Исповедь. Роман в двух томах. Том 2

– Идите наполняйте! – приказал им Мышонок. – Да что с вами! Первый день работаете?

Прихватив по пустому ведру, трое охранников снова удалились за водой. На асфальте остались стоять еще три наполненных ведра и лежала вразброс колыхаемая ветром одежда подследственных. Сами же они корчились и дрожали, согнувшись у столба, вода, ускорявшая на холодном ветру теплопотерю, блестела на их телах. Кто-то: то ли мальчик, то ли девушка, звучно и судорожно дышал, будто прерывисто скулил.

– Через десять минут – еще по ведру! – велел Тим Мышонку, указывая рукой на оставшиеся ведра и на подследственных.

– Яволь! – Мышонок кивнул и заложил руки за спину.

Через некоторое время вернулись трое охранников, притащив еще по два ведра с водой каждый. Лязгая металлом ведерных днищ, они поставили принесенные ведра рядом с тремя другими. Затем отошли к Мышонку и, негромко переговариваясь о каких-то своих делах, задымили папиросами.

– Я замерзаю… – послышался неровный тонкий голос мальчика.

– Потерпы… скоро все скинчиться… – прерывисто и хрипло выдохнул старший Очерет. – Мало уже лышилося, братику!..

– Я руки перестаю видчуваты… – произнес младший Очерет.

– И добре… – ответил старший брат. – Не видчуваеш – отже, не болять оны… Я тут, не бийся…

Взглянув на наручные часы, Мышонок сказал подчиненным:

– Давайте еще по ведру им!

Трое хипо, подойдя к ведрам, подняли их, подступили к подследственным и принялись снова лить на них холодную воду. Под шумный плеск льющейся воды послышались громкие стоны мальчика и девушки.

– Через десять минут – следующие! – взглянул Тим на Мышонка.

– Яволь! – кивнул тот.

Выждав пару минут, Тим, ступая по мокрому от воды, разлившейся вокруг столба с подследственными, асфальту, подошел к старшему Очерету. Тот, совсем побелевший от холода, практически лежал на асфальте лицом вниз, вытянувши скованные у столба руки и согнув ноги. Вода блестела на его теле, капала с мокрых волос. Тело его, бледное, будто обескровленное, коротко вздрагивало. Тим ткнул его носком сапога под мышку. Очерет не отреагировал и не пошевелился. Тим подозвал жестом Мышонка. Тот подошел, звучно стукнув сапогами по мокрому асфальту.

– Ти и дале мольчат? – обратился Тим к Очерету по-русски. – Ти так будеш мольчат на всйо времйа!

Очерет не отвечал, только шумно выдыхал воздух – не то со стоном, не то с хрипом.

– Ти мольчат… – произнес Тим и посмотрел на Мышонка. – Поработайте вашим ножом! – сказал он ему по-немецки.

– Яволь! – Мышонок, шагнув к Очерету, достал из ножен на поясе кинжал. – Что делать?

– Вам лучше знать, – Тим отступил на шаг назад. – Делайте так, чтобы кровью здесь не истек. И чтобы мог говорить. Остальное – неважно.

– Можно ему ухо отпилить? – спросил Мышонок по-русски, посмотрев на Шмидта. Переводчик ответил ему:

– Вы знаете свою работу – вот и выполняйте! Как всегда.

– Понял! – Мышонок нагнулся над Очеретом, придавил того в голую спину коленом, схватил за волосы, прижал головой к столбу и к асфальту и, плотно стиснув зубы, с остервенелым выражением лица принялся отрезать комсомольцу ухо. Очерет издал не то слабый вскрик, не то громкий стон и зашевелился обнаженным телом на асфальте, но сильно не дергался, так как уже глубоко закоченел. Возможно, он уже и боль чувствовал не слишком сильно. Мышонок убрал ногу с его спины и выпрямился, отдуваясь, держа в руке кинжал, на лезвии которого краснела кровь. Кровь, вытекая из оставшегося обрезка уха, растекалась и по правой стороне головы Очерета. Тим невольно передернул лопатками и раздраженно проговорил, обращаясь к Мышонку:

– Вы что встали? Видите, на него это плохо действует!

– Энчульдигун! – Мышонок, шагнув вдоль лежавшего на асфальте голого тела подследственного, снова наклонился возле столба, схватил Очерета за большой палец одной из скованных наручниками рук, оттянул тот и принялся, издавая напряженное ворчание, отрезать. Очерет застонал и задергался, но не настолько сильно, чтобы мог оттолкнуть Мышонка, затем вскрикнул. Мышонок возился, злобно бранясь по-русски и пачкая в крови собственные пальцы. Тут задергался младший Очерет, который, хотя тоже уже сильно закоченел на холоде, увидел, что делает с его братом Мышонок, поскольку тот отрезал старшему брату палец буквально у него перед глазами. Мальчик, издавая отчаянные стоны, принялся подкидывать свои скованные вокруг столба руки, пытаясь толкнуть ими нависавшие сверху руки Мышонка, и даже смог привстать.

– Пусты ёго, суко!.. – выдохнул он. Мышонок, разразившись громкой руганью, выронил окровавленный кинжал, который зазвенел по мокрому асфальту. Обернувшись, хипо наотмашь ударил младшего Очерета кулаком в голову; мальчик рухнул перед столбом, к которому был прикован, и, дрогнув голыми ногами, затих. Подобрав кинжал, Мышонок продолжил возиться с окровавленным пальцем старшего подследственного, а отрезав, со злостью отбросил в сторону. Переводчик Шмидт в это время стоял с непроницаемым лицом и смотрел куда-то вглубь двора. Тим снова шагнул к лежавшему у столба старшему Очерету и яростно пнул его сапогом в голый бок, после чего, наклонившись, крикнул над его мокрой головой:

– Говори!

Очерет тяжело пошевелил окровавленной головой без уха и будто выдавил из себя слова через оскаленные в мучительной гримасе зубы:

– Здохнеш ты за мною… гад…

Выпрямившись и снова отступив, Тим посмотрел на стоявшего рядом с окровавленным кинжалом Мышонка:

– Повторите с женщиной!

– Вас?.. Гер?.. – переспросил тот.

– Господин комиссар говорит вам, чтобы вы то же самой проделали с женщиной! – сказал Мышонку по-русски, развернувшись и держа руки в карманах плаща, Шмидт.

– Яволь! – с готовностью ответил Мышонок, лицо которого от напряжения и возбуждения стало из бледно-розового почти пунцовым. Перешагнув через лежавшего на асфальте, трясущегося голым телом от холода, младшего Очерета, он остановился за спиной Ивановой, нагнувшись, схватил девушку за густые каштановые волосы, прижал ее голову к асфальту и принялся отрезать кинжалом ухо. Девушка протяжно закричала: не очень громко, но страдальчески.

– Не нравится, да, большевистская дрянь!.. – бормотал Мышонок, орудуя кинжалом. – Лапулечка красная… К стенке, говоришь!.. Вот тебе и стенка…

Отрезав подследственной ухо, он, выпрямившись, перевел дыхание, после чего снова нагнулся и принялся отрезать ей большой палец на правой руке. Иванова на этот раз не издала какого-либо звука и не дергалась: должно быть, потеряла сознание. Мышонок выпрямился, опустил руку с кинжалом, с лезвия которого капала кровь, и, посмотрев на Тима, сказал на ломаном немецком:

– Уха нет, пальца нет… Что еще убрать?..

– Ничего пока, – ответил Тим. – Лейте воду на них.

– Хлопцы! – крикнул Мышонок подчиненным охранникам. – Воду!

Трое хипо подошли к ведрам с водой, взяли по одному и снова принялись выливать на обнаженных и закоченевших от холода подследственных. Иванова, придя от окатившей ее ледяной воды в чувство, застонала. Тим подступил к ней и, глядя сверху вниз на ее мокрую голову с окровавленными каштановыми волосами, потребовал:

– Говори! От ково писмо сумка? Зачем ходиль дом у Очерет?

Девушка только тяжело дышала и стонала, лежа на асфальте перед столбом, к которому была прикована за руки, и безумным взглядом смотрела куда-то вбок. Тим со злостью ударил ее сапогом в голую грудь один раз и другой. Девушка при каждом ударе издала охающий стон, но ничего не произнесла. Оставив ее, Тим подошел к лежавшему рядом, слабо вздрагивая голым телом, старшему Очерету, ударил того носком сапога по окровавленному лицу. Очерет приоткрыл глаза, в которых уже не читалось никакого выражения, и взглянул на Тима.

– Шмидт! – подозвал Тим переводчика. Тот молча подошел. – Спросите его, мне что, теперь приказать его брату отрезать ухо и палец?

Шмидт перевел на украинский. Очерет, похоже, уже забывался от холода и шока, поэтому ответил не сразу, а сначала пробормотал что-то несуразное. Затем все же слабым бесцветным голосом выговорил:

– Прокляття на вас… убывци… Хай живе Батькивщина… Хай живе Партия… Червоний Армийи слава…

– Большевистский ублюдок!.. – выругался Тим и с силой ударил Очерета сапогом по губам; кровь хлынула из разбитого рта комсомольца на уже окровавленный асфальт. Вместе со словами выплевывая ее, Очерет промычал:

– Слава ридному Сталину… Радянська влада непереможна…

Тим, развернувшись, отошел от столба с подследственными. За ним отступил и Шмидт.

– Гер! – послышался вслед голос Мышонка.

– Что? – Тим обернулся.

– Что делать? – спросил командир «D-шников», стоя с окровавленным кинжалом уже возле лежавшего, завалившись обнаженным телом набок и поджав ноги, младшего Очерета.

– Пока ничего, – ответил Тим. – Через десять минут обольете их водой опять, – как всякий военный полицейский, он мог выключать восприятие чужих страданий и причинять их, кому было нужно, в любой степени, которая требовалась для достижения служебной цели, для победы. Но свой порог жестокости у него тоже был, и он не собирался увечить еще и ребенка, когда полезный результат от этого выглядел, судя по всему, маловероятным.

– Яволь! – кивнул Мышонок и, перейдя снова к своим стоявшим чуть в стороне, наблюдая за происходящим, подчиненным, сказал троим из них, тыча в каждого пальцем левой руки:

– Ты, ты и ты – шнэле за водой!

Подхватив громыхавшие пустые ведра, трое хипо направились через двор за водой. Мышонок, присев на корточки возле сброшенной на асфальт одежды подследственных, приподнял то ли кофту, то ли рубаху и принялся ею вытирать от крови лезвие своего кинжала.

– Пойдемте погреемся, Шмидт! – позвал Тим. – Я на этом ветру продрог почти как эти коммунистические недоросли!

– Пойдемте! – согласился Шмидт.

Перейдя двор, они вошли в относительно прогретое здание административного корпуса и поднялись в по-настоящему теплый кабинет коменданта тюрьмы. У коменданта сидел один из его заместителей, но как оказалось, деловой разговор уже был окончен. Тим и Шмидт, присев прямо в верхней одежде на стулья у стены, присоединились к компании. Желая хотя бы на несколько минут полностью отвлечься от служебных дел, офицеры погрузились в обсуждение особенностей предпринимательства и условий для того в разных городах и землях Отечества. Вскоре Тим согрелся и расстегнул шинель. Переводчик последовал его примеру, расстегнув свой плащ.

– А мой дядя в Киле обанкротился, – проговорил, продолжая тему обсуждения, коснувшуюся Кильского института мировой экономики, заместитель коменданта. На его руке поблескивал тонкий позолоченный браслет часов. – Из-за нещадных процентов. А инфляция тогда известно какая была: чтобы эти проценты заплатить, ему надо было вагон ассигнаций прикатить к банку.

– Чем он занимался? – спросил Тим.

– Держал веревочную фабрику, – ответил заместитель коменданта тюрьмы. – Это же город флота: там на веревки большой спрос… но вот… дяде не повезло.

– Вот вам и экономический университет, – Комендант задумчиво постукивал карандашом по своему столу.

– Институт, – поправил его заместитель.

– Институт, – повторил комендант.

– Ваш дядя жив? – поинтересовался Тим у заместителя коменданта.

– Да, – кивнул тот. – Живет на пенсии. Там же, в Киле. Пьет по утрам молоко с медом.

– Зачем?

– Считает, что молоко и мед на завтрак – лучшее средство для поддержания здоровья.

– Вполне обоснованное мнение! – заметил комендант.

– Мне приходилось в детстве доить корову, – Тим усмехнулся. – Трудное занятие, я фермерам не завидую!

– Ваши родители владели фермой? – спросил комендант.

– Нет, – Тим покачал головой. – Но некоторое время пришлось жить на ферме одного… знакомого, – Тим не смог придумать другого нейтрального слова, чтобы обозначить Фольхарта, которого и покойного было мерзко вспоминать.

– Ферма – это отлично! – комендант, откинувшись на спинку своего кресла заложил руки за голову. – Свежий воздух, зелень, птички по утрам!

– Да, такое есть! – согласился Тим.

На столе коменданта зазвонил телефон внутренней связи. Комендант снял трубку и поднес к уху.

– Слушаю! – сказал он. – Да, пусть войдет! – и положил трубку.

Дверь кабинета отворилась, вошел офицер в погонах унтерштурмфюрера с какими-то бумагами.

– Хайль Гитлер! – поприветствовал он присутствующих, вскинув руку.

– Хайль Гитлер! – ответили на его приветствие все. Унтерштурмфюрер подошел к сидевшему за столом коменданту и принялся говорить что-то о коридорах, лестницах и решетках, вероятно, тюремных, по одной кладя перед шефом бумаги на стол.

– Да, понимаю, – произнес комендант, просмотрев сначала одну бумагу, потом другую. – Это тоже ясно… А что же, Бовеншульте не может найти людей, чтобы там еще один пост разместить?

– Он говорит, это возможно только если сократить внешние караулы, – пояснил унтерштурмфюрер. – Он боится рисковать в такой обстановке, как сейчас. Партизаны все более дерзкие с каждым днем.

– Он всерьез думает, что партизаны отважатся напасть прямо на тюрьму?

– Не знаю, герр гауптштурмфюрер, спросите его сами. Но он опытный человек, говорит, что крупные нападения могут начаться со дня на день.

Комендант тяжело вздохнул.

– Вот, товарищ соплеменник из ГФП, что происходит! – произнес он, взглянув на Тима, затем обмакнул ручку в чернильницу и начал подписывать бумаги, которые ему принес унтерштурмфюрер. – Партизаны, по мнению нашего опытного товарища, могут угрожать тюрьме!

– Мы делаем все, что в наших силах, – холодно ответил Тим. – Ваш опытный товарищ, я думаю, преувеличивает: для нападения на тюрьму в любом случае нужна очень большая боевая группа, которая не сможет затеряться в городе. А вокруг города – открытая равнина на десятки километров, им просто некуда будет отступать. Даже если вы снаружи оставите тюрьму вовсе без охраны, тех людей, которые находятся на постах внутри корпусов, наверняка будет вполне достаточно, чтобы партизаны не решились сюда сунуться. Разумеется, если не сносить стену вокруг тюрьмы: чтобы убегать отсюда было затруднительно, – он усмехнулся.

– Ладно, это пусть так, – сказал комендант унтерштурмфюреру, возвращая тому бумаги. – А о площадке в третьем корпусе я подумаю, как сделать.

Взяв у начальника документы и на прощание вскинув руку, унтерштурмфюрер вышел из кабинета. Почти сразу снова зазвонил телефон внутренней связи.

– Слушаю! – комендант поднял трубку. – Да, сейчас он выйдет! – и, повесив трубку, обратился к Тиму:

– Сюда пришел командир отряда D. Он там – за дверью, дожидается вас.

– Благодарю! – Тим поднялся со стула. – Пойдемте, Шмидт, что-то важное произошло, – и направился к выходу. Шмидт, тоже встав и одернув на себе плащ, направился следом.

Тим думал, что же там: кто-то из подследственных дал показания, или наоборот, отключился от холода и ран, и уже ничего не может сказать, или вовсе умер? За дверью в приемной возле стола, за которым сидел адъютант, стоял Мышонок, глядя на вышедшего из комендантского кабинета Тима спокойно, но с некоторым подобострастием.

– Что случилось? – Тим подошел к нему.

– Эти люди, – стал объяснять Мышонок на своем неказистом немецком, жестикулируя руками. – Не имеют чувство…

– Они потеряли сознание? Шмидт, спросите его.

Шмидт перевел.

– Да, – кивнул Мышонок. – И мы не можем… ничего…

– Тогда уберите их в их камеры! – приказал Тим. – Пусть хоть погреются… перед концом.

– Яволь! – Мышонок направился к выходу.

– Пойдемте, Шмидт! – Тим мимо переводчика зашагал обратно в кабинет коменданта.

– Что произошло? – поинтересовался комендант, когда они вернулись.

– Не говорят эти недокоммунисты ничего! – с раздражением произнес Тим и, сняв шинель, повесил ее на крючок вешалки. – Будем писать, что ничего мы не добились, – подойдя к стоявшему на стуле своему портфелю, он расстегнул его и извлек чистый лист бумаги. – Извольте ручку с чернилами!

– Пожалуйста, – комендант придвинул к краю стола чернильницу. – Присаживайтесь…

Когда Тим, изрядно продрогший и в неважном настроении возвратился в свой кабинет в полицейском управлении, то застал там только Эмана и Кёста.

– А где Шрайбер? – спросил он, помещая на вешалку шинель.

– Я его отправил на выезд, – ответил Эман, перебирая за своим столом какие-то бумаги. – Один жмурик у нас, думаю, он сам справится.

– Что случилось? – Тим подошел к столу Эмана.

– Убили нашего казака возле театральной площади.

Ну вот, – раздосадовано произнес Тим. – завтра в театр явятся генералы, а там нападение! Снова невезение! Что за казак?

– Не помню фамилии… С этими русскими фамилиями язык можно сломать… Офицер. Он там живет… жил в доме рядом… как раз во дворе дома его и застрелили… из карабина…

– Там живет?! – воскликнул Тим. – Мы же летом в его квартире размещали штаб и наблюдательный пункт, когда ловили Муромцова!

– Меня же тогда здесь не было, герр комиссар! Шрайбер вернется – почитаем, что он расследовал.

– Дом, который с южной стороны площади, так? – спросил Тим. – Там убили казака?

– Не знаю, герр комиссар, – сказал Эман. – Позвонил помощник директора, сообщил, что убит из карабина наш казак, офицер, во дворе своего дома возле театральной площади. Сказал, отправить туда кого-нибудь, я и отправил Шрайбера.

– Да больше там, по-моему, никаких казачьих офицеров и не было, – произнес Тим. Вот, значит, как дело вышло! Партизаны убили казачьего начальника, знакомого Тиму: того самого, который предоставил свою квартиру для наблюдения за площадью во время операции по ликвидации бандита Ваньки-Муромца. У него такая гостеприимная супруга! Эта новость после неудачного допроса коммунистических пособников в тюрьме никак не могла добавить бодрости духа: Тим невольно чувствовал долю своей вины за то, что не уберегли союзника. Ведь на ГФП лежал главный долг по обеспечению безопасности помощников из местных жителей от рук коммунистического подполья.

– И вот, еще вам принесли, герр комиссар! – Эман подвинул Тиму два листа бумаги с напечатанным на них текстом.

– Что это? – Тим, взяв один лист, начал читать. Это был ответ из комендатуры города на запрос о личных данных Аксенова – командира взвода казаков из охраны шталага, откуда был совершен массовый побег военнопленных. Того самого, о котором, по словам агента Брехта, ходили разговоры, что это из-за халатности его взвода пленные смогли сделать подкоп под ограждением лагеря. В документе говорилось, что Аксенов – простой казак, родом из деревни относительно недалеко от Ростова, с началом войны уклонился от советской мобилизации, поскольку не хотел проливать свою кровь за власть коммунистов, вступил в казачье подразделение немецкой армии через месяц после того как Ростов перешел в немецкие руки. Сразу же был назначен на охранительную службу в шталаг – не тот, в котором служил сейчас, а в другой – ближе к Белой Калитве, в октябре получил звание урядника, то есть, аналогичное немецкому унтер-офицеру, и назначен командовать взводом уже в тот лагерь, где случилось злополучное происшествие. Ничего необычного в официальной биографии урядника Аксенова не значилось. Он не был женат, из родственников была только мать, проживавшая в его родной деревне.

Тим решил после обеда посетить политический отдел вспомогательной полиции, чтобы дать указание об организации негласного сбора информации об этом человеке по месту его рождения.

– Понятно, – Он положил документ обратно на стол Эмана, и взял следующий. Это как раз оказался оперативный отчет тайной вспомогательной полиции. Оказалось, сыщикам-хипо удалось установить, что в деревне Александровской возле самого города живет Александра Петрова – вдова дядьки по матери руководителя «газетчиков» Андрея Болкунова. Это и была та самая родственница, о которой сообщил на допросе арестованный Сотников. В донесении говорилось, что, по словам соседей Петровой, в доме у нее недавно появился ребенок двух лет, которого она называет своим внучатым племянником. Тим понял, что это, вероятно, сын Болкунова и его жены Анны, которая тоже куда-то исчезла и, скорее всего, вместе с мужем занимается антинемецкой деятельностью. Также в отчете уведомлялось, что политический отдел хипо установил скрытное наблюдение за Александрой Петровой и ее домом. Вот это уже были хорошие новости!

– Ладно! – Тим забрал обе бумаги. – Я сейчас к директору, – он подошел к своему столу и, расстегнув портфель, стал убирать отчеты туда…

Директор принял рапорт Тима о допросе братьев Очеретов и Ивановой спокойно. Внимательно прочитав его за своим столом, хотя читать там особенно было нечего, он сказал:

– Что ж, Шёнфельд, не теряйте присутствия духа, поскольку я знаю вас как ответственного служащего и верю, что вы приложили все усилия, а наши мероприятия так или иначе даром все равно не прошли. Наши русские товарищи выявили склад партизанского оружия, его хранитель со своей пособницей в тюрьме. Можно не сомневаться, что остальная группа, которой принадлежало это оружие, не скоро соберет новый арсенал и не скоро найдет нового человека, которому можно будет доверить его хранение. А значит, один из партизанских блоков надолго выведен из строя…

Со двора полицейского управления доносились хлопанье автомобильных дверец, топот сапог, переговоры, резкие окрики, а в окне видно было, что группа русских вспомогательных полицейских ведет группу подростков и молодых женщин от автомобиля с крытым фургоном к зданию. Тиму было ясно, что это вернулись участники облавы на местных, уклоняющихся от выезда на Запад в порядке трудовой мобилизации. Они привезли задержанных, безосновательно находившихся на улицах в рабочее время. Теперь тех должны были проверить, чтобы установить, нет ли среди них уклонистов, и в случае обнаружения препроводить таковых на сборный пункт под конвоем, а на тех, кто должен был быть на работе в городе, но праздно ходил по улице, наложить взыскание.

– …Да, это досадно, – продолжал директор. – что в наших руках находятся люди, которые могли бы вывести нас если не на саму партизанскую верхушку, то по меньшей мере на тех, кто ступенью ниже ее, и мы никак не можем вытянуть из них информацию. Но ведь всякий добропорядочный немец тоже ни под каким воздействием не предаст Отечество, Нацию, Фюрера, своих боевых товарищей. А славяне, Шёнфельд… это же, так скажем, «порченые», но арийцы. Поэтому они тоже упорны в своем деле.

– Упорство на войне – благородная черта, – Тим вздохнул. – Но это глупо: давать себя терзать и убивать ради иудобольшевиков… Они мне говорят про рабство… в рабстве у коммунистических бездельников им нравится быть, а у полноценного, трудолюбивого народа – нет.

– Вот, действует кровь низших рас, – сказал директор. – Слепое повиновение тому, кто держит власть – в крови у них. Пока они видят, что Сталин и прочая коммунистическая компания еще стоят на ногах – они готовы нас грызть как дикие псы… Ничего, за зиму подтянутся резервы – и… нам главное перекрыть Волгу, а там это паразитическое государство задохнется само. Ладно, скоро обед, Шёнфельд. После обеда я составлю рапорт в комендатуру на основании ваших протоколов – и завтра же… нет, завтра у тюремщиков не расстрельный день, но послезавтра все эти трое фанатиков отправятся на кирпичный завод. Кстати, о заводе: и Очерет, и Иванова работали на «Ростсельмаше», значит, будем отрабатывать других его бывших работников.

– Надо, – согласно кивнул Тим. – Только нелегко это будет сделать: ведь речь идет об огромном количестве людей. И вся молодежь была в Комсомоле.

– Все же меньше, чем отрабатывать весь город, – промолвил директор…

Закончив беседу с директором, Тим вернулся в свой кабинет как раз перед тем, как наступило время обеда, и при входе встретился с только что прибывшим Шрайбером.

– Поздравляю, Шрайбер! Ты ровно успел на обед!

– Благодарю, герр комиссар! – улыбнулся Шрайбер. Пройдя в кабинет, он снял шинель и повесил ее на крюк вешалки.

– Протоколы оставь пока у себя, – сказал Тим. – За обедом в общих чертах расскажешь, а потом будем конкретно разбираться. Пойдемте, товарищи соплеменники!

В столовой, как оказалось, уже был починен граммофон, и обед картофельным супом и жареным филе рыбы с зеленью проходил теперь, как обычно, под музыку. Звучала какая-то лирическая песня о любви и о военной службе, голос исполнительницы Тиму знаком не был. Но неизвестная певица его мало сейчас интересовала, он ел суп и слушал рассказ Шрайбера об убийстве офицера союзных казаков. Однако информации Шрайберу удалось собрать относительно немного.

– Как обычно, – пояснил секретарь. – Никто ничего не знает, ничего не видел… Слышали выстрел, ну, мало ли, кто стреляет: война ведь идет. Только две женщины дали внятные показания, сообщили довольно интересную деталь, но в целом тоже мало что сказали.

– Какую деталь? – поинтересовался Тим.