Лети за вихрем

– Никакой вы не дух! – перебила я. – Все люди кругом – тихие омуты, есть водовороты, – их меньше, а есть вихри, – их совсем мало.

– Интересная теория, – его улыбка стала шире, травинка выпала из пальцев. – Правда необычно, я бы даже записал это. В тихом омуте, как положено, водятся черти, в водоворотах, скажем, русалки… И только вихрь всегда одинок… И что же дальше?

Молодой барин смотрел насмешливо: что, мол, взять с глупой девчонки, к чему ей верить? Глаза у него были почти черные, словно самые глубокие озера в полночь, только на сей раз не грустные и безнадежные, как у смертельно больного, – а хорошие ясные глаза человека, который хочет жить… «Не жилец, – снова прозвучал в памяти голос моей бабки. – Дунет ветер, – взлетит к небу, и не воротишь».

– Это – не… как вы там сказали! – выпалила я. – Это – чистая правда! И это не просто важно, – это опасно!

Он примирительно поднял руку:

– Ладно, как скажешь. Откуда же ты узнала, что я – тот самый опасный вихрь?

– Откуда? Да вы сами на себя гляньте!

– Договорились, дома непременно посмотрюсь в зеркало, – граф с улыбкой поднес руки к лицу, разглядывая их. – Но сейчас не вижу ничего необычного.

– Да надо ведь не просто смотреть! – снова перебила я. Меня словно несло по кочкам, я не могла остановиться. – Надо вот эдак, прищурившись, чтобы все перед глазами расплываться начало. Ну? Поглядите на меня, видите? Я – водоворот!

Молодой господин кивнул и чуть прищурил глаза.

– Знаешь, – сказал он, – я вижу только маленькую замерзшую девочку. В тебе и вправду словно волчок кружит, – ты, видно, первая в селе непоседа? Но ты действительно веришь в то, что говоришь: про вихри и прочее… Иначе зачем бы ты пришла сюда в такую рань?

Барин поднялся с камня, и теперь я смотрела на него, запрокинув голову. Каким бы ни был он молодым, но он был выше моих отца и братьев; в свете рассветного солнца его растрепанные волосы слегка отливали золотом, словно окружая голову нимбом. Еще бы добавить крылья и огненный меч…

– Вот, накинь на себя, – сияющий ангел протягивал мне кафтан из плотного сукна. – Совсем завернись, с ногами. И сядь на камень, он теплый.

Я застыла на месте. Только теперь я поняла, что мне и впрямь холодно: мокрая рубашка ледяным полотном охватывала щиколотки, пальцы ног сводило от росы, ныли свежие царапины. Помимо моей воли кафтан теплой тяжестью упал мне на плечи, а потом словно какая-то неведомая сила подхватила меня и перенесла на камень… Там я и осталась сидеть: поджав под себя ноги, стуча зубами от холода, пытаясь унять дрожь и непонятную слабость. Потом пришло тепло: солнце подымалось все выше, пригревало все сильнее, да и теплая одежа не давала теплу от меня улетать.

– Ну так что, водоворот? Ты заблудилась – или, может, из дому ушла? – молодой граф сидел на корточках рядом с камнем, теперь его лицо было вровень с моим. – Расскажи, не бойся.

– Не заблудилась, нет… – я сделала попытку скинуть его кафтан, но барин взялся за рукава, запахивая его на мне поплотнее. – Я шла к вам. Вас предупредить…

– Предупредить, что я вихрь, и что опасен для людей, – он снова улыбнулся. – Мы вернулись к самому началу. Выходит, ты меня боишься?

– Нет, не боюсь вовсе, – я помотала головой. – Вы добрый, зла никому не желаете. Только вот… Вихрю чуть быстрей закружить – и в небо…

Все мои слова куда-то подевались, зато кровь – вот она: жаркая волна под кожей щек.

– Вот, значит, как, – барин усмехнулся, глядя на меня. – Это многое объясняет, спасибо. Ну что же, обещаю тебе, что не уйду с земли, покуда… – он призадумался.

– Покуда что? – робко спросила я.

– Ну, скажем, пока курносый нос смотрит дырочками в небо, – все с той же едва заметной усмешкой он слегка щелкнул меня по носу.

От досады у меня аж слезы подкатили к горлу. Все же не верит!

– Это не шуточки! – почти выкрикнула я. – У меня бабка – ведьма, она мне все про вихри рассказывала… Что всякий вихрь, он… – я еле сдержалась, проглотив слово «не жилец». – Вот и ваша матушка…

Я оборвала себя: покойную барыню в этом страшном месте поминать точно не стоило, да и сыну ее каково это слышать?

– Верно, – уже без улыбки кивнул барин. – Матушка. И братья. А теперь я, ты, твоя бабушка-ведьма… Все колдуны, так? Всяк рожден с грехом первородным, а мы, выходит, с двойным… Значит то, что происходит с нами, – жестоко, но справедливо.

– Вам надо… – умоляюще прошептала я, – надо знать все это, чтобы себя уберечь. Не кружить сильнее… И зла себе не желать. Моя бабушка говорит: сделал добро – сделай и худо, так и удержимся…

– Творить злое деяние, чтобы уравновесить доброе, – перебил он, – когда Христос учил не отвечать злом даже на зло? Вот поэтому колдовство и есть смертный грех.

Барин все глядел на меня, – и в глазах у него теперь была горькая-горькая печаль: я словно чувствовала на губах эту горечь.

Я выбралась из-под кафтана и встала рядом с камнем; солнце поднялось выше и теперь светило в глаза, окрашивая травы в золотое, а тени в красное. Молодой барин говорил как отец Матей на проповеди – умные и правильные вещи, и не мне было с ним спорить. Грех или нет, – на том свете разберут, не моего ума дело. Бабка Магда – та бы нашла чем возразить, а я могла сказать лишь то, что понимала даже моим слабым разумом.

– Случись что с вами, – молвила я, – это будет худо, очень худо. Батюшка ваш с тоски помрет, да и мы, верно, осиротеем. Потому вам надо удержаться.

– Что ж… – граф пожал плечами. – Тогда мне нужен якорь.

– Я пойду? – умоляюще пробормотала я.

– Согрелась? – он протянул руки, взял мои ладони в свои: знать, проверял, не заледенели ли. – Дорогу найдешь?

Я молча кивнула.

– Ну, беги… – молодой господин кивнул в ответ, выпуская мои руки. – Беги, ведьмочка.

Я спустилась с холма и побежала по лесу.

Надо сказать, дорога назад была труднее: я два раза сбивалась с пути, а то самое бревно на ручье, с которого я упала, оказалось сдвинуто далеко в кусты, – так что пришлось снова мочить ноги в ледяной воде. Сама тропка неуловимо изменилась: мне все казалось, что она пролегла через другой лес и приведет меня совсем в другую деревню.

Заговорив с вихрем, я сделала первый шаг по этой странной дороге.

Глава 7. ЖЕЛУДИ

Когда льняная рубаха и рыжая коса девочки пропали за деревьями, молодой граф сделал шаг и устало прислонился к стволу старого дуба. Тот, кто мог бы увидеть его в этот миг, поразился бы невесть откуда возникшему сходству и чуть ли не родству двоих – человека и дерева. Единственного дерева, которое смогло закрепиться на самой вершине проклятого холма, цепляясь корнями за обломки скал, – намертво, как падающий в пропасть изо всех сил держится побелевшими пальцами за протянутую веревку. Пятнадцатилетнего подростка, который по представлениям крестьян был «чудной барчук», по мнению родни – хороший, умный и способный, но чрезвычайно замкнутый и упрямый мальчик, а по глубокому убеждению его единственного друга – новоявленный святой…

Лишь по словам этой мелкой колдуньи выходило примерно так, как сам он о себе думал: этот парень был человеком, который с трудом держался.

Солнце поднималось все выше, но юноша видел: где-то на самом краю его зрения, между корнями трав, в низинках и над ручьями у подножья холма, начинает скапливаться белесый еле слышно шепчущий туман. Предвестник появления Дамы. Если другие, просто вспоминались ему, без предупреждения приходя в его сны или явь, а до того пребывая словно бы на темном дне памяти, то Дама совершенно точно являлась извне. Бог весть, откуда, – но обычно она была достаточно вежлива, чтобы предупредить о себе: туманом по земле, денницей на горизонте, тенью, находящей на лунный диск. Ее кровь так же отзывалась в нем, но, в отличие от других, Дама не была его частью. Нет, он сам когда-то был частью ее.

Кора дуба едва заметно дрогнула, – словно мокрая кожа купальщика, на которую дунул холодный ветерок, сам дуб сделался моложе, тоньше и выше, ветер зашелестел в его ветвях. Ветер, что качает листья и желуди, что с тихим противным стуком ударяет кость о кость… Никто больше не видит: скелет с остатками высохшей плоти, облаченный в обрывки тряпок, что раньше были сутаной, крепкая веревка и петля, что стала слишком просторной для костяной шеи, а потому захлестывает основание черепа, а другим концом – ветку дуба. Скелет, костяк, и еще один, и еще: когда-то их было двадцать. Прочие веревки сгнили раньше, но если хорошо поискать под корнями…

Дама шагнула на освещенную вершину с еле заметной тропинки, которую молодой граф, часто бывая здесь, волей-неволей протоптал по склону холма. Улыбнулась, выпрямилась, вскинула руки, словно приветствуя восходящее солнце, ласково посмотрела на юношу.

– Здравствуй, сын мой.

Ее голос был глубоким и сильным, – и в нем было то же скрытое могущество, что у незримого другим переливающегося воздушного столба, кружащего над ее плечами.

Юноша молча поклонился. Даме редко нужны были слова: в ней, перешедшей грань, осталось не так много человеческого.

Он закрыл глаза, – смотрящий со стороны мог бы подумать, что молодой аристократ заснул стоя, прислонившись к дереву. Впрочем, кто бы мог его увидеть в тот миг, когда время остановилось, и разные его слои перемешались, как вода, кипящая в лесном ключе? То, что было давно или недавно, с ним или не с ним, делалось близким, как желудь на ветке, – протяни руку и удержи в кулаке.

Кулак сжался. Поверхность желудя была прохладной, гладкой и горькой даже наощупь.

***

Гроб стоит в часовне, окруженный зажженными свечами, и лежащая в нем молодая женщина невероятной красоты вовсе не выглядит мертвой. Цветы, множество живых цветов, знакомых и незнакомых, пахнущих сладко или терпко: гроб окружен ими так, что, кажется, стоит посередь цветущей поляны.

– Requiem aeternam dona eis, Domine, – нараспев произносит стоящий рядом с гробом полноватый священник.

Его слова расходятся с мыслями. «Ее смерть – благо для семьи и для нее самой, – думает отец капеллан. – Хоть и жаль такую молодую».

– Нет! Нет-нет-нет, не будет никакой смерти, пока она живая! – мальчик выворачивается из рук суровой дамы, спину которой перекашивает горб. Подбегает к гробу, раскинув руки, перегораживает дорогу священнику.

Что он понимает, вчерашний младенец? Впрочем, повинуясь знаку главы семейства, капеллан отходит в сторону, к стоящей поодаль даме с горбом.

– Господи, святой отец, мое сердце рвется, – тихо говорит горбунья. – Мальчику всего три года, и он уже сирота.

Она уверена, что мальчик не слышит. Она зря так думает.

– Он не сирота, дочь моя, у него есть отец, – священник поджимает губы. – Господин граф позаботится о воспитании своего наследника должным образом, чего нельзя было сказать о покойной.

– Позаботится – если будет в состоянии, – вздыхает дама. – Впрочем… Ему придется. Мой бедный брат будет жить ради сына.

– Отец? – услышав слова тетушки о своем родителе, мальчик озирается по сторонам и находит взглядом высокого усталого пожилого господина.

– Все будет хорошо, сынок, – сделав шаг вперед, тот берет сына за руку. – Все… сложится наилучшим образом. Я буду с тобой рядом. Давай помолимся за маму.

На сердце старого графа целое море грусти, – но и тоненькая, как ниточка, надежда, которой он почему-то сам боится.

– Да! – мальчик улыбается. – Она поправится, пап.

– Да, пусть так, – кивает отец. – Тебе надо отдохнуть, мой мальчик… Няня расскажет тебе сказку, и ты поспишь, хорошо?.. Клара, проводите молодого господина в его покои.

Шаги на пороге, свет красиво переливается сквозь витражи. Роза на полу – темно-красная, как мамино нарядное платье. Молодая служанка в белом чепце берет мальчика за руку, на ее гладких щеках словно блестит утренняя роса.

– Ты плачешь, Кларинка? – мальчик смотрит жалеючи. – Что случилось?

– Не беда, паныч, соринка в глаз попала.

Они идут. У Кларинки добрая теплая рука.

Кларинка светится прозрачно-голубым, няня – тяжелым и темно-серым. Уютным, хоть и мрачным. Тетушка похожа на тучу, в которой иногда проскальзывают злые колючие зарницы, но она не разрешает им прыгать и велит сидеть смирно. Отец одет в броню: почти такие же пустые доспехи стоят в гостиной, и все, кроме мальчика, думают, что они надеты прямо на воздух. Те латы целые, а на отцовых – трещина, а за ней огромный не до конца заживший шрам. Отец не показывает, что ему больно, и всегда думает, прежде, чем что-то сказать. Это называется «держать себя в руках». У тетушки получается чуть хуже.

Лестница, коридор, порог, полосатая юбка и теплые руки няни. «Бедненький ты мой», – говорит она в своей голове. Она вправду так думает, очень громко, и от этого у него слегка ломит в висках. Няня знает много сказок, и все сказки у нее добрые – не как у мамы.

Послушать, свернуться калачиком на кровати. Подушка пахнет талым снегом, потому что наволочка сохла на лесном ветру, тени тихо ползут снизу вверх, паучок плетет паутину, в лес вернулись зяблики. Можно проснуться завтра, а можно не спать или спать вполглаза, а можно долго и крепко. Как мама…

***

Сын графа проснулся двенадцать лет спустя, в полдень, на вершине холма, – и в первый миг не понял, что было прожито, а что приснилось. Побелевшие затекшие пальцы юноши-подростка крепко сжимали желудь.

Глава 8. КОРНИ

– Бабушка, а что такое якорь?

Бака Магда подняла голову, не переставая мять руками крутое тесто. В хате было пусто и тихо, только мухи жужжали под потолком.

– Якорь? – удивилась она, – Да навроде бы гиря такая на веревке, что с лодки кидают, чтоб ту лодку течением не унесло. А тебе зачем?

– А на что он похож, якорь-то?

– А вот этого, милая, не знаю. На что тебе?

Я молча пожала плечами, – как тут обо всем расскажешь? «Мне нужен якорь», – говорил молодой барин. Перед глазами стояла дурацкая картинка: вихрь, накрепко привязанный к тяжелой черной штуке вроде пушечного ядра. Вихрь кружит, рвется в небо, – да только груз тянет обратно, к земле. Неужто так все просто: вихрь успокоить – словно коня стреножить? А дальше?.. Дальше – или порвет путы и все же уйдет, или… смирится? А потом что?.. Успокоившись, он угаснет, исчезнет. Вихрю нипочем не стать омутом, – он жив, пока кружит. Его нельзя ни связать, ни запутать, – но можно сберечь. Стало быть, нужен оберег – сильный, могучий, который в случае чего удержит на земле душу и не даст ей расстаться с телом.

Легко сказать: про обереги я ровно ничего не знала. У нас в селе малым детям повязывали на руку красную нитку с заговоренной бусиной от сглаза, некоторые девки носили на шее щепоть засушенного плюща в мешочке – на любовь… Но тут-то совсем иное!

***

Я и не заметила, как ноги вынесли меня во двор. Солнце висело низко, ветер нагнал облаков, – гроза что ли будет? Я присела на завалинку и уставилась в небо.

Горизонт темнел, с севера на край неба наползала огромная сине-серая туча. Закатное солнце подсвечивало ее по краям, отчего туча переливалась лилово-красным, будто свежий синяк; позолоченные солнцем верхушки замковых башен светились на фоне темного неба. Ветер ударил по ветвям, взметнул пыль, рванул солому с крыши – и затих.

Я смотрела, как завороженная. Мне вдруг стало так странно, так небывало хорошо, – казалось, и тело, и душа ждут чего-то, словно эта гроза будет мне подарком. Воздух едва заметно дрожал, кончики пальцев покалывали сотни невидимых иголочек. Снова рванулся и снова затих ветер, – а лес и при стихшем ветре продолжал качаться и шелестеть. Из тучи, из самой набухшей сердцевины ударила вниз молния, заплясала между небом и дальним краем холмов, погасла.

«Хэ-эй! – донеслось вдруг из леса, сквозь скрип ветвей и шелест листьев. – Хэй! Ахой!» Я чувствовала, лес ждет этой грозы так же как я, только он знает, зачем ее ждет… А я знала лишь то, что люди не слышат этих радостных возгласов. Вслед за голосами ударил гром, – будто кто-то разорвал в небе огромное хрусткое полотно. Воздух уже не просто дрожал – звенел. Гроза несла в себе небывалую силу, она сама была вихрем, водоворотом, целой сотней водоворотов и вихрей. Мне хотелось бежать ей навстречу, оторваться от земли, закружить и помчаться вверх, к темной туче, станцевать изломанный танец молнии над верхушками деревьев, упасть на землю тяжелыми каплями дождевой крови.

Еще вспышка… Гром ударил почти сразу, – гроза шла прямо на нас, возможно, первые капли дождя уже упали на замок.

…Я знаю, это уже было, – звон в ушах внезапно начал складываться в шепот, — было или не было, было или будет: ветер, что хлестнул плетью по лесу, по сонной воде замкового рва; тихая беседа и закрытые ставни… Никто и не догадывался, что будет гроза, только один человек знал: что-то идет сюда… Кто-то летит на крыльях грозы… летит не по своей воле, летит, как птица, попавшая в бурю…

Я вздрогнула. Сразу три молнии ударили над башнями замка, сплелись в тугой клубок и породили ослепительный огненный шар, который поднялся вверх и распался с оглушительным треском. От громового раската заложило уши, а когда гром ненадолго замолчал, я услышала, как свистит и поет ветер. Хлопнула дверь.

…Я знаю, это уже было, — посвистывал ветер в щелях между бревнами, — было или не было, было или будет: раскат грома, что бил наотмашь, треск дерева и дрожание стекла… Когда-то грозы значили для меня гораздо больше чем теперь, ведь каждая из них – отголосок той самой грозы, и каждая молния – лишь отблеск той самой, которая…

– Кветка, ты где?

Я вжалась спиной в бревенчатую стену, молясь неведомо кому о том, чтобы слиться с мертвым деревом, сделаться незаметной, остаться здесь подольше. Похоже, бабка меня не увидела…. И снова молния!

…Я знаю, это уже было, – трещали незримые искорки в воздухе, — было или не было, было или будет: там, далеко, была книга, что листал ветер на самом краю, книга, в которой светилось каждое слово… Здесь тоже есть книга, рядом, совсем рядом… Рука макнула перо в чернила и подчеркнула две строчки, и за ними открылась бездна, а той бездне был свет, ослепительный белый свет, что сделался именем…

Жесткая ладонь провела по моей щеке, и я наконец очнулась. Ветер пел не то выл, раскачивая деревья и сминая травы, первые капли дождя оставляли в пыли темные крапинки. Брат Петр тряхнул меня за плечо, молча кивнул и неторопливо побрел в дом, подошел брат Гинек.

– Ну, Кветка, ты нашла где спать – сейчас такой лияк пойдет… Быстро в хату, мелочь! Томаш, чего встал столбом? Давай кобылу в сарай заводи…

Голос брата потонул в громовом раскате, и с неба обрушилась стена ливня.

***

Гроза бушевала часа два, не меньше – совершенно сумасшедшая гроза, со стонущим ветром и треском ломающихся деревьев. Молнии выписывали в небе колдовские узоры, гром грохотал так, что уши закладывало, от туч было темно, как ночью, – а воздух светился страшным синеватым светом. Я все ждала, что ветром сорвет крышу, или молния ударит в дом… и было от этого почему-то не страшно, а весело.

Когда тучи отнесло, наконец, к югу, семейство смогло перевести дух. Отец, который всю грозу так и просидел над кружкой, вздохнул, перекрестился и попытался вытрясти из бочонка остатки пива. Мать, что-то возмущенно промычав, отобрала у него бочонок, потащила в сени. Томаш, скорчившийся на лавке, облегченно вытянул ноги и засопел, отвернувшись к стене. Петр неторопливо встал и пошел к двери – видать, решил проверить, все ли в порядке во дворе и в хлеву.

Я вышла следом за ним – и восхищенно замерла на пороге. Грозовая туча сверкала молниями далеко в стороне, а над нами было чистое темно-синее небо – и луна. Огромная, яркая, растущая луна, словно вымытая дождем, висела над лесом, а вокруг нее расходились три туманных радужных кольца. Здесь, внизу все светилось – и притихший лес, и пропитанная водой дорога, и мокрые стены избы. Где-то на границе слуха я улавливала странное пение – прекрасный, торжественный гимн, который словно выпевали сотни нечеловеческих голосов, становился то громче, то тише, неуловимо менялся и перетекал в свечение воды под лунными лучами, в туманную радугу, в густые тени. В этот вечер я впервые услышала, как поет луна.

В избе бабка устраивалась на ночлег: перебирала какие-то мешочки, тряпочки, узелки, беспорядочно сваленные среди тряпья на ее сундуке, что-то ворчала под нос.

– Бабушка, как луна-то поет… – я сама была готова петь и плакать.

– Поет, говоришь? – улыбнулась бабка. – Ну айда послушаем.

Мы вместе вышли во двор, сели на мокрую завалинку, я поджала под себя босые ноги и зябко приткнулась к теплому бабкиному плечу. В глазах моих стояли слезы, а бабка Магда чему-то улыбалась:

– Вишь, радуга-то… Двойная. К счастью, видать.

– Бабушка… – начала я.

– Что, милая?

– Научи меня как оберег сделать.

– А на что? Возьми уголек заговоренный, да и носи при себе.

– Да я не для себя вовсе. И мне настоящий оберег нужен, тут угольком не обойдешься.

– Да ну? – бабка усмехнулась и хитро изогнула бровь, потом вдруг посерьезнела. – По части оберегов я не мастерица. Оберег – не наговор, он сам по себе, силы из тебя не возьмет – тем и хорош… А только для баловства его делать не годится, – это пойми.

– Это не баловство! – я аж подскочила. – Вот как Бог свят!

– Обожди божиться, – покачала головой бабушка. – Сейчас думаешь, что не баловство, а потом наделаешь дел… Ладно, что ж, попробуй коли охота… Перво-наперво вот что запомни: пока делаешь оберег, – никому о нем трепаться не след. Вот и мне не говори, я тебя и спрашивать не буду. Иначе пустышка выйдет. Потом подумай, как да из чего сделать. Это уж глядя для чего он тебе потребен… Настоящий-то мастер любую тряпочку в оберег превратить может, а тебе выбирать надо. Если на защиту, – то камешек сгодится, и то не всякий, если на месть, – громовая стрелка, присушить кого, – зверобой смешай с багульником да в мешочек зашей… Да, вот еще: оберег тело охватывать не должен, коли не для зла делаешь. На простой веревке его на тело повесить – это можно, а вот кольцо или там пояс оберегом делать – жди беды, душу высушит. И упаси тебя Боже в оберег часть себя вкладывать – волосы там или еще что: сберечь-то сбережет, да на тебя напасть и кинет… Вот все что знаю. Помогла ли тебе?

Я не знала, что и ответить.

– Ну пошли в хату, раз так.

***

Я долго не могла уснуть: лежала и смотрела в потолок. В грозу небо рядом, а потом держись крепче. Держись за землю, – люди предадут, деревья сломаются, а травы обманут. Удержись здесь: как лодка держится якорем, как человек руками, как дерево корнями. Я знала из чего вырежу свой оберег.

– Бабушка… – прошептала я.

– Чего не спится-то? – проворчала со своего сундука бабка.

– Я сделаю то, что хотела, из корня.

– Ага, вот как, – отозвалась она. – Ну что ж… Только корень не должен быть от мертвого дерева. Да и живой корень из земли выкапывать тоже нельзя, вот в чем вся беда. Впрочем, буря-то тебе на удачу была – сколько деревьев в лесу выворотила, знай выбирай… Ох, Кветка, давай-ка спать!

Я отвернулась к стене, привычно провела пальцем по узорам на ближнем бревнышке: здесь глазок от сучка, тут криво прочерченные круги и извивы – как узор на подушечке пальца. Мох, воткнутый в щели: говорят, кто берет белый мох без молитвы, тот щиплет лешему бороду… Потому если у такого забредет в лес скотина, – то ему без толку нести на перекресток лесных троп горшок каши: леший не смилуется и пропажи не вернет. А вот корень от умирающего дерева можно брать и так, никого не спрашивая…

Я зевнула и, наконец, провалилась в сон.

Сон мне в руку, сон, который надобно держать крепче.

Глава 9. МОЖНО ВЕРНУТЬСЯ

Во сне я снова видела книгу – и отчего-то ничуть тому не удивлялась. Ни я сама, никто в моей семье читать не умел, и все книги, о которых я знала, были в костеле у отца Матея. Надо думать, были они и у господ в замке, и у монахов в обители святого Фомы, в городской ратуше, церквах и богатых домах… Что ж, умные люди тоже не груши околачивали, а потому много их, книг, было на белом свете. Только ни одну я не держала в руках ни наяву, ни во сне, – и лишь тогда, при вспышке молнии, что осветила мою душу изнутри…

Теперь я переворачивала страницы, ощупью похожие на тонкие сухие древесные листочки. Взгляд скользил по строкам – нанизанным на невидимые ровные нитки скопищам букв: где-то их было больше, где-то меньше, и это что-то да означало. За этими вот мерещатся холодные камни, за этими – вода, здесь – что-то вовсе непонятное, чего знать не знала. Слова – какие-то сказал Бог, какие-то выдумали люди: слова-напевы, слова-порывы, слова-имена, а то, что было в самом начале – то и вовсе забылось, заболталось, замелось песком из дней и шелухой из наших разговоров…