Исповедь. Роман в двух томах. Том 2

Вскоре привели Иванову. Третий допрос ее так же ничего не дал: несмотря на изможденный вид, девушка повторяла как заведенная, что все уже сказала, ни с кем из подполья не знакома, пришла к Очерету просто как к другу, и откуда записка в ее сумке, что означает явно зашифрованный текст этой записки, не знает. Тим напрасно грозил ей вынесенным решением о казни ее и братьев Очеретов, если истина не выяснится, убеждал ее не губить жизнь и молодость ради обреченного большевизма, призывал быть откровенной хотя бы ради спасения малолетнего брата ее приятеля, которого они так необдуманно тоже подвели к смерти в застенках. Девушка продолжала все отрицать. Тим, уже выпустивший основную ярость в конце допроса Очерета, не стал бить женщину: все равно было ясно, что от Ивановой ничего сейчас не добиться, и распорядился ее увести. Когда конвойные, забрав ее, вышли, и Тим встал, убирая в портфель составленный отчет о том, что подследственная категорически отказывается давать показания и повторяет очевидно ложную легенду, Шмидт проговорил:

– Деревянная баба!

– Что? – переспросил Тим. – А, вы про ее упорство.

– Ну да, – сказал Шмидт, поднимаясь со стула.

– Это устойчивое, но не соответствующее реальности, представление, будто женщины менее стойки, чем мужчины, – сказал Тим, застегивая портфель. – Женщины легче теряются, ломаются при внезапно изменившейся обстановке. Например, женщина идет себе за водой или на рынок, не ожидает ничего чрезвычайного, а ее вдруг хватают и требуют сходу сказать, где укрываются не отступившие красноармейцы. Тут женщины обычно быстрее мужчин поддаются, начинают путаться – и в итоге сознаются. Мужчины в таких случаях искусно врут, притворяются невинными, несчастными, ничего не знающими. А вот когда женщина знает, на что идет, уже готова, что ее арестуют, будут допрашивать – тут ее очень трудно расколоть. Если женщина держится на чем-то – она как клещ, не оторвется. В общих делах женщины рассеянны, легки, а в своем деле – упорны, дотошны.

– Да уж… – Шмидт прошелся по допросной камере, разминая ноги.

– Пойдемте, Шмидт, сейчас к коменданту тюрьмы, – сказал Тим. – И дальше будем эту коммунистическую шайку по-другому допрашивать.

Они поднялись обратно в кабинет тюремного коменданта. Тот, хотя принимал у себя какого-то гауптштурмфюрера-интенданта, прервал беседу и попросил того подождать за дверью. Тим, присев возле письменного стола коменданта, разъяснил, что допросы снова ничего не дали, и придется переходить к исключительным мерам.

– Вызываем D-шников? – спросил комендант.

«D-шниками» в тюрьме разговорно называли состоявшую из хипо команду D – особое подразделение охраны, использовавшееся для исключительных мер вытягивания информации из арестованных. Туда – служить за более высокое жалованье, переводили русских охранников, проявивших особую твердость и беспринципность по отношению к арестантам. Эта «команда палачей» вызывала неприязнь и у тюремных офицеров, и у других охранников, однако ее наличие позволяло немцам лишний раз не марать руки в крови подследственных и самим не заниматься тошнотворной работой.

– Вызывайте, – кивнул Тим. – Нам спускаться куда? К складу?

– Да, у нас там все эти мероприятия проводятся! – комендант снял трубку телефона внутренней связи. – Они уже оповещены, наверное, ведра уже приготовили…

– Младшего Очерета… Евгения, тоже пусть забирают, – сказал Тим. – С ним – как с остальными. Он вряд ли имеет что-нибудь сказать сам, но может быть, в его присутствии старший все-таки поддастся.

– Да, я понял! – кивнул комендант. – Соедините меня с командой D, – приказал он по телефону дежурному…

Вскоре Тим со Шмидтом, надев один шинель, а другой – плащ, вышли через более широкий и светлый, чем большинство тюремных проходов, административный коридор на частично заасфальтированный, частично поросший травой дальний двор тюрьмы, где остановились у заблокированного бокового входа в кирпичное здание хозяйственного корпуса. Над закрытой стальной дверью возвышался бетонный козырек, спереди державшийся на двух металлических столбах-опорах. Эта часть тюремного двора по краям была завалена разным отработанным хламом: пустыми ящиками и бочками, колесами от подвод, вымотанными деревянными бобинами и прочим. Просматривалась она с единственной патрульной вышки у окружавшей тюремную территорию высокой кирпичной стены старой постройки. На вышке сейчас флегматично стоял часовой в теплой куртке, каске, из-под которой темнел прикрывавший по бокам лицо подшлемник, и с винтовкой за плечами. Несмотря на холод и дующий, как и вчера, сырой ветер, он был малоподвижен, лишь поминутно мерно поворачивался то в одну, то в другую сторону, обозревая охраняемую им зону по обе стороны стены. Возле этого заблокированного входа в хозяйственный корпус привычно проводились допросы подследственных с применением крайних мер: здесь было меньше ненужных посторонних глаз, а поддерживавшие козырек над дверью металлические столбы являлись удобной опорой для фиксации допрашиваемых.

– Вашей выдержке, Шмидт, можно позавидовать! – заметил Тим, сунув руки в карманы шинели и оглядывая пустой двор, воробьев, сновавших по сваленным в беспорядке доскам и ящикам вдоль высокой стены административного корпуса напротив, видное поодаль низкое и широкое здание тюремного гаража с серой шиферной крышей. – Я-то офицер полиции, а вы переводчик и спокойно присутствуете на любых допросах.

– Я всякое видел в своей жизни, герр комиссар, – ответил Шмидт, отдуваясь и притопывая ногами от холода. – Меня уже мало что пугает.

Из-за дальнего угла административного корпуса вышла группа охранников: пять человек в черных форменных куртках и пилотках – подобных тем, что сейчас носят танкисты, а раньше носили эсэсовцы. Это и была команда D. Охранники вели человека в мятой светлой рубашке и темных брюках – Виктора Очерета, около часа назад допрашиваемого Тимом. Руки Очерета были так же скованы за спиной.

– Вот, первого партизанчика ведут! – проговорил Тим.

Стуча сапогами по давно не заменявшемуся, потрескавшемуся асфальту, охранники команды D подошли и подвели шатавшегося, но пытавшегося держаться прямо, Очерета к Тиму со Шмидтом.

– Добрый день, герр комиссар! – остановившись первым и вскинув руку, поприветствовал Тима командир D, имени которого Тим не знал, но слышал, как подчиненные фамильярно называют его русским словом «Мышонок», что означало «мышка» или «маленькая мышь». Это был человек ростом немного ниже среднего, но широкоплечий и мускулистый, с округлой стриженой головой и бледным широконосым лицом. Вероятно, из-за бледности, скрадывавшей лицевые складки, он казался моложе своих лет. Его большие голубые глаза постоянно смотрели спокойно, однако за внешней ровностью взгляда просвечивали хищная жестокость и ненависть, похоже, ко всем встречавшимся на его пути людям. Тиму не была известна биография этого хипо: проверкой местных жителей, поступавших на службу в тюрьму, занимался Майлингер со своей командой, но Тим думал, что не будь этот Мышонок зависим от немецких жалованья и поддержки, он с радостью терзал и убивал бы и немцев. И самого Тима тоже. Мышонок мог вполне удовлетворительно объясняться по-немецки, откуда: Тим тоже не знал, однако немецкая речь этого тюремщика была очень корявой, с дичайшим произношением, которое только более-менее часто работавшие с ним офицеры могли разбирать.

Тим посмотрел на Очерета. Того удерживали под руки двое «D-шников». Комсомолец выпрямил плечи и со злобной дерзостью посмотрел на Тима. Нижняя часть его заросшего темной щетиной лица все так же была в крови, уже в основном запекшейся; дувший во дворе сырой холодный ветер шевелил его тоже запятнанную красной кровью рубаху. «Вот тебе и цвет красного флага на последние минуты!» – мрачно подумал Тим, взглянув на кровь.

– Шо, фашист, вовтузытыся набрыдло? – произнес Очерет. – Хочеш покинчиты зи мною?

Не поняв, что сказал подследственный, да и не интересуясь, вероятно, каким-то обреченным издевательством, Тим спросил:

– Ти йешо хочеш мольчат? Или ти будеш говорит? Ми дават тебйе такой Chance. Говори этот минута: да или нет?

– Рви уже скорише, ворожа падаль! – зло проговорил Очерет; Тим услышал, однако, в его голосе нотки тоски и страха. Молодость противоречива: легко кидает к смертельной грани, но и не хочет обрывать только развернувшуюся жизнь.

– Да или нет? – повторил вопрос Тим.

– Нет! – воскликнул Очерет. – Я комсомолец! Советський чоловик! Я – сын Сталина! – большие карие глаза его яростно сверкали. – Убый!.. За мене е, кому помстытыся!..

– Пристегивайте его! – сказал Тим по-немецки.

– Хлопцы, давай! – Мышонок махнул рукой своим подчиненным.

Охранники, с шипением бранясь на своем языке, отстегнули наручники, сковывавшие сзади руки Очерета, и принялись срывать с комсомольца одежду. Затрещала ткань советской фабричной рубахи, по асфальту покатилась отлетевшая пуговица. Тим шагнул в сторону, давая «D-шникам» с подследственным проход к столбам козырька двери. Хипо сорвали с Очерета и бросили на асфальт рубашку и майку, брюки, короткие белые кальсоны. Раздетого догола, его подтащили к правому металлическому столбу, усадили вплотную перед тем на колени – голыми голенями на твердый холодный асфальт, и, приподняв ему руки по обе стороны столба, снова сковали наручниками. Очерет теперь оказался прикован спереди к металлическому столбу, сидя у того голышом на согнутых коленях. Тим, позвав Шмидта, шагнул к подследственному, держа руки в карманах шинели. Охранники отступили, встав позади допрашиваемого комсомольца неровным полукругом. Очерет сидел у столба, опустив голову; его полностью обнаженное тело было напряжено: вероятно, пока еще не от холода, а от ожидания ударов или еще какого-нибудь физического воздействия.

– У тебя еще есть время подумать, – сказал Тим по-немецки, глядя на всклокоченные темные волосы на макушке и затылке опущенной головы подследственного. – Час – два. Пока не загнешься от холода. Мы не дадим тебе, большевик, умереть так просто. Мы хотим знать, откуда в твоем доме было оружие, кто его принес и от кого. С кем из врагов Германии связаны ты и твоя подруга. Что означает записка, которую мы нашли в ее сумке. Переводите, Шмидт, все в точности!

Шмидт перевел подследственному слова Тима. Тогда Тим продолжил:

– Как только ты назовешь имена тех, от кого к тебе принесли оружие, тебя отведут обратно в камеру, а потом мы уже будем дальше разговаривать. Шмидт!

Шмидт сказал все это Очерету по-украински. Тот не ответил, молча сидел, голый, на согнутых коленях перед холодным столбом, к которому был прикован; по его телу в синяках и кровоподтеках, полученных на первом допросе в полицейском управлении, все чаще стал пробегать озноб от холода. Тим подумал, что коммунисты все время пытаются идти против природных законов и искусственно перестроить мир, но не могут справиться с естественными природными силами: вот, их «младший брат» – комсомолец, дрожит без одежды на ноябрьском ветру, и не щадит его природа.

– Ведите женщину! – приказал Тим охранникам.

– Иванову тащите сюда! – сказал своим подчиненным по-русски Мышонок. Двое хипо, приведших сюда Очерета, развернулись и быстрым шагом направились в обратную сторону – за высокое кирпичное здание административного корпуса тюрьмы. Другие двое и сам Мышонок остались, отойдя чуть в сторону и о чем-то беседуя. Тим и Шмидт тоже немного отступили от согнувшегося у столба и дрожавшего от холода подследственного; Шмидт стал смотреть куда-то в сторону, и лицо его сохраняло свое обычное хмуро-равнодушное выражение. Тиму тоже становилось зябко, несмотря на шинель, китель, сорочку и теплую майку под ней: влажный воздух, тем более, при ветре, имел свойство легко проникать даже под несколько слоев соответствующей сезонной одежды. Однако необходимо было выжать из этих коммунистических пособников все, что возможно: чтобы как можно меньше важной для полиции информации они унесли с собой в землю.

– Сколько здесь всякого лома, а Шмидт? – проговорил Тим, глядя на лежавший вдоль кирпичной стены преимущественно деревянный хлам. – Неужели наши хозяйственники не могут придумать, как пустить это все в дело?

– Что? – не сразу понял Шмидт. – Вы про мусор?

– Да. Хотя бы порубили это все на дрова! Дешевле обошлась бы топка печей, и не пришлось бы часто отвлекать подводы с лошадьми и возниц, доставлять дрова с дальних баз. В этом краю ведь почти нет лесов!

– Не рачительные здесь хозяева! – Шмидт поднял от ветра воротник плаща. – Вообще, ящики обычно делают из хвойных пород, насколько я знаю. А хвойные дрова быстро сгорают. Лучше всего – дубовые.

– Все равно хоть частично этот лом может заменить привозные дрова.

– Вы в городе жили, герр комиссар? – спросил Шмидт.

– Родился в деревне, потом мы переехали в Штутгарт, – ответил Тим. – Большой город! Главный город моей земли.

– Вашей земли? – переспросил Шмидт.

– Вюртемберг – моя земля. На юге Германии.

– Ну, и где лучше, по-вашему? – улыбнувшись, спросил Шмидт. – У вас на родине, или здесь?

– Немцу везде своя земля, если он трудолюбив! – тоже улыбнулся Тим. – Здесь скучноватая природа: везде однообразная травяная равнина, очень мало леса. Но почва здесь, говорят, плодородная. Река большая – крупные суда по ней ходят. Днепр на Украине больше, конечно.

– Да, Днепр больше! – согласно кивнул Шмидт.

– Вообще-то, я бы съездил на родину! – Тим в задумчивости посмотрел на дверь в кирпичной стене административного корпуса, через которую они со Шмидтом вышли сюда. – Честно признаюсь вам: я за последние месяцы сильно устал… с командировки на Кавказ. Не могу даже как следует выспаться из-за скверных снов. Может быть… ну, с этой парочкой мы сегодня же или завтра разберемся, потому что чувствую: ничего они нам не скажут, а вот с теми, у кого мы коммунистические газеты нашли, закончить бы дело – и ехать в отпуск. Как вы думаете, Шмидт?

Шмидт пожал плечами.

– Вам виднее, – сказал он. – Вы несете службу.

– Вы тоже несете службу – заметил Тим.

– Я – только вспомогательную, а вы – основную.

– Да! – Тим вздохнул. – Некогда стало отдыхать, Шмидт, совсем некогда! Каждый день какие-то нападения, диверсии…

Из-за дальнего угла административного корпуса показались возвращавшиеся охранники, которые вели Марину Иванову со скованными за спиной руками.

– Вот, и девушку ведут! – сказал Тим.

Иванову подвели к нему. Девушка – невысокого роста, немного коренастая, зябко поджимала плечи под продувавшим сквозь ее серую кофту ветром, и снова с отчаянным упорством смотрела на комиссара. Холодный ветер трепал ее длинные распущенные каштановые волосы.

– Ви йешо будете мольчат? – спросил Тим Иванову. – Или ви будете говорит? Ми дават длйа вас йешо Chance. Йесли ви опйат мольчат – ви будете испитиват очен плёхи́йе страданиэ. Ви говорит нам или нет?

– Я вам все уже сказала! – устало произнесла девушка.

– Пристегивайте ее! – велел Тим охранникам по немецки.

– Ребята, к столбу! – приказал Мышонок.

– Туда же, – Тим показал рукой на столб, к которому был прикован Очерет. – Всех рядом.

– Яволь! – произнес Мышонок.

«D-шники» сняли наручники с Ивановой и принялись срывать с нее одежду. Подследственная, вероятно, уже чувствовала себя обреченной, поэтому практически не сопротивлялась, лишь инстинктивно прикрыла руками обнажившуюся грудь. Ветер все колыхал ее густые свободные волосы, и без одежды она напоминала некую мифическую героиню с полотна художника эпохи Ренессанса, готовую сейчас, презрев все, устремиться к своей цели. Тим подумал, что к своей цели эта юная пособница коммунистов сейчас и пришла: скоро умрет за свою любимую партию и ее вождя, и коммунисты то недолгое время, сколько осталось им существовать, наверное, будут почитать ее как героиню. Хипо потащили Иванову к столбу, у которого уже скорчился от холода прикованный Очерет.

– Небось прохладно? – усмехнулся шедший рядом, наблюдая за действиями своих подчиненных, Мышонок. – Горячая комсомольская кровь не греет?

– Жаль… – выдохнула Иванова, когда охранники силой усаживали ее коленями на асфальт лицом к столбу напротив Очерета.

– Что ты говоришь? – спросил Мышонок, встав над ней и сунув руки в карманы черной куртки.

– Жаль, что такие продажные мерзавцы, как ты, после победы будут больше всех кричать: «Слава Партии!»… «Слава Родине!..»… «Смерть фашизму!»… – пока девушка выговаривала свои слова, охранники наручниками сковывали ей руки впереди столба над руками Очерета. – И не за что будет таких поставить к стенке!.. А надо!.. Ой, как надо!..

– Еще надеешься на победу красных, милочка? – снова усмехнулся Мышонок. – Ну, надейся! С надеждой краше умирать! – и отошел. За ним отошли и приковавшие Иванову к столбу охранники, уступая пространство приблизившимся Тиму со Шмидтом.

– У вас еще есть время подумать, – Тим смотрел на девушку, прикованную к столбу напротив своего сообщника. Длинные волосы трепались на ветру, скользя по ее рукам, лицу, плечам. – Пока вы не замерзнете тут насмерть, вы можете начать давать правдивые показания. Мы хотим знать, зачем вы пришли на самом деле в квартиру этого человека, который умирает напротив вас. Откуда в вашей сумке была записка находящейся в розыске преступницы, и что она означает. Переводите, Шмидт!

Шмидт перевел Ивановой его слова.

– Я вам все сказала!.. – выговорила девушка дрожащим то ли от смертного волнения, то ли уже от холода голосом.

– Как только вы назовете имена людей, пославших вас к Очерету и давших вам записку, вас отведут обратно в камеру, – пообещал Тим. – И тогда мы с вами будем разговаривать дальше.

Шмидт перевел.

– Я все… сказала… – повторила Иванова.

Тим шагнул от нее в сторону и приказал хипо:

– Ведите мальчишку!

– Мальчонку тащите! – обратился Мышонок к своим подручным. Те снова зашагали через площадку двора в сторону арестантского корпуса.

Иванова и Очерет сидели, обнаженные, на подогнутых ногах друг против друга, прикованные наручниками к одному металлическому столбу, дрожа под холодным ветром. Одежда их валялась, развеваемая ветром, на асфальте. Скованные на запястьях руки их невольно соприкасались. Когда Тим со Шмидтом и хипо отступили несколько в стороны, они вдруг взяли друг друга за кисти рук и тихо обменялись какими-то словами. Что они говорили? Передавали какие-то секреты? Просто поддерживали друг друга в час такой, возможно, кончины? Тим заметил мелькнувшую на секунду улыбку на обращенном к столбу и частично прикрытом растрепанными ветром волосами лице девушки. Но это была не улыбка радости или удовлетворения: она скорее выражала печально-мрачную иронию. Тим предположил, что перед ожидаемой смертью молодые люди подшучивали над собственным весьма неловким и нелепым видом в данный момент, который, будь это сцена из комического кино, вызвал бы у зрителей смех. Однако здесь было не кино, и смеяться было не над чем: были мерзкие военно-полицейские будни, когда Тиму уже в бессчетный раз приходилось глушить в себе чувство не сострадания, конечно, к коммунистическим пособникам, а скорее крайне неприятной отдачи чужих страданий в собственной психике. Тим подумал, являются ли люди с чистым арийским генотипом столь совершенными, чтобы без всяких неприятных чувств уничтожать и подвергать необходимым физическим воздействиям врагов расы и Нации? Наступит ли время, когда в результате расово здоровых браков из поколения в поколение слепота инстинктов полностью отпустит арийцев, и все чувства их будут проявляться только вовремя и к месту?

Тиму пришлось достать из кармана шинели носовой платок: от долгого стояния на холодном ветру начался насморк.

Сломит ли все-таки холод этих комсомольцев? Или они в самом деле умрут здесь либо закоченеют до такого состояния, что не смогут ничего говорить? Как быстро холод сделает свое дело? У Тима было много работы в полицейском управлении. А ждать придется до конца: если он составит отчет о невозможности добиться показаний от этих подследственных в короткие сроки, в то время как они, может быть, и способны все же в конце концов поддаться, это, во-первых, будет недобросовестно, во-вторых, плохо скажется на репутации ростовской ГФП.

Из-за угла административного корпуса показались возвращавшиеся хипо, которые вели младшего Очерета тоже со скованными за спиной руками. Мальчик шел, широко вышагивая, подстраиваясь под темп ходьбы своих конвоиров, иногда поглядывая то в одну, то в другую сторону. Когда же они приблизились, мальчик увидел прикованных к столбу козырька обнаженных людей и недоуменно уставился на них такими же большими, как у его брата, карими глазами. Старший Очерет сидел у столба к нему полубоком, опустив голову, поэтому младший, должно быть, сразу не узнал брата. Волосы юнца, тоже темные, были коротко острижены, поэтому на ветру не трепались, но уши наливались от холода бледной краснотой.

– Пристегивайте! Туда же! – распорядился Тим, указав на столб, к которому были прикованы старший Очерет и Иванова.

– Давайте, ребята! – велел Мышонок подчиненным. Хипо-конвоиры отстегнули наручники на руках младшего Очерета, другие двое принялись срывать с мальчика темно-коричневую сорочку, брюки, затем нижнее белье, обнажив худенькое, еще детское тело. Мальчик воскликнул: «Зачем?!», но не решился сопротивляться, так как после первого допроса и нескольких дней жесткого тюремного режима, несомненно, боялся вызвать раздражение полицейских. Побросав одежду подследственного снова на асфальт, «D-шники» подтащили догола раздетого ребенка к тому же столбу, у которого корчились и тряслись от холода тоже полностью обнаженные его старший брат и подельница того, усадили коленями на асфальт сбоку и так же пристегнули руки по обе стороны столба наручниками, после чего отошли.

– Витя!.. – воскликнул мальчик, повернув голову и увидев прикованного возле себя старшего брата.

– Тихо, братику!.. – прерывисто выдохнул, все больше мучительно скорчиваясь от холода голым телом, старший Очерет. – Тихо: нимци тут!..

Мальчик замолчал, с растерянностью и ужасом глядя на брата и даже не обращая внимания на дрожавшую тут же Иванову. После смерти родителей старший брат заменял ему отца, скорее всего, казался самым сильным на земле, и теперь ему, без сомнения, жутко было видеть Виктора прикованным к столбу и стоящим на коленях, совсем без одежды, мучающегося от жестокого холода, с лицом, залитым кровью. А рядом стояли и равнодушно болтали между собой надменные охранники в черных куртках и пилотках, против которых старший брат ничего не мог поделать, не мог защитить и себя самого.

– Брáухэн зи вáсэ? – спросил Тима Мышонок.

– Да, несите воду! – кивнул Тим.

Затем он, подозвав Шмидта, снова подошел к прикованным арестантам.

– Если хоть вы, Иванова, – заговорил он. – хоть ты, Очерет, ответите на вопросы, которые мы уже несколько дней вам задаем, я прикажу отвести мальчика в камеру… Ну, соответственно, и того, кто из вас заговорит – тоже. А кто будет молчать – тот здесь замерзнет насмерть. Переводите, Шмидт!

Шмидт перевел его слова на русский.

– Хотя бы кто-нибудь из вас пусть пожалеет ребенка! – продолжил Тим. – Иначе он умрет вместе с вами! Если вы будете молчать, мы не оставим его в живых, потому что он уже большой, и его не перевоспитать. Он будет мстить за вас нашему народу.

Подследственные не ответили. Старший Очерет и Иванова тряслись побелевшими телами от холода, прерывисто и шумно выдыхая воздух; младший Очерет, еще не успевший сильно замерзнуть, мелко дрожал, может быть, не столько от холода, сколько от страха, поджимая тонкие голые плечи, и смотрел с ужасом то на брата, то в холодный металл столба.

– Очерет, ты довел брата до тюрьмы, – сказал Тим. – Твои родители, будь они живы, радовались бы этому? Хотя бы сейчас спаси его.

– Он… – выговорил старший Очерет, стуча зубами и опустив лицо чуть не к асфальту. – он… уже… урятованый… Не житы ёму пид вами… Душогубы… Рабовласники…

– Говорит, что его брат не будет жить под властью немцев – и это хорошо, – пояснил Тиму Шмидт.

– Ну, ладно! – Тим вновь отошел в сторону.

Трое хипо, поджимая от напряжения губы, притащили каждый по два металлических ведра с холодной водой, которые поставили возле прикованных к столбу подследственных.

Освободившись от ноши, один из охранников принялся потирать пальцы рук, проговорив:

– Тяжелые, заразы! Чуть руки не перетерло!

– Перчатки надо было надевать, – сказал ему Мышонок и шумно высморкался в асфальт. Его бледное лицо на холоде стало розово-белым.

– Ну, что встали! – крикнул Тим, раздраженный нерасторопностью «D-шников». – Лейте!

– Не спать! – проорал по-русски Мышонок. – Лейте! По ведру на каждого!

– Есть! – произнес один из охранников и, нагнувшись, поднял ближайшее к нему ведро обеими руками. Затем, шагнув к старшему Очерету, шумно вылил холодную воду тому на голову и спину. Очерет содрогнулся как удара током, завалился набок, насколько позволяли скованные у столба руки, и судорожно задвигал левой ногой. Другой охранник, схватив второе ведро, подошел сзади к младшему Очерету и вылил воду на голову и спину мальчика. Раздался мучительный крик того. Третий «D-шник», обойдя братьев Очеретов, так же облил холодной водой Иванову. Девушка коротко вскрикнула. Хипо с металлическим грохотом ставили опустевшие ведра на асфальт.