Исповедь. Роман в двух томах. Том 2

Двадцатичетырехлетний Виктор Очерет, уроженец Днепра (Днепропетровска) на Украине, когда-то проходил проверку ГФП как бывший активист Комсомола, однако на допросе, проводившемся в конце июля, заявил, что в Комсомол вступали почти все советские молодые люди, а свою личную активную деятельность в главной молодежной коммунистической организации он считает ошибкой. Также Очерет утверждал, что коммунистическое руководство при подходе немецкой армии к городу трусливо сбежало, обманув и комсомольцев, и всех трудящихся, поэтому он больше не желает иметь ничего общего с этой партией. И если Германия, действительно, принесет восточным народам достойную жизнь и справедливость, он ничего не будет иметь против власти Рейха и даже готов поддержать. Правда, от предложенного сотрудничества он отказался, прямо сказав, что ему надо убедиться в честности немцев. Тогда его оставили, некоторое время еще негласно наблюдали за ним, но выявить какие-либо проявления антинемецкой деятельности или настроений с его стороны не удалось. Он жил в одной квартире со своим тринадцатилетним братом Евгением: их родители умерли в прошлом году, а средняя сестра – еще раньше. По его собственным словам, именно из-за того, что на его иждивении был младший брат, которого он перед самой войной перевез с Украины в Ростов, его не призвали в связи с войной в Красную Армию, хотя он признался, что до войны прошел в ней службу. В Ростов он попал по направлению для работы на сейчас пока не действовавшем машиностроительном заводе «Ростсельмаш». Пока ГФП и вспомогательная полиция наблюдали за ним, Очерет исправно ходил на мобилизационные работы, кроме того, подрабатывал то грузчиком, то по найму в садах, то перевозчиком товара для обувного магазина в Нахичевани. В итоге полиция о нем просто забыла.

А тем временем Очерет тайно собрал в своей квартире на 1-й Федоровской улице в юго-восточной части города целый склад оружия для диверсий, оборудовав для этого скрытый погреб. Недавно его брат Евгений, от которого он наличие оружия держал в секрете, случайно смог обнаружить вход в погреб, из любопытства заглянул туда и увидел припрятанный арсенал. Виктор настрого запретил брату где-либо что-либо говорить об оружии, но все же мальчик однажды не удержался и в разговоре с приятелем-ровесником похвастался, что скоро они с братом якобы пойдут бить немцев. Приятель, не восприняв слова Евгения всерьез, все же рассказал об этом взрослому соседу – бывшему сотруднику вспомогательной полиции, уволенному за пьянство. Тот, вероятно, желая восстановить свою репутацию, явился в политический отдел хипо и сообщил об известной ему подозрительной реплике соседа-ребенка. Русская полиция произвела в квартире братьев Очеретов обыск и обнаружила тайник с оружием: русскими и немецкими винтовками, пистолет-пулеметами, гранатами, общим числом в пятнадцать единиц, а также патронов на каждые винтовку или пистолет-пулемет в избытке. Братья были арестованы и, поскольку оружие, несомненно, было собрано и передано на хранение старшему Очерету партизанами, их делом занялась ГФП, а именно – команда Тима.

Первый же допрос братьев в полицейском управлении провел сам директор ГФП, и он же распорядился организовать в их квартире засаду, так как по своему опыту знал, что вряд ли хранитель оружия регулярно контактирует непосредственно с партизанами: скорее всего, связь осуществляется через курьера или курьеров. На удачу особо не рассчитывали, так как партизаны легко могли узнать об аресте Очеретов от их соседей, от своих агентов-наблюдателей или даже от ведущих двойную игру русских полицейских. Однако на следующий же день в квартиру арестованных братьев вошла, отперев дверь своим ключом, девушка, которая была тоже арестована. Ею оказалась двадцатилетняя Марина Иванова, бывшая работница того же завода «Ростсельмаш», на котором раньше работал Виктор Очерет. При досмотре в ее сумке был обнаружен клочок бумаги с непонятной записью химическим карандашом на русском языке. Прочитавшие записку два переводчика ГФП однозначно заявили, что буквальный ее текст не имеет определенного смысла, и скорее всего, это шифровка. Когда же почерк на записке сличили с образцами почерка находящихся в розыске лиц, выяснилось, что он принадлежит комсомольской активистке Елене Мушикьян, на момент занятия Ростова немецкой армией находившейся в городе по своему местожительству, но затем исчезнувшей.

Поскольку связь старшего Очерета и Ивановой с партизанами была налицо, и сами они казались фанатично преданными Коммунистической партии, первый их допрос проводился директором почти предельно жестко. Братьям Очеретам, чтобы создать впечатление, будто их сейчас же готовы убить, подручные хипо наносили удары обрезками деревянных черенков от лопат и прикладами винтовок, а не плетьми, удары которых хотя были более болезненными, но не могли перебить кость или сразу повредить внутренности. Конечно, хипо старались все-таки не забить до смерти и не искалечить подследственных на первом же допросе: расчет был больше на то, что Очереты устрашатся скорой расправы, так как мучительные, но не смертельные, удары плетей старший брат – коммунистический фанатик, наверняка готов был бы терпеть до бесконечности, а младший, похоже, все равно ничего не знал. Иванову на первом допросе секли плетьми, как обычно было принято, но долго, приведя в чувство алкоголем, когда она потеряла сознание, и продолжая сечь дальше.

Несмотря на жесткие методы, никакой существенной информации от подследственных получить не удалось. Виктор Очерет повторял бессмысленную версию, что склад оружия не его, что кто-то, наверное, соорудил и наполнил погреб еще до того как они с братом вселились в эту квартиру, хотя поселились там они еще до войны, а среди оружия было и немецкое. Евгений плакал и кричал, что погреб с оружием нашел случайно и не знает, откуда оно взялось и кому принадлежит, и что брат ничего ему про оружие не рассказывал, немцев они бить не собирались: просто пошутил он в разговоре с другом. Директор, понаблюдав за поведением младшего Очерета на допросе, предположил, что тот в самом деле не был осведомлен о делах старшего брата, но все же сказал Тиму провести второй допрос мальчика тоже. Иванова отвечала, что пришла к Виктору Очерету как к другу – и только, а откуда взялась записка с почерком Елены Мушикьян в ее сумке и что там написано – не понимает, и с самой Мушикьян не знакома.

Второй допрос подследственных по делу о складе оружия проводил уже Тим – в тюрьме, еще не до конца излечившись от тяжелой простуды, но все же собравшись с силами. Старший Очерет и Иванова дожидались второго допроса в строгих камерах, младшего же Очерета Тим, опасаясь, что мальчишка там долго не протянет или впадет в такое состояние, что уже ничего не сможет рассказать, распорядился поместить в обычную одиночную. До второго допроса подследственные еще не видели Тима, и он постарался произвести на них хотя бы нейтральное впечатление, относительно мягко, но настойчиво убеждая рассказать об их связях с подпольем, в особенности, откуда взялось оружие, для чего предназначалось, и что означает найденная у Ивановой записка.

Старший Очерет, наконец, признался, что оружие – партизанское, предназначавшееся для нападений на немецких солдат и полицейских. Но утверждал, что тех, кто принес этот арсенал к нему в квартиру, не знает: будто бы подружился с некой компанией, распивая пиво в парке, и кто-то из новых друзей «по секрету» сообщил ему, что является подпольщиком, а затем попросил подержать оружие у Виктора в квартире. И будто потом к Виктору пришли четыре человека, не назвав своих имен, соорудили в квартире погреб и там сложили оружие, после чего ушли, сказав, что придут и заберут, когда будет нужно. Но так больше никто не пришел и оружие не забрал, и тот новый приятель, который якобы договорился с Очеретом о хранении оружия, тоже куда-то исчез, и знал о нем Виктор будто бы только то, что зовут его Ваней. Тим, конечно, не поверил этой донельзя простецкой легенде, но больше от старшего Очерета добиться ничего не удалось.

Младший Очерет на втором допросе повторил то же, что показал на первом: он нашел вход в погреб случайно, разыскивая на полу упавший карандаш, заглянул из любопытства, брат запретил ему говорить кому-либо что-либо об увиденном оружии, чтобы немцы их не убили, а в разговоре с другом Евгений просто пошутил, что они с братом скоро пойдут сражаться с немцами. Да, пошутил под впечатлением от увиденного дома оружия, но откуда оно взялось, когда его туда принесли и кто, с кем встречался старший брат, он не знает. Тим, проведя допрос мальчика, согласился с выводами директора о том, что Евгений и в самом деле ничего значимого показать не может. И даже если все-таки видел, как Виктор общался с кем-нибудь из подполья, или как сооружался погреб для оружия, все равно никого не узнает: подходя к своему делу серьезно, старший Очерет старался все держать втайне от младшего, а тот в силу возраста мог легко где-нибудь проговориться (как в итоге и случилось) или сломаться на допросе.

Иванова на втором допросе продолжала упорно твердить, что не знакома с Мушикьян, не знает, где и как записка попала в ее сумку, и какой смысл содержится в тексте, а к Виктору Очерету пришла просто по дружбе. Тиму невооруженным взглядом было видно, что подпольщица лукавит: она что-то хотела сообщить Очерету, либо, наоборот, получить что-то от него, либо обсудить с Виктором какие-то дела, касающиеся противодействия немецкой власти. Только нельзя было догадаться, связана ли с этим найденная у Ивановой записка Елены Мушикьян.

По очереди допросив тогда подследственных, Тим посоветовал им до следующего допроса хорошо подумать и затем все-таки честно рассказать, с кем они работают, откуда оружие и что сказано в записке.

На совещании у директора Тим изложил свои впечатления и соображения. Никто не сомневался, что взломана одна из партизанских ячеек города, совершавшая нападения на немецких солдат и полицию, скорее всего, связанная с Юговым. Но поскольку арестованные ничего не сообщали, невозможно было ни установить оставшихся на свободе ее участников, ни определить, в каком именно районе города она действует или действовала, ни тем более проследить каналы, по которым она поддерживала связь с головной частью подполья. В итоге директор сказал, что времени на долгую раскрутку подследственных нет, так как в городе продолжается партизанская активность, старший Очерет и Иванова, несомненно, являются коммунистическими фанатиками, которые в ближайшее время не захотят давать никаких показаний, а мальчишка в самом деле ничего не знает. Директор велел Тиму на третьем допросе либо добиться от старшего Очерета и Ивановой показаний, если это все-таки окажется возможным, либо составить официальное заключение, что они являются злостными приверженцами коммунистических идей и ненавистниками Рейха, которые, несмотря ни на что, не будут оказывать помощь по розыску своих сообщников.

И вот теперь Тим отправлялся на третий допрос арестованных по делу о складе оружия. Проехав снова под массивной и мрачной аркой тюремных ворот, Хеллер припарковал «Фольксваген» в кармане переднего двора тюрьмы точно на том же месте, где и вчера, когда Тим приезжал допрашивать «газетчиков». Выйдя из автомобиля, Тим и переводчик Шмидт направились к узкой двери комендантского корпуса.

Обменявшись приветствиями со стоявшими в помещении у ведущей наверх лестницы тремя офицерами тюремного персонала, Тим и Шмидт поднялись в кабинет коменданта. При входе они перекинулись с сидевшим за своим столом перед ворохом деловых бумаг адъютантом словами о крайне неприятной сырой и ветреной погоде здешней осени. Комендант тюрьмы встретил их с улыбкой, сообщив, что вчера вечером изъявил желание дать признательные показания один из арестованных по делу о поджоге состава с предназначенным для вывоза на волжский фронт углем у поселка Кирилловский.

– Очень хорошо! – кивнул Тим, хотя это дело расследовал прибывший два месяца назад в Ростов вместо Циммермана, переведенного в Поволжье, комиссар Функ. – Вряд ли он выведет нас на верхушку их организации, но все-таки… если мы установим его непосредственных сообщников – еще одно щупальце у этой гидры будет обрублено.

– Присаживайтесь! – пригласил их комендант. Тим и Шмидт, поместив свои шинель и плащ на вешалку в углу кабинета, сели на стулья возле комендантского стола. Комендант сел за стол в свое кресло, над которым на стене возвышался большой портрет Фюрера.

– Вот указание моего шефа, – Тим достал из портфеля распечатанное постановление директора о проведении допроса Виктора Очерета и Марины Ивановой с применением любых мер, способствующих даче ими откровенных показаний. Фактически это означало разрешение вытягивать из несговорчивых подследственных показания как угодно, пока они не расскажут все, что им известно, либо не умрут. Комендант тюрьмы по своему обыкновению внимательно прочитал постановление, затем вернул Тиму и спросил:

– Ну, что вы собираетесь предпринимать?

– Я сейчас еще раз попытаюсь поговорить с ними по-хорошему, – Тим убрал листок обратно в портфель. – Ну… если будут молчать, давайте их купать. Пока или они не начнут говорить, или языки у них не закостенеют.

– А если все равно не заговорят?

– Тогда мы будем считать их кончеными коммунистами, и пусть отправляются в ров.

– Ладно, ваши клиенты – ваша воля! – сказал комендант. – Вызывать их?

– Конечно. К чему рассиживаться?

– Вторая допросная камера вас устроит? – комендант снял трубку телефона внутренней связи.

– Да, – кивнул Тим. – Первым давайте старшего Очерета… А младший нам уже не будет нужен, наверное.

– Хорошо, – проговорил комендант…

Через несколько минут Тим уже сидел за столом в полусумрачном помещении допросной камеры, а на стуле рядом расположился Шмидт. Скрипнула тяжелая металлическая дверь, и два охранника ввели в помещение Виктора Очерета. Подследственный – молодой мужчина довольно высокого роста, со спутанными темными волосами и большими карими глазами, ступал не очень твердо, но не висел на руках конвойных, как в день второго допроса. На его широко-овальном лице – уже не таком бледном, как в прошлый раз, поросшем густой темной щетиной, пестрели пятна синяков и засохшей крови, на губах чернели шрамы от ударов. Конвойные усадили Очерета на стул перед столом, за которым Тим от нечего делать постукивал обратным концом ручки по чистому листу бумаги, завели за спинку стула руки и застегнули на запястьях наручники. После чего вышли из камеры. Снова скрипнула и грохнула, захлопнувшись, стальная дверь, лязгнул запираемый замок.

На некоторое время в допросной камере повисла мрачная тишина, только Тим все постукивал ручкой по столу. Затем он многозначительно посмотрел на равнодушно смотревшего в крышку стола подследственного и спросил:

– Ви думали о моихь слёвáх? Ви имели много времени. О, ви севоднйа имет боле хороши состойаниэ от наш биуши разговор! Ви боле здорови!

Очерет поднял глаза на Тима и произнес:

– Я все вам сказав, начальник! – и криво усмехнулся побитыми губами.

– Ви нам не всйо говорит! – Тим опустил глаза в чистый лист бумаги, будто вычитывал оттуда что-то важное. – Йа дольшен известит вас, што о вас делано решениэ от управлениэ полицийа. Йесли ви севоднйа не будете говорит мне всйо чесно – ви будете уничтошен как враг длйа Germania, – Тим снова посмотрел на скованного наручниками на стуле Очерета – в упор. – И ви, и ваш… ваша подруга, и ваш брат! – Тим выразительно кивнул. – Ваш брат тоше знат об орушийе, но не сказат полицийа!

– Он дитё, як он миг донесты до полиции! – проговорил Очерет, казалось бы, ровно, но Тим уловил в интонации подследственного отчаянные нотки. Вероятно, Очерет надеялся, что его малолетний брат все-таки будет пощажен, но в то же время был твердо настроен не сообщать никакой информации. – Он не знае же, де полицейский участик!

– Этот вопрос йа не решат. Этот вопрос решон управлениэ. Но ви йешо мошете спасат себйа и ваш брат… Будет или нет шит ваша подруга – это она решат: она буде говорит – будет шит, она тоше преступник. А ваш брат ви мошете спасат.

– Нет, – покачал головой Очерет. – не можу! Я усе вам рассказав, а вы не вирите. Брехаты я не буду!

– Ви обманиват нас! – сказал Тим. – Ваш расказ йест Fantasie. О немци не надо смейаца! Ви чесно говорит нам: откуда орушийе, кто орушийе класт ваш Quartier, откуда писмо, и што значит Text от это писмо. И ми не убиват вас и не убиват ваш брат.

Очерет молчал, безучастно глядя куда-то в сторону. По его покрытому щетиной и кровоподтеками болезненно бледному лицу время от времени пробегала мелкая дрожь.

– Объясните ему, Шмидт, что его выгораживание своих сообщников не стоит таких жертв! – обратился Тим к переводчику по-немецки. – Он надеется, что Красная Армия и большевики вернутся, но надеется зря! Сталинград уже в наших руках, нам осталось подтянуть резервы – и мы перейдем Волгу, тогда всему этому большевистскому государству конец. На Кавказе красноармейцы тоже скоро вымерзнут в горах полностью: уже зима вот-вот начнется. Зря он верит лжи большевиков: они пытаются спасти себя, поэтому делают всё, чтобы убедить свой народ по эту сторону фронта нападать на немцев, надеются задержать продвижение нашей армии. Но это пустые надежды, просто утопающий хватается за каждую соломинку! Мы уже почти прижали Красную Армию к Уралу! Куда ей отходить, где закрепляться? В Сибири, где вся армия погибнет в первые же морозы? Этот человек сейчас принесет в жертву и себя, и своего брата-ребенка, но ничего не изменит этим! Дело коммунистов проиграно, когда они погибнут – это лишь вопрос времени… да буквально месяцев, я думаю! Объясните, Шмидт!

Шмидт стал переводить Очерету, – Тим заметил: на украинский язык. Очерет ответил:

– Ну, якшо так… Тоди нехай убывають и мене, и брата! Краше, ниж житы в ихньому… царстви тьми.

– Не надо этого трагизма! – сказал Тим по-немецки, глядя на подследственного. – Переводите, Шмидт! Вы можете жить спокойно и мирно, воспитаете вашего брата по-человечески. Мы не враги вашим людям. Сейчас идет война, поэтому сейчас трудно. Но когда мы покончим, наконец, с большевизмом, все устроится. Все будут честно жить и работать, получая достойный доход от своего труда. Кто захочет – снова возьмется за плуг, кто захочет – пойдет на завод… мы все заводы обязательно заново отстроим: нашему Рейху нужна промышленность… Вы не видели, какие мощные заводы и фабрики работают в Германии и Польше. Мы хотим, чтобы и здесь работала такая же мощная индустрия. А кто желает – может даже помогать нам очищать от врагов естественного порядка остальной мир… СС готовы принимать в наши дивизии всех способных и желающих сражаться людей, из любого народа. Расскажите нам: кто принес в ваш дом оружие, кто руководит вашей группой, и что написано на бумажке, которую наши люди нашли в сумке вашей знакомой Ивановой. И живите вместе с вашим братом спокойно.

Шмидт перевел.

– Комсомол своих людей не продае, – ответил Очерет. – Не прынесете вы нам щастя. Убьете нас як несчастных евреив. Мы для вас – вторые люди, навроде дикунив. Хочете, шоб мы як худоба на вас працювали задарма и мовчали. Убывайте уже!

– Ми убйом! – заверил Тим. – Но это глюпо! Seien Sie vernüftig!

– Комиссар прóсить вас бути розсудлывым! – пояснил Шмидт.

– Я розсудлывый! – ответил Очерет. – Я знаю, шо прыреченый… Я знаю, шо вы хочете заволодиты всим у мойий крайины, а нас зробыты дешевою робочою силою… навить без капиталу… хочете зробыты нас неграми-рабами… Убывайте! Якшо вы мене не убьете – я буду убываты вас!.. Як тилькы зможу!.. – и, вызывающе-злым взглядом посмотрев на Тима, ощерился частично выбитыми на первом допросе зубами. Нет, этого человека нельзя было сломать в короткие сроки! Тим все же решил прибегнуть к еще одному блефу:

– Ви хочете умират здес? – произнес комиссар, с ухмылкой взглянув в сторону стальной двери. – Мошет бит, ви хочете умират возле ваши друзйа большевики? Ми это делат мошем, – и обратился по-немецки к переводчику:

– Скажите ему, Шмидт, что он может умереть вместе со всеми своими коммунистами в Сибири, куда мы скоро выдавим их… навсегда с цивилизованного Европейского континента.

Шмидт перевел подследственному. Тот мрачно усмехнулся, сильно дернув плечами.

– Если он расскажет то, что мы требуем от него, – продолжал Тим. – то мы можем обменять его на кого-нибудь из наших агентов… ну, или военнопленных. И его, и его брата. И пусть наслаждается последние дни в обществе своих любимых коммунистов… пока не замерзнет вместе с ними в Сибири, куда наша армия скоро выдавит их… когда перейдет Волгу.

Шмидт перевел. Очерет грубо и безрадостно рассмеялся.

– Якбы я выдав свойих друзив, я б помер вид сорому, зьявывшись серед свойих, – сказал он. – Ни шагу вы з мойею допомогою не зробыте. Мий народ скынув царя та панив не для того, шоб нимецьки паны та буржуйи на наший земли були господарями…

– Он говорит, что умер бы от стыда, если бы выдал своих друзей и появился среди остальных, – перевел Тиму Шмидт. – И что мы с его помощью не сделаем ни шагу. Что его народ сверг царя и господ не для того, чтобы на их земле хозяевами были немецкие господа и капиталисты.

– Ну, так мы же будем держать в секрете, что это он выдал своих сообщников, – сказал Тим с напускным равнодушием. – Этого даже мои непосредственные коллеги не будут знать. Я и директор… ну, еще вы, Шмидт – по долгу службы, но вы-то точно не проговоритесь, вы отлично умеете хранить секреты. Его так называемые «друзья» зазря подвели к казни и его, и его брата, который, по правде говоря, ни в чем и не повинен. Разве не могли они не знать, чем это обернется? Непременно знали! А теперь что получается? Он и его юный брат сегодня или завтра закончат свою жизнь в этой тюрьме, а его друзья дальше будут свободно ходить по улицам, радоваться жизни. И если мы их так и не установим, рано или поздно смирятся с нашей властью, а то и поддержат ее, сами будут нам помогать, когда увидят, что никаких этих ужасов вроде негров в рабстве мы не принесли. А его с братом могилы даже не будут искать.

Шмидт перевел Очерету.

– Я ясно сказав, – ответил тот. – Мени краше померты, аниж допомагаты фашистам.

– Говорит, что ему лучше умереть, чем помогать фашистам, – сказал Шмидт Тиму.

– И брата убьет? – спросил Тим.

– Якшо брат помре, це краше, ниж стане або рабом, або фашистом.

– Он говорит… – начал переводить Шмидт.

– Благодарю вас, Шмидт, я понял, что он сказал, – произнес Тим, кивнув. И, обмакнув перо ручки в чернильницу, принялся писать на лежавшем перед ним листе отчет о том, что подследственный Виктор Очерет категорически отказывается давать какие-либо показания и признается в глубокой преданности ВКП (б) и ее учению, а также угрожает убивать немцев в случае своего освобождения. Написав недлинный текст отчета, Тим поставил под тем подпись, затем придвинул лист и дал ручку Шмидту, чтобы Шмидт тоже расписался как переводчик и свидетель. Когда Шмидт поставил свою подпись, Тим принялся промокать текст пресс-папье, и между делом произнес:

– Людям трудно взглянуть на жизнь по-новому и начать жить заново! Даже когда их дело рушится, они предпочитают умирать вместе с ним… как-будто гибнет само бытие!..

– Привычка – сильная вещь! – согласился Шмидт.

– Ты украйинец чи нимец? – Очерет посмотрел на переводчика.

– Кым тоби бивше подобайеться – тым и буду! – усмехнулся Шмидт.

– Зрозумило, – сказал Очерет. – Продажна дупа ты.

– А ты – повный идиот, – рассмеялся Шмидт. – Идиотом був – идиотом помреш. Красногвардеец.

Тим встал из-за стола, шагнул к Очерету, сидевшему на стуле и, сжав кулак, резко двинул подследственного под ребра. Вскрикнув, Очерет скорчился на стуле, его скованные сзади руки будто натянулись. Не давая ему отдышаться, Тим ударил его ниже груди, затем схватил за взлохмаченные темные волосы и стукнул лбом о ребро крышки стола. Когда Очерет со стоном отдышался и приоткрыл сквозящие злобой и ненавистью карие глаза, Тим с размаху ударил его кулаком по переносице; кровь хлынула, заливая комсомольцу губы и щетинистый подбородок, капая на светло-серую рубашку. Чувствуя прилив безудержной ярости при виде врага исконных человеческих традиций и порядка, сидящего здесь со скованными руками и даже в таком положении надменно прославляющего свои идеи, Тим еще дважды обрушил свой кулак на лицо коммунистического пособника. Затем, нагнувшись и вывернув тому волосы, холодно произнес:

– Ти будеш умират! И твой брат! И твойа подруга! У тебйа ешо йест очен мáлё времйа, штоби спасат себйа и их! Совсем мáлё времйа! – отпустив волосы подследственного, который бессильно обвис на стуле, Тим нажал на кнопку вызова охраны. Лязгнул отпираемый замок, со скрипом отворилась стальная дверь, и конвойные, грохоча сапогами, вошли в полутемное помещение допросной камеры.

– Пока в камеру его! – распорядился Тим, усаживаясь обратно за стол. – Ведите Иванову!

Конвойные, подойдя к стулу, на котором сидел со вновь окровавленным лицом Очерет, отстегнули наручники, подняли подследственного и потащили к выходу. Дверь снова со скрипом закрылась, из-за нее послышались оживленные голоса охраны.