Исповедь. Роман в двух томах. Том 1

Вскоре в кабинет пришел Зибах и доложил, что ни на одной единице найденного сегодня оружия нет никаких меток, кроме тех, что проставлены на заводе. А затем наступило время обеда.

– Пойдемте подкреплять силы, товарищи соплеменники! – улыбаясь, сказал Тим, закрыв папки с документами и поднимаясь из-за стола.

– Что сегодня на обед? – поинтересовался Шрайбер.

– В столовой узнаешь, – ответил Тим.

Офицеры, поправив на себе обмундирование, покинули кабинет, который Тим запер на ключ. Все спустились на первый этаж и прошли в крыло, где располагалась офицерская столовая. Столы, как положено, были уже накрыты и аккуратно сервированы персоналом. Сегодня на окнах появились откуда-то добытые вазочки с зелеными растениями, создававшие уют. За зеленью растений и наклеенные крест-накрест на стекла бумажные полоски – непременный атрибут городского военного быта, уже не так бросались в глаза. В обеденном зале звучали гомон голосов, скрежет и грохот выдвигаемых из-под столов стульев. Всюду мелькали иссиня-зеленовато-серые кители, поблескивали значки. Тим и его коллеги расселись за своим столом. На первое сегодня был картофельный суп, на второе – котлеты с овощным рагу. Заиграл патефон, который заводили в столовой уже второй день. Комендатура полицейского управления старалась хотя бы внутри здания создать для служащих, которым уже примелькался военно-полевой быт, эстетическую обстановку, приближенную к мирной. Аккуратно, но быстро офицеры принялись есть: дел было много, да и сказывалась военная привычка долго не рассиживаться за столом. Тем не менее, вкус еды и чувство насыщения доставляли наслаждение, поскольку на прифронтовой службе удовольствий вообще гораздо меньше, чем в тылу, и здесь требовалось уметь сполна радоваться всякому приятному чувству.

– Я в тайной полиции человек новый, – проговорил Зибах, черпая ложкой суп. – но все-таки, комиссар, по моему мнению, мы не совсем правильно поступили с этим складом оружия.

– В каком смысле? – удивился Тим.

– Я думаю, что партизаны уже знают о том, что мы обнаружили их тайник. Наверняка кто-то из них или их помощников под видом мирных жителей ходил рядом как раз тогда, когда мы там все пересчитывали. И уже доложил своим.

– Вполне возможно, – кивнул Тим. – поэтому я и сказал, что появление хозяев этого арсенала уже маловероятно. Но попробовать их поймать с поличным стоит. Мало ли… никогда не можешь знать, где ждет удача.

– Я не о том, герр комиссар.

– А о чем же?

– Стоило бы взять всех местных, околачивающихся поблизости, и привезти сюда. Кто-нибудь из них наверняка не просто так прогуливался там, где мы работали.

– Вот ты о чем! – Тим отодвинул опустевшую тарелку из-под супа, – У нас указание без необходимости с местным населением не конфликтовать. Это можно было бы сделать где-нибудь в Московии… Вот, арестовали бы мы сейчас человек десять – двадцать, а никто из них не стал бы признаваться. И что тогда? Среди местных пойдут слухи, что немцы такие негодяи, хватают всех подряд, не разбираясь. Зачем нам настраивать против себя тех, кто сейчас большевиков ненавидит сильнее, чем нас?

– Мы еще совсем недавно в Ростове, – сказал Зибах. – но мне уже кажется, что врагов большевизма здесь не так много, как… как нам хотелось бы.

Тим догадался, что молодой полицейский секретарь собирался сказать: «не так много, как об этом говорят политработники», но бросить тень на партийную структуру не решился.

– И все же согласись, что их здесь очень много! – заметил Тим, усмехнувшись.

– Но и большевиков здесь было не меньше, – возразил Зибах.

– Мне тоже кажется, – вступил в разговор Ведель. – что и от казаков, и даже от фольксдойче здесь не так много пользы, как мы ожидаем.

– Главное, чтобы не было вреда! – Тим принялся за рагу и котлеты. – Дел у армии сегодня очень много, лишний враг не нужен.

– Русские очень упорно воюют! – проговорил Шрайбер. – Я не думал, что они могут так защищать свою землю. И в восемнадцатом году ведь наша армия почти уже взяла Петроград! А в этот раз все по-другому.

– Ты что же, представляешь, что расовое несовершенство выражается в обитании в пещерах и нечленораздельной речи? – усмехнулся Тим. – Ты не замечал, что славянские языки намного сложнее немецкого? Никто из нас их до сих пор как следует выучить не смог, поэтому приходится всюду искать переводчиков, и во многом надеяться на вспомогательную полицию.

– В чем же тогда проявляется расовое несовершенство русских? – удивился Шрайбер.

– А вот обрати внимание, как отчаянно они сопротивляются нам – чужакам, – сказал Тим. – но как легко позволяют управлять собой большевикам, которые паразитируют на них. Славяне происходят от арийцев, смешавшихся с низкими расами… дикими финнами и тюрками, поэтому утративших многие прогрессивные арийские черты…

– Я об этом читал, – кивнул Шрайбер.

– Они как арийцы способны отважно, насмерть защищать свое, любить свою землю и нацию. Но как дикари, не способны противостоять тому, кто влезает к ним в доверие и обманывает. Они отлично сражаются против внешнего врага, но внутреннего часто даже не замечают. Это и есть одно из важнейших проявлений расового несовершенства. Поэтому при всей своей воле к борьбе они нам проигрывают: они слепо повторяют ошибки большевиков и не могут извлекать уроки из просчетов своего командования. Потому что когда они выполняют приказы коммунистов, им кажется, что они все делают правильно, и по-другому для них быть не может.

– Но мы тоже выполняем все приказы командиров и фюрера! – заметил Ведель.

– Да, – кивнул Тим. – Но мы делаем это ради чего? Ради сохранения порядка и единства Нации. Мы можем понимать, что командир отдает неправильный приказ, но чтобы в конечном счете не было еще хуже – не наступили хаос и анархия, мы его выполняем… ценой жизни, но выполняем, дабы своей смертью дать командованию понять, что оно ошиблось, и в будущем не повторяло таких ошибок. А у русских… у большинства, кроме тех, которые достаточно хорошо сохранили арийские черты, вообще отсутствует критика. Их генералы отдают изначально обреченный на неуспех приказ – и они его выполняют. Проигрывают сражение, но потом снова стремятся выполнить такой же роковой приказ, потому что продолжают думать, несмотря ни на что, что он правильный. В этом отношении они как раз похожи на диких тюрок, которые были всегда готовы умирать, выполняя любое повеление своего вождя, но когда вождь приказывал им сдаться – так же с готовностью сдавались. И я уверен, что русские капитулируют по первой команде Сталина. Только Сталин как вождь мирового большевизма как раз сдаваться не пожелает.

– Хм… я не думаю так… – произнес Ведель. – сколько мы допрашивали русских… половина их ненавидит Сталина не меньше, чем нас. И большевиков тоже. И все же они воюют против нас… Я в Днепропетровске видел старого партизана – русского, не украинца, который когда-то был белогвардейцем.

– Это, – сказал Тим. – скорее всего, в них говорит арийская кровь. Просто они сейчас озлоблены на нас за страдания своих соплеменников. И с арийскими принципиальностью и бесстрашием они борются против нас. Но когда война закончится, и они увидят, что Германия принесла им свободу и право созидать на благо прогрессивного человечества, они изменят свое отношение…

– Кто останется живым! – с недобрыми нотками в голосе засмеялся Шрайбер.

– Война – это война, – Тим пожал плечами. – В конце концов, почему большинство представителей арийской расы… чистокровных арийцев, должно платить за их ошибки? Добро – это то, что хорошо для большинства, так как всем людям все равно угодить нельзя. Вот, когда вся власть, все господство будет у тех, кто умеет правильно этим распоряжаться, исчезнет конкуренция и наступит благополучие для всех.

– Вы, герр комиссар, оказывается, философ! – промолвил Шрайбер.

– Я юрист… в какой-то степени, – ответил ему Тим…

Закончив обед, команда поднялась обратно в свой кабинет, и офицеры, рассевшись по местам за письменными столами, погрузились в бумажную работу. Ведель, который отправлялся вести наружное наблюдение, открыл шкаф и переоделся в хранившийся там простой штатский костюм, сшитый на какой-то украинской фабрике: рубашку, серые брюки и пиджак, светлую кепку. Также сменил военные сапоги на простые коричневые ботинки из лавочки в Мариуполе, которые хранились в том же шкафу.

– Как вам мой наряд? – с ухмылкой спросил он коллег, поправляя на себе советский костюм перед зеркалом.

– Точно по размеру! – произнес Шрайбер, оторвавшись от своих бумаг и сделав оценивающий жест рукой.

– Прямо сейчас на званый обед! – сказал Зибах.

– Ну, обедали мы только что… – проговорил Ведель.

Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Карл Шмидт – сотрудник вспомогательного штата ГФП из фольксдойче, служивший обычно то переводчиком, то тайным агентом, поскольку отлично говорил по-русски и, выросший в советской стране, внешне не выделялся среди местного населения. Он был среднего роста, но лицо его имело характерные нордические черты. Он умел говорить и на диалекте местных фольксдойче, и на языке Рейха. И, в отличие от большинства вспомогательных и внештатных сотрудников, поступил на службу в немецкий вермахт не ради денег и большого продуктового пайка и не из пресмыкательства перед сильными. Он по-настоящему любил свой народ и ненавидел большевиков, которые дважды разоряли семью его некогда зажиточного отца-фермера с Украины, из-за чего оба раза у него умирали от голода малолетние братья и сестры. Его самого арестовывало и заключало в лагерь советское НКВД, и он вышел из заключения перед самым началом войны между СССР и Германией. Сам Шмидт говорил, что был специалистом по сельскому хозяйству, и его обвиняли в пособничестве кражам колхозного зерна, хотя по справедливости зерно никто не крал: люди брали то, что и так им принадлежало, но по большевистской программе коллективизации было у них отобрано в общественное пользование. Если бы Шмидт был в самом деле виновен, ему грозил бы и более долгий срок заключения, но, как он пояснял, его обвинили только потому, что он дорожил своей немецкой честью и был религиозен. Когда армия Рейха пришла в Днепропетровск, где он к тому моменту проживал, он, желая сделать что-то, что было в его силах для низвержения власти большевиков и радуясь, что честь осуществить это выпала его соплеменникам, сразу же пришел в днепропетровскую комендатуру и предложил свою помощь. Так он оказался в ГФП и сейчас был командирован в Ростов.

– Присаживайтесь, – пригласил его Тим к своему столу.

– Благодарю! – Шмидт, пройдя в глубь кабинета, присел на стул, и с серьезной готовностью посмотрел на Тима. Тот объяснил ему суть задания и в заключение добавил:

– Вас еще почти никто не знает в городе, поэтому вы идеально подходите для этой работы. Вы с Веделем сможете при необходимости легко понять друг друга, и даже если что-то пойдет не так, риск срыва мероприятия невелик. Только на виду у населения, конечно, друг с другом не разговаривайте, а то Ведель еще не выучил русский язык в совершенстве, – Тим улыбнулся, потому что Ведель не то что не знал русского языка в совершенстве, а говорил по-русски не лучше его самого. – Если что-то надо… для достоверности, например, попросить его что-то подать, на что-то посмотреть – делайте это простыми жестами, как бы невзначай…

– Я понимаю, герр комиссар, – кивнул Шмидт.

– Очень хорошо, – сказал Тим. – Ведель будет молча сидеть на подводе и наблюдать… Вы тоже поглядывайте, и если компания, похожая на ту, которую мы ждем, появится, постарайтесь прислушаться, о чем они разговаривают. Вы хорошо знаете русский язык, и можете сразу почувствовать, если это большевики или партизаны.

– Я постараюсь, – снова кивнул Шмидт.

Тим позвонил в хозяйственный отдел и, услышав ответ, что подвода с картофелем уже подана, дал Веделю и Шмидту добро отправляться на пост секретного наблюдения.

– Ну, в бой! – усмехнулся Ведель. Попрощавшись с Тимом, Шрайбером и Зибахом, он и Шмидт вышли из кабинета.

– Никогда не торговал ни картофелем, ни еще какими-либо овощами! – проговорил Шрайбер. – А старшему секретарю повезло!

– Все впереди, товарищ соплеменник! – произнес Тим, перебирая документы на столе. Затем выдвинул ящик стола и извлек оттуда два больших чистых листа для записи протоколов и показаний. Надо было идти на допрос уличного стрелка, которого задержали фельджандармы. Тим позвонил во вспомогательный отдел и затребовал переводчика в помещение для арестованных, которое располагалось в подвале здания полицейского управления. После чего, взяв листы и химический карандаш, спустился туда сам, по пути еще поздоровавшись на лестнице с поднимавшимся навстречу офицером штаба фельджандармерии Паулем Лоренцом.

При большевиках в подвале, вероятно, было помещение гауптвахты: от огражденной решетками лестницы, по которой туда спустился Тим, в противоположные стороны вели освещенные потолочными лампами два коридора, вход в каждый из которых был закрыт решетчатыми дверями. Вдоль коридоров располагались камеры, которые закрывали нумерованные металлические двери. В одном коридоре – покороче другого, камеры были оборудованы, если можно так сказать, комфортнее: с зарешеченными окошками у потолка, выходящими на более освещенную часть двора, и меньшим количеством коек, что делало шире свободное пространство помещения. Раньше там, наверное, содержались арестованные офицеры советских войск, а теперь эти камеры отвели для арестованных немцев, и охранялись они немецкой командой.

Другой коридор был длиннее, и в его камерах было больше коек, что позволяло содержать в них большее количество людей, но сокращало их свободное пространство, а окошки выходили на менее светлую часть двора. Там размещались арестованные местные жители, и охранялся этот коридор сотрудниками вспомогательной полиции. В подвале этом арестованные содержались недолго: на время первичного разбирательства. Потом же их отправляли в тюрьмы: немцев – в военную, местных жителей – в гражданскую.

Дежурный охранник из комендантского подразделения запер за Тимом ведущую на лестницу решетчатую дверь. Тим прошел к столу перед коридором с камерами для местных.

– Внимание! – послышался голос на русском языке, и сидевшие вокруг стола на стульях и скамейках вспомогательные полицейские с повязками на рукавах дружно встали, бряцая оружием.

– Здравия желаю! Здравия желаю!.. – зазвучало приветствие.

– Хайль Гитлер! – сказал Тим. Несколько пар русских глаз смотрели на него при свете потолочных ламп. Трое людей были в штатском, двое в советской военной форме без погон и значков, двое в казачьем одеянии. В углу находились сложенные в пирамиду винтовки и два пистолет-пулемета: немецкий MP-40 и советский ППШ. Рядом с дежурными полицейскими стоял заместитель начальника общей вспомогательной полиции города Федор Чаканов – рослый и мускулистый тип с большой круглой головой, бритой и покрытой казачьей меховой шапкой, на его лице красовались небольшие темные усы, а взгляд глубоко посаженных серых глаз был неприятно -холодным. Чаканов носил русскую военную куртку с нашитым справа на груди немецким имперским орлом и какие-то свои казачьи погоны.

Тут же стоял и спустившийся в арестантское помещение раньше Тима один из переводчиков на службе ГФП Николай Козырев – небольшого роста коренастый и лысоватый мужичок лет сорока пяти, в светлых сорочке и брюках с подтяжками. Козырев говорил по-немецки с выраженным русским акцентом, однако совершенно понятно. Когда-то он был учителем немецкого языка в местной школе, и советская власть его уволила за слишком грубое обращение с учениками. Подбирая владеющие немецким языком местные кадры, руководство ГФП по Ростову сразу поняло, что этот человек обладает низким уровнем эмпатии, поэтому удобен для использования во время допросов.

– Вольно! – проговорил Тим. Дежурные полицейские стали рассаживаться обратно у стола. Начальник дежурной смены – смуглый и черноволосый казак с длинными усами, усевшись над журналом посещения, взял ручку и смочил перо в чернильнице.

– Извольте, мы отметим ваш приход, ваше благородие! – проговорил он.

– Што ви казау, Hilfspolizist? – сказал Тим. – Ви делат знак? Gut!

Заговорил громила Чаканов, умевший довольно сносно объясняться по-немецки, правда, замедленно и произнося многие обороты книжным языком, в том числе используя претерит вместо перфекта:

– Герр комиссар, мы допрашивали арестованного юношу. Он говорит, он не партизан и не коммунист. Он нашел пистолет и стал стрелять в полицию, потому что немцы пришли на его землю воевать. Больше он ничего не сказал, только сказал свои данные, – Чаканов протянул Тиму распечатанный лист бумаги. Тим взял бумагу и заглянул в нее. Это оказался уже переведенный на немецкий язык текст протокола первичного допроса. В нем значилось, что некий Андрей Павлищев, 1924 года рождения, нашел пистолет в разрушенном здании и решил отомстить немцам за оккупацию его родной земли, увидел на улице отряд фельджандармов и открыл по ним стрельбу.

– Значит, он говорит, что все делал один? – уточнил Тим.

– Да, герр комиссар, – кивнул Чаканов.

– А где он нашел пистолет?

– В разрушенном здании. Он не сказал, на какой улице. Мы пытались его разговорить, но он молчит.

– Понятно, – сказал Тим. – Козырев, пройдемте! – и направился к ведущей в коридор решетчатой двери. Один из полицейских тут же вскочил со стула и, звеня ключами, стал ее отпирать.

– Павлищева к комиссару! – с грозными нотками проговорил по-русски Чаканов, вероятно раздраженный нерасторопностью подчиненных.

– Дьяконов, Хакало! – крикнул командир. Двое полицейских торопливо загрохотали сапогами по коридору, чтобы привести задержанного, а Тим и Козырев прошли в небольшой допросный кабинет, деревянная дверь в который была сразу справа. Это было узкое помещение с минимумом мебели: письменный стол в глубине, стул за ним и табурет для допрашиваемых перед ним, вдоль одной из стенок неширокая скамейка. Ножки стола и табурета были привинчены к полу. Комната освещалась единственной потолочной лампой, свет от которой падал в основном на стол и табурет. Высоко расположенное зарешеченное окошко было маленьким: даже и без решетки лишь очень худой человек мог бы в него протиснуться. Тим, чуть отодвинув стул, сел за стол и положил перед собой два чистых и один распечатанный – с протоколом первичного допроса, листы бумаги и химический карандаш. Козырев сел на скамейку у стены. Было слышно, как в коридоре раздается лязг замка камеры, затем отдаваемые суровым тоном команды полицейских, а потом послышались приближающиеся к кабинету шаги.

Двое хипо ввели в кабинет юношу, почти подростка, одетого в помятую рубашку – светлую в мелкий черный горошек и серые брюки. Волосы у парня были густые, соломенного цвета, а у левого глаза набух крупный темный синяк с пятном размазанной крови рядом. Юноша едва заметно пошатывался при ходьбе: шаги явно причиняли ему боль, видно, что его крепко избили. Тим опустил глаза и притворился, будто внимательно изучает протокол его первого допроса, делая химическим карандашом ничего на самом деле не значащие пометки на полях. Полицейские усадили арестованного на табурет напротив Тима и вышли из кабинета, закрыв дверь. Смутно раздавались в коридоре их ставшие негромкими голоса. Тим поднял взгляд на лицо парня – бледное, в синяках и крови, отметил выражение голубых юношеских глаз, в которых читалось напряжение, но страха было немного. Парень еще не успел полностью осознать свое положение и, вероятно, сейчас лихорадочно обдумывал, о чем его будут спрашивать, что следует отвечать, чтобы не сделать хуже себе и не выдать подельников, если они у него были.

Тим же, будто не зная о методах допроса хипо, воскликнул с озабоченностью и возмущением в голосе:

– Што это у вас?! – и ткнул себе пальцем под левый глаз. – Это во времйа ареста? Или в допрос?

Парень как-будто тяжело сглотнул и хрипловатым голосом произнес:

– Вы о чем?

– Почему у вас такой лицо? Это нйемецки Polizei или руски? Кто это делат?

– Они русские, – сказал юноша.

– Это, действительно, варварские манеры! – гневно произнес по-немецки, обращаясь к сидевшему на скамейке Козыреву, Тим. – Ни в чем не разобравшись, сходу избивать арестованного! Немецкие служащие себе такого не позволили бы! К сожалению, мы до сих пор не можем обойтись без этих бандитов-хипо, а по справедливости, половине их место в тюрьме! Надеюсь, что когда мы добьем большевистскую заразу, здесь наступят цивилизованные времена.

– Неплохо было бы! – кивнув, сказал Козырев. И будто от себя, без просьбы Тима, стал в общих чертах по-русски пересказывать смысл сказанного комиссаром арестованному. Тот ничего не ответил, только наклонил голову и стал глядеть куда-то себе в колени.

– Вам надо медицинска помош? – спросил ьртяяяяяяяя 162 т7 Тим. – Йа могу зват врач.

– Мне бы только мокрую тряпку к глазу… – юноша осторожно коснулся пальцами расплывшегося по левой стороне лица синяка.

– Что он хочет? – спросил Тим по-немецки Козырева.

– Ему надо мокрую тряпку для глаза, – ответил переводчик.

– Пожалуйста, попросите у полицейских! – сказал Тим. Козырев встал и вышел из кабинета. Когда дверь за ним затворилась, Тим снова взглянул на юношу и сочувственно покачал головой.

– Это… соусем дики… – сказал он. – Пошалюйста, ви не думай, што нйемци вам враг. Это руски Polizei хочет показат, што он… э-э… хорóши слюга. Но он умет делат всйо… э-э… как по-руски… он делат всйо как дики. Ви мошете говорит со мной?

Парень кивнул, глядя в сторону. Он сидел на табурете, подобрав ноги и сжав руки на коленях, словно пытался защититься на случай возможных ударов. Тим, однако, понимал, что он не ждет новых побоев, а готовится выдержать поток неизвестных вопросов, которые могут оказаться каверзными. Посмотрев в протокол первого допроса, Тим спросил:

– Ви Павлишев Андрей Григориэвич?

– Да, – ответил юноша и снова легонько коснулся кровоподтека на лице.

– Ви не работат постойанно?

– Нет. Подрабатываю… – ответил Павлищев. – где могу…

– А когда тут биль большевики, ви биль кто?

– Что? А… Учащийся Ростовского строительного техникума.

– Кто с вами э-э… прошиват?

– Что? – переспросил Павлищев.

– Один Quartier шит ви и кто йешо?.. Мат, отэц? Шена?

– А что? – подняв глаза, юноша впервые посмотрел прямо на комиссара.

– Ви ишди-вйе-нэц… – выговорил Тим трудное для него русское слово. – Или у вас ишди-вйе-нэц? Sind?

– Что? – не понял допрашиваемый.

– Ви один шит? Или с кем? Ви денги… для кого носи́т?..

Тут в кабинет вошел и снова закрыл за собой дверь Козырев. Подойдя к столу, он протянул Павлищеву смоченную в холодной воде красную тряпочку.

– Спасибо! – юноша приложил тряпку к распухшему кровоподтеку.

– Спросите его, – обратился Тим к садившемуся обратно на скамейку у стены Козыреву по-немецки. – с кем он живет. Объясните, что нам важно знать, находится он на чьем-либо иждивении или же сам кого-то содержит.

Козырев стал объяснять арестованному юноше по-русски. Тиму, конечно, было безразлично, содержит парень кого-то или нет, просто во время допроса могла возникнуть надобность надавить на жалость и чувство долга арестованного, например, сказав, что упорным молчанием он ухудшает не только свое положение, но и благополучие своих близких.

– Ну, какая вам разница? – произнес Павлищев, выслушав Козырева. – Живу я с кем-то или не живу…

– Молёдóй челёвэ́к, – проговорил Тим. – ви на прушно бойаца, што ми делат плохой дéлё длйа ваш блисци!.. – далее он хотел снова обратиться к Козыреву для перевода, но тут же решил, что будет лучше, если следующие слова он тоже произнесет лично:

– Ми писат все насселениэ… все кто шит Ростоу писан Dokument, – и, напрягши все знание славянских языков, Тим старательно выговорил:

– Йесли нам надо… би́лё… ми умет находи́т ваш семйа просто! Он стойат… auf der Registrierlist. Ми знат ваш име и фамилиэ, тогда знат и ваш семйа. Я спрашиват вас… штоп ми помоч ваш семйа тот времйа, когда ви sind verhaftet… когда ви в арест.

Юноша коротко и шумно вздохнул. Тим видел, что он его понял. Комиссар дал ему посыл, что немецкая полиция не желает ему и его близким зла, но все же он находится в положении арестованного, поэтому пытаться увиливать от правдивых ответов на вопросы нет смысла.

– Мать и сестра, – сказал Павлищев.

– Ви корми́т их?

– Сестру кормим мы с мамой, – ответил юноша. – Мама уборщица, сестра еще в школу ходит… ходила…

– Ваш отец в Красний Armee?

Парень не ответил, стал смотреть на обшарпанную стенку кабинета.

– Ви не буй ше, – сказал Тим. – Ми знат, што Красний Armee брат с пугат тюрма. От полова от насселениэ больше отэц и муш в Красний Armee. Ви, моше, теш комсомолец. Да?

– Ну, комсомолец, – проговорил Павлищев.

– Ми знат, што большевики змушац людзи итти in die Rote Armee und den Komsomol eintreten. Ми длйа вас ни враг. Ми враг длйа большевик. Помоги нам – и всйо хорошо. Геде ви брат пистóлет?