтом, пока не пришло время наблюдателям уезжать.

– А картошки много продали? – улыбаясь, спросил со своего места Шрайбер.

– Хотелось бы больше, – усмехнулся Ведель и подошел к шкафу, чтобы переодеться в униформу.

– Так может быть, найдем пивную, развлечемся после службы? – предложил Зибах.

– Пивная в Ростове пока всего одна, – ответил Ведель. – а выручку за картофель я сдал в бухгалтерию.

– Ты очень пунктуальный немец! – заметил Шрайбер. Он сидел, откинувшись на спинку своего стула и наблюдая за тем, как Ведель, вынув из шкафа плечики со своим костюмом и повесив их пока на приоткрытую дверцу, снимает серый советский пиджак.

– Общественный долг всегда выше личного… – сказал Ведель. – Эй!.. Ты что уставился, скотина! Тебя в школе учили этикету? – толкнув рукой дверцу шкафа, он закрылся ею от взгляда Шрайбера и продолжил переодеваться. Шрайбер и Зибах громко рассмеялись.

– Отставить смех! – с напускной суровостью произнес Тим, составляйший за своим столом рапорт о представлении к благодарности солдат, обнаруживших утром склад оружия в южной части города.

– Есть! – ответил Шрайбер.

– Есть! – отчеканил и Зибах, но оба продолжали еще некоторое время смеяться.

Ведель тем временем переоделся, убрал штатский костюм в шкаф и перед трюмо тщательно поправил и разгладил униформу.

– А все-таки, Ведель, мы – люди простые военные, – проговорил Шрайбер. – аристократизм нам ни к чему, и ноги у нас обоих волосатые.

– Военные? – переспросил Ведель, направляясь к своему столу. – Я полицейский.

– Но прикомандированный к армии, – сказал Шрайбер.

– Выскажи свою точку зрения перед генералом Киттелем или кем-нибудь из его заместителей, – заметил Ведель. – Вот они полностью и чисто военные, – он прошел за свой стол, сел и вместе со стулом придвинулся к нему ближе, выдвинул ящик стола. – Что, слабо? Не хочется посмотреть, как переодевается комендант города?

– Провокационный вопрос? – усмехнулся Шрайбер.

– Нет, просто любопытно, – ответил Ведель и, достав из ящика стола какой-то документ, стал его изучать.

Тим закончил составлять рапорт и, подумав, что пора бы заняться донесением о смелом в речах сторожем водопроводных отстойников, снял трубку телефона внутренней связи. Попросив соединить его с отделом общей вспомогательной полиции, он сообщил уже русскому дежурному, что необходимо немедленно арестовать и доставить в управление и поместить до следующих указаний в одиночную камеру сторожа, дежурившего вчера возле отстойников водопровода. Дежурный хипо ответил, что немедленно сообщит свободной команде. Положив трубку, Тим, чтобы размяться, встал из-за стола и подошел к открытому окну. Опершись локтями о подоконник, он стал смотреть на пыльную улицу с кучами сметенного с проезжей части и тротуаров строительного мусора, оставшегося после обстрелов и бомбардировок. Хорошо были слышны голоса стоявших тут и там внизу полицейских. Хотя дело шло к вечеру, южное солнце сияло еще ярко, отражаясь матовыми бликами в торчащих из городских развалин металлических трубах, рассыпанных по мостовой осколках оконных стекол. Жара была уже не такой сильной, как в середине дня, но еще ощутимой, к тому же, к ней прибавилась характерная для времени перед наступлением вечера духота.

– Где бы вы хотели служить после войны, герр комиссар? – послышался сбоку голос Зибаха, сидевшего сейчас без дела за своим столом.

– Что? – переспросил Тим, посмотрев поверх стриженых затылков Веделя и Шрайбера в его сторону. Он не понял, к чему этот вопрос.

– Когда война закончится, чем вы займетесь, герр комиссар? – повторил Зибах.

– Когда она закончится – тогда и будет видно, – ответил Тим.

– А чем хотели бы заняться?

– Это так важно для тебя? – хмыкнул Тим.

– Ну, простите, если я спросил про что-то личное…

– Да ничего, – промолвил Тим. – Это не секретно… Я бы хотел вернуться в Генерал-губернаторство и продолжить службу в уголовной полиции. Но вообще, куда прикажет моя страна – туда я и направлюсь.

– А здесь, под жарким солнцем края Европы, не желали бы остаться? – спросил Ведель, не оборачиваясь к Тиму и водя пером ручки по какому-то из своих документов.

– Если будет приказ – останусь, – ответил Тим. – Хоть в Сибирь… Но здесь солнце уж слишком… жаркое, – он тихо усмехнулся.

– А в гестапо не хотели бы пойти? – с веселыми нотками в голосе вступил в разговор Шрайбер.

– Мы, собственно, и есть гестапо, – снова усмехнулся Тим.

– Ну, не совсем, – возразил Шрайбер. – Мы приписаны к армии.

– Я, конечно, привык больше ловить жуликов, чем партизан, – сказал Тим. – но если Родина меня пошлет в гестапо – пусть в гестапо.

До ужина выдался свободный час, и Тим просидел за своим столом с учебником русского языка в желтой обложке. Язык был ужасно тяжелый и заковыристый, мало похожий на польский, больше на украинский, но не менее сложный. Как читать русские слова, написанные на особом алфавите, восходящем к греческому, Тим уже разобрался, но точно произносить их в разговоре, а тем более хорошо запомнить разнообразные, полные всевозможных исключений грамматические правила ему никак не удавалось. Точнее, упорным трудом он все равно овладел бы и таким сложным языком, как русский, но времени совершенно недоставало. Иногда Тима охватывало чувство раздражения: он был высшим человеком, принадлежащим к самой развитой расе, новым хозяином этих земель, но не мог внятно объясняться с местным населением, которое должно было видеть в нем господина и покровителя. Он дал себе зарок: после войны там, где ему назначат место службы, непременно досконально изучить язык местного населения, чего бы это ни стоило, даже если придется половину каждой ночи проводить без сна, удовлетворяясь только четырьмя – пятью часами ночного отдыха, дабы не потерять работоспособность. Для представителя высшей расы ничего не должно было быть невозможного – и низшие люди должны были это видеть.

Когда за окнами полуразрушенный город уже погружался в сумерки, и похожие на каких-то чудовищных великанов руины высоких зданий зачернели на фоне алого заката, офицеры снова спустились в столовую. Там играл патефон. Из-за музыки, и оттого, что столовая теперь освещалась потолочными лампами, она выглядела уютнее, чем днем. На ужин подали хлеб с колбасой и овощной салат. Ужинала команда без особой спешки, поскольку срочных дел на сегодня уже не было, и скоро можно было возвращаться по квартирам. Офицеры говорили о том, как от истоков в страдающей, разоренной и полуголодной родной стране, из агитации, парадов и державшихся на одном только патриотическом энтузиазме упорных трудов штурмовых отрядов возродилось прежнее могущество Германии, и как теперь Отечество идет к своему величайшему в истории триумфу. Зибах без конца делился своими историями из Гитлерюгенда, в котором еще не так давно состоял. К разговору присоединились сидевшие за соседним столиком офицеры команды отдела безопасности связи. Ужин складывался довольно весело, проходило напряжение тяжелого служебного дня. В этот момент к столику, за которым сидел Тим со своей командой, подошел сотрудник внутренней охраны и доложил, что комиссара хочет видеть человек из вспомогательной полиции. Тим быстро вытер губы салфеткой, встал и спешно прошел к дверям столовой. Там стоял молодой парень из хипо в серой сорочке с опознавательной повязкой на рукаве, в галифе от русской военной формы и с пистолетом в кобуре на поясном ремне.

– Что? – спросил Тим по-немецки.

– Господин комиссар, меня послали доложить, что тот, кого вы приказали арестовать, находится здесь, в камере.

Тим секунду помедлил, уточняя в уме, правильно ли он понимает молодого вспомогательного полицейского, затем кивнул и сказал, как мог, по-русски:

– Хорошо. Пуст Kammer. Йа потом… буду говорит с Telefon. Иди.

– Вас понял, господин комиссар! – ответил хипо. Тим вернулся к коллегам за столик продолжать ужин и беседу.

После ужина, когда команда поднялась обратно в кабинет: кому-то доделать свои служебные дела, кому-то – убрать документы в ящики столов или сейф, Тим вызвал по внутренней связи начальника подразделения вспомогательной полиции, которое оставалось на ночь дежурить в управлении. Пришел молодой человек в немецкой военной форме, но без погон и значков, только с нашитым на правую сторону груди имперским орлом.

– Идите сйуда, садитса! – пригласил его Тим, сидевший за своим столом, уже освобожденном от бумаг. Хипо подошел к столу и присел рядом на стул, вопросительно глядя на комиссара. Тим знал его: это был украинец, раньше служивший в русских тыловых войсках, а при подходе немцев не отступивший со своими и сам сдавшийся немецкой армии, потому что ненавидел советскую власть и Сталина.

– Вот нэдауно, – сказал Тим. – в Arrestblock олоф один человек. От… как це на руском… Гьде брат вода, ви понимат?

– Не совсем, господин комиссар, – ответил хипо, продолжая серьезно глядеть прямо в глаза Тиму.

– Йест нови человек в Arrestblock, вйазниц, котори пидваль.

– Вы говорите о новом арестанте, господин комиссар?

– Да-да! – закивал Тим. – Он работат там, гьде людци от город брат вода. Он страшник. Ви повини говорит с… с ним… – и далее Тим, от усталости с трудом вспоминавший подходящие славянские слова, проговорил, взявшись за лоб, по-немецки:

– Боже, у меня уже болит голова! Надо срочно ехать отдыхать!

Далее он продолжил объясняться с внимательно и молча смотревшим на него вспомогательным полицейским:

– Этот человек говорит: «Йа нэ бойа-тисйа Hitler ни Сталин»… Ви это понимат?

– Он сказал, что не боится ни Гитлера, ни Сталина? – спросил хипо.

– Да-да! Докладнэ так!… За это ми йево арестоват. Ви, – Тим направил палец в грудь вспомогательному полицейскому, чтобы тот ясно понял, что дальнейшие указания обращены именно к нему. – говорит с ним, зачем он это говорит. Прауда или нэ прауда он не бойатисйа den Führer. Ви понимат?

– Вас понял, господин комиссар!.

– Ви йево спросит сурови. Пуст он бойатисйа от йево слёво. Но, – Тим предусмотрительно поднял палец вверх. – ви йево лакати, но нэ бит! И нэ делат физишни злё. Ви понимат?

– Вы хотите, чтобы я строго допросил его, но не бил?

– Докладнэ так! – кивнул Тим. – Йесли он нэ буде говорит – хорошо… Даше не говорит. Но ви делат йему больше страх. Но он заутра мой Kabinett итти цели. Бит и дрешиц нэ надо!

– Я вас понял, господин комиссар. Сделаю, как вы велите.

– Хорошо, – сказал Тим. – ви делат это ноч. Когда нэмецки Offiziere уходи́т Quartiere… – он рассмеялся тому, что последняя фраза из русских и немецких слов прозвучала как стихи. – Da… это ist вирше! Ви понимат? Делат?

– Да, господин комиссар! Будет сделано.

– Тогда итти! Поводценйа!

– Я могу идти? – переспросил хипо.

– Да, – кивнул Тим.

– Есть, господин комиссар! – вспомогательный полицейский встал, прошагал через кабинет обратно к двери и вышел.

– Уфф! – достав платок из кармана кителя, Тим утер вспотевший лоб. – Наконец-то можно немного передохнýть! Ужасен язык этих славян!

– Вы уже скоро в совершенстве им овладеете, герр комиссар! – усмехнулся Шрайбер, запирая дверцу сейфа.

– Это они должны овладевать немецким языком, – ответил Тим. – Если они знают свой, то немецкий им тем более нетрудно выучить. Ну что, товарищи соплеменники? К машине?

– Пойдемте! – кивнув и поднимаясь из-за своего стола, проговорил Ведель.

– Кто последним будет выходить – свет не забудь погасить! – сказал Тим, тоже вставая из-за стола. Мимоходом бросил взгляд на крест-накрест заклеенные полосками бумаги оконные стекла. – Окна все закрыты, партизаны не страшны! – ухмыльнувшись, он первым направился к двери, поигрывая в руке ключами от кабинета…

Шофер Хеллер уже ждал их у автомобиля. Разместившись в нем, офицеры выехали за ворота, отворенные охраной перед их «Фольксвагеном», и машина помчалась по улицам, погрузившимся в темноту теплой южной ночи и очистившимся от посторонних прохожих, освещая путь яркими фарами. В ночи разрушения были не так заметны, но все же фары то и дело высвечивали россыпи битого кирпича, штукатурки или будто сигналящего в ответ ярким отражением стекла, опаленные обломки стволов городских деревьев. На переезде через железную дорогу машину остановил, махнув жезлом, фельджандарм. Он и еще двое, вооруженные винтовками, подошли к «Фольксвагену», однако, узнав команду, фельджандарм кивнул и сказал: «Хайль Гитлер! Проезжайте!». Офицеры благополучно доехали до немецкого полицейского квартала. Сначала Хеллер высадил Веделя и Шрайбера у подъезда дома, где они жили.