Лети за вихрем

Я бегом пробежала полдеревни, на бегу перекрестившись, обогнула костел… Вот и Зденкова хата, кособокий плетень, густые заросли шиповника перед ним. С лаем кинулась под ноги мелкая и злобная теткина Евина сука – и враз замолчала, получив пинка. Я, не останавливаясь, влетела во двор… И очутилась нос к носу со Зденковой матерью.

Надо думать, перед моим приходом тетка Ева возилась на огороде – пропалывала грядку с луком; в ответ на собачий лай она резко, словно пружина, разогнулась и злобно уставилась на меня. Я остановилась, едва не споткнувшись. Тетка Ева смотрела исподлобья, не говоря ни слова, пучки мокрицы свисали из ее рук как придушенные ужи. Она была омутом, полным едкой боли: соленым, горьким, отравленным… пересыхающим…

Я глядела в землю, переминаясь с ноги на ногу; молчание затягивалось.

– Здрасьте, тетя Ева… – сколько себя помню, у меня еще никогда не было такого писклявого голоса. – А… А где Зденек?

Похоже, тетка удивилась, – по крайней мере, она молчала еще с полминуты.

– А тебе-то он зачем, ведьмино отродье? – наконец прокаркала она. – Зденек и мне-то, поди, куда ходит, – не всякий раз докладывает. Иди вон в церкви поищи, авось гром небесный сразу-то не разразит, нечисть этакая… Или к господам в замок постучись, чтоб тебя сразу в ров скинули!..

Не дослушав, я развернулась и припустила обратной дорогой, – а вслед мне еще долго неслись брань и проклятия. На самом деле, мне стало даже жаль беднягу Зденка: тут будешь странным и дурковатым, с такой мамашей-то… Если раньше не вздернешься.

Да только теперь я видела: тетка Ева грызла своего сына, меня, каждого встречного-поперечного, потому что ее саму грызло… нечто. То, что жило в ней и росло, словно дитя в чреве матери… Злое уродливое бессмысленное дитя, что никогда не станет человеком, что пило ее кровь и медленно выедало нутро, готовое убить и умереть с нею вместе.

***

Выбежав от тетки Евы, я решила сгонять до замка, – не особо-то рассчитывая на удачу, просто пока смелость не прошла. По правде говоря, раньше я к господскому жилищу никогда не подходила – робела, да и незачем было.

Замок Ризмберк носил имя высокого скалистого холма, на котором стоял, – иначе говоря, Великаньей горы. Деревня наша находилась неподалеку от замка, и его высокие башни были видны с любого ее места. Большая дорога, которую у нас прозвали Австрийской, выходила из леса с юга от села, вела мимо замка и сливалась неподалеку от его северных стен со второй дорогой, Домажлицкой. Несмотря на далеко не ранний час, дорога была пустынна. Обогнув холм, я прошла до того места, где от развилки отходит подъездной путь, что упирается в подъемный мост, присела на обочину…

Вся моя смелость куда-то подевалась еще раньше, когда я шла по Австрийской дороге в обход замка. Суровая, когда-то неприступная, твердыня, возвышалась между скалой и небом. Темно-серые камни стен казались даже на вид тяжелыми и словно прижимали меня к земле, узкие бойницы смотрели зоркими прищуренными глазами стрелков, а широкие окна, кое-где прорубленные в стенах для удобства нынешних мирных господ, щерились проваленными ртами. Вдобавок, сам холм был окружен глубоким рвом, куда отводился поток речки… Господский дом казался таинственным царством духов, отгороженным от жизни людей стенами и рвами. С той стороны, вдоль которой проходила дорога, замок был словно прислонен к выступу горы, – и там, высоко-высоко, под окном одной из башен, я увидала густые заросли цветущих кустов, что свисали над отвесным склоном.

Что ж, вот так и должна протекать жизнь благородных господ: за древними стенами, в полутемной прохладе высоких залов, за премудрыми беседами, славными пирами и разведением цветов на уступе над пропастью… И что я скажу молодому барину, если доведется поговорить? Что он в опасности? А то он, мудрый наследник древнего рода, сам об этом не догадался, как же! Ладно, пусть даже и вправду не знает ничего, – что же, я подойду вот так и скажу: берегитесь, господин граф? Советовать начну: мол, не ссорьтесь ни с кем, ничем не клянитесь, ни зла, ни добра не желайте, – вообще, живите вполсилы, авось хоть так на земле удержитесь?.. Тоже советчица, – где он, а где я! Раз пожалел разок цыганку с цыганенком, то и меня, холопку, непременно послушает? Ага, как же. И думать забудь…

Замковый мост был опущен, людей не видно, – войти, что ли?.. Вздохнув, я поднялась с земли – и побрела обратно в село.

Отступилась – как моя бабка. Как все.

Глава 5. СВЯТОЙ БРАТ

Впрочем, от мыслей-то я все ж не отступилась и в другой раз время выбрала куда как удачно – на праздник Святой Троицы. После праздничной службы целая толпа народу расходилась по домам, потому мне не составило труда отвязаться от своих и притаиться в лопухах неподалеку. В костеле остались только священники да служки. Тетка Ева, мелко крестясь, раскланивалась в дверях, тараторя, что придет перед вечерней полы в храме мыть, отец Матей что-то гудел басом в ответ. Наконец тетка Ева ушла, – я облегченно вздохнула: Зденек с ней не пошел, задержался. Через четверть часа снова скрипнула дверь, – отец Матей вышел из церкви и заковылял к своему домику, за ним вышел молоденький, с рыжими усиками, отец Шимон…

Похоже, Зденек остался в церкви один: вот свезло-то! Я шмыгнула на крылечко, приоткрыла дверь и бочком проскользнула в храм. Было темно – ни свечечки, только перед деревянной фигурой Пресвятой девы горела единственная лампадка. Зденек стоял перед статуей и неподвижно, не мигая, глядел на огонь. Видать, молился про себя, – ясно дело, будущий святой брат. Сейчас он и сам был похож на статую – только не красивую и ладную, как фигуры святых в нашей церкви, а корявую и несуразную: тощий нескладный дылда с сутулой спиной, головой что пивной котел, длинными руками с несоразмерно большими кистями. Да, парень, доставалось тебе в нашей деревне – достанется и в монастыре… Еще бы, такому-то чучелу!.. А он и постоять за себя не сможет – больно безобиден, хотя я сама видела, как этот тихоня на спор с моим средним братом руками подкову гнул…

Наконец Зденек размашисто перекрестился (при этом все его длинные руки и ноги пришли в движение, как у веревочной куклы), пальцами загасил огонек и одним шагом одолел расстояние до двери, почти столкнувшись со мной. Вроде бы большой и тяжелый Зденек должен был сбить меня с ног, – но я только отшагнула к выходу, зато сам он резко качнулся назад и чуть не снес спиной тяжелый подсвечник.

– Кто тут еще? – сиплым голосом проорал Зденек. – Поди прочь…

Вот дурак-то!

– Это я, Зденечек, – ответила я. – Чего ты так пугаешься?

Ответом мне был долгий облегченный вздох: видимо, Зденек и впрямь напугался.

«Монашек» вышел на свет, подслеповато щурясь и мигая. Я рассматривала его, в очередной раз удивляясь, как в одном-единственном парне могло собраться все, что кажется страшным и противным: большой ноздреватый нос, здорово косящие глаза, низко сидящие и кривые, словно жеваные, уши, за которые были заправлены отросшие сальные патлы. А уж зная о том, что он откровенно глуп и даже с третьего раза не может запомнить, как кого зовут… Что на любую ерунду может начать плакать, как малец, или, наоборот, безостановочно смеяться… Что порой его лицо и руки даже в церкви дергают корчи… Мало ли, что «водоворот», зачем бы барину такой приятель?..

– Ну, чего тебе надо? – хмуро буркнул он.

– Я с тобой поговорить хочу, – ласково улыбнулась я.

– Поговорить… – проворчал парень. – Ладно, сейчас запру только.

Делая множество лишних движений руками и ногами, Зденек с третьей попытки закрыл замок и сунул ключ куда-то за пазуху. И как ему отец Матей доверяет храм-то запирать?..

– Ну, говори, – Зденек наконец повернулся ко мне. – Только быстро.

Он глядел исподлобья, словно пес на палку в руках чужака. Правый глаз убогого моргнул, да так, что дернулась половина лица, потом еще раз; его сложенные на груди руки находились в непрестанном движении – словно мыли одна другую. Смотрелось это не смешно, а, прямо говоря, жутковато, но что поделать? Нечего было его пугать.

– Зденек, мне надо увидеть молодого барина, – я с ходу взяла быка за рога. – Все знают: ты в замке бываешь, с ним запросто разговариваешь. Возьми меня с собой как-нибудь…

Лицо Зденка, которое поначалу было просто хмурым и дерганным, вмиг сделалось злым и подозрительным, отчего он стал удивительно похож на тетку Еву.

– А зачем тебе молодой господин? – прошипел он, снова жутковато мигая. – Тьфу на тебя, тьфу, ведьмака мелкая, сатаны охвостье… Что ты вообще тут отираешься у храма Божьего? Распустил отец Матей вас, колдовок: и крестит, и венчает, и исповедует… Моя б воля, – на порог бы вас не пускал!

Больше всего мне захотелось выругаться в ответ и сбежать: я знала – дурак может и погнаться, но быстро отстанет, заплачет или просто пойдет домой, как обычно и бывало, когда его кто-то дразнил, но… Кажется, до меня начало доходить, отчего его, одного из всех, привечает молодой господин. Да, Зденек был страшный и жалкий, но кружил при этом так сильно… плавно… правильно… у меня не находилось слов, чтобы сказать о том. Каким бы ни был дураком, но он совершенно точно все знал и понимал.

– Зденек, братец… – примирительно молвила я, понимая, что иначе дело не решить. – Ты ведь знаешь, что молодому барину гибель грозит? Сам ведь видишь – не можешь не видеть, – что он вихрь кружащий, что эта сила его и погубит… не дай Бог!

Церковный служка на глазах побледнел, и я мысленно выругала себя: уж огорошила так огорошила, как бы наш дурак без чувств не упал.

– Ты ж у нас умный на самом деле, – продолжила я уж вовсе ласково. – Ты ведь такой же, как я… нас мало, водоворотов-то. А вихрь – он… как отец нам… больше, чем отец. Больше, чем Бог, наверно! Что с того, что я ведьма, я добра желаю, уберечь его хочу.

То ли оттого, что голос мой звучал плавно, то ли от чего еще, но Зденек малость успокоился: опустил руки, перестал дергать глазом. Начал слушать. Так я и рассказала ему про то, как впервые увидела молодого господина, и про то, что сказала моя бабка, потом про цыганку и цыганенка… Он не перебил ни разу, а как я закончила, – ни слова не говоря, развернулся и побрел в сторону своей хаты.

– Зденек? – окликнула я.

Парень шел, не оглядываясь. Я бросилась следом, забежала вперед, перегородив ему дорогу.

– Ну, ты возьмешь меня с собой в замок? – я снизу вверх смотрела в лицо «монашка», пытаясь поймать его взгляд. – Или в лес хоть, коли с молодым барином прогуляться договоритесь? Ты же видишь: я добрая…

– Без надобности ему твое добро! – буркнул Зденек.

Впрочем, он остановился. Потом посмотрел на меня. Его глаза широко открылись и даже, кажется, перестали косить.

– На что ему за землю держаться, – сказал Зденек, – когда он святой, когда воля Божья с ним? Он – словно звезда, упавшая в нашу грязь: призовет Господь, – уйдет на небо ангелом, – и ни ты не удержишь, ни я, никто.

От удивления я замерла с открытым ртом. Ай да дурачок…

– Вот ты про цыганку ту рассказывала, да про Ленку свою – дурищу! – Зденку дела не было до моего удивления: он говорил то, что было у него на сердце. – А они все такие, Хваловы-то. Богатые, вот им нажитое глаза и застит! Наши господа – люди праведные, дай им Господь, старого графа Христиана все за справедливость любят… А вот графа Альберта те, кто побогаче, за сумасшедшего считают, зато мы, голытьба, за него кому хошь зубами глотку перервем! Сколько он добра нам сделал…

Я согласно закивала: все знали, что молодой граф щедрой рукой раздает милостыню всей округе, да так, что на большие праздники в наш костел даже из дальних чужих сел люди приходили, – авось перепадет кому денежка от доброго барина, переданная через Зденка или отца Матея… Святой? Что ж, это многое объясняло.

– Знаешь, Кветка, когда я его впервые увидел? – Зденек выпрямил спину, лицо его разгладилось: теперь он смотрел на меня прямо, как и положено добрым людям в разговоре. – Я тогда немного постарше тебя был, а молодой барин – совсем мальчонкой, шести лет не было. Мать моя тогда три года как овдовела, а год голодный был, господа нам помереть не дали, но и досыта не ели… Я тогда рос, как тесто на дрожжах, жрать всегда хотел до одури – траву жевал, щепки, все. Летом как-то госпожа Венцеслава затеяла амбары замковые разгребать, взяла и нескольких деревенских на подмогу, самых честных… А мать моя всегда строгая да честная была. Я с ней и пошёл, – а сам пробрался тихо на кухню, да и стащил там окорок. Сел в углу, зубами в него впился, – там меня дядька Ганс и нашел. Ясно, выпороть велел – только, скорее, для порядку: понимал ведь, что голодный сирота, даже окорока того у меня не отобрал… Да я разве знал, что для порядку? Я и сейчас хуже прочих соображаю, а раньше – и подавно. Ясно, орал, вырывался, словно меня на смерть тащат…

Он шумно втянул воздух сквозь зубы: видать, вспомнилось. Потом продолжил:

– Вот тут-то молодой барин и примчался. Дядьке Гансу наперерез бросился, меня собою прикрыл. Сзади гувернантка бежит: господин Альберт, куда вы, вернитесь. А он – ничего, кулаки сжал, глаза сверкают: не смей, говорит, его трогать! За руку меня взял, в покои свои отвел, в кресло усадил, – а сам на кухню, нагреб мне мешок съестного, потом у себя из сундучка достает кошель – и все монетки из него мне на ладонь и вытряс. Пока гувернантка туда-сюда бегала, пока графа Христиана звала, – мы уж и поесть успели, и познакомиться. А старый барин пришёл, – что он сделать мог? Над сынком последним он как над золотом трясся, перечить ему не смел, – да и меня, сироту убогого, сам пожалел. Так и стали мы друзьями. Граф Альберт мне тогда так и сказал: ты – брат мой, на землю вернувшийся. И то правда: последний из его братьев, что во младенчестве помер, в тот же год, что я, на свет родился… Сказывают, его тоже Зденком окрестили.

Он на минуту замолчал, задумавшись. А чего б ему не задуматься, если он… выходит, вовсе и не дурак?! Дураку такое б в голову не пришло: ни про святого, ни про души людские, что с неба на землю возвращаются.

– Нас при нем трое было, – продолжил Зденек. Похоже, его прорвало на разговоры: в кой-то век нашлось, кому выслушать. – Все трое сирые да убогие: я, Франтишек-дурачок – он помер уже, да горбатый Лукаш. Этого молодой господин грамоте выучил да вольную грамотку дал, а потом и пристроиться как-то помог: Лукаш нынче в Домажлице в какой-то лавке приказчиком, даже, вроде, женился… Тогда-то при замке много дворни жило, не то, что сейчас. Дети у всех были, – да только молодой барин с теми ребятами хоть и знался, а все ж время с убогими проводил, с такими, к которым другие и подходить не желали.

Тут уж пришел черед мне вздохнуть. Сирые, значит, да убогие: то Зденек дурковатый, то цыганенок-бродяжка. Жалеет их, ясно дело. А меня чего жалеть, чего со мной говорить?

– Франтишек вот даже и не знаю, понимал ли, что ему говорят, – Зденек подлил масла в огонь моих сомнений, – самого-то его словам так и не выучили, мать родная его боялась, когда он, бывало, волком выть начинал и на стены бросаться. А молодой барин, тогда мальчонка совсем, с ним дни напролет просиживал, книжки ему какие-то показывал… Нас подзывал, объяснял дураку, где кто. Три года так с ним провозился. Когда Франтишек занемог, – доктора из города к нему звать велел, от кровати его не отходил… А когда помер Франтишек, – молодой барин три дня ни спать, ни есть не мог и потом долго еще убивался. «Умный он был, – говорит, а у самого тоска такая в глазах, что самому выть охота. – Зверей понимал, мысли ваши слышал, пальцами видеть мог, луне подпевал… Полнолуние его с ума сводило, оно в нем кровь и заперло. Знаешь, когда он умирал, – со мной даже не прощался, чтобы не огорчить меня»…

Голос парня странно изменился – наверняка от сдерживаемых слез. На ту пору у меня самой глаза были на мокром месте. Даже взрослому и сильному мудрено быть добрым: сытый голодного не разумеет, богач бедняка. А молодой граф, выходит, добрым и родился.

– Сама посуди, малая, – Зденек посмотрел на меня, и глаза его теперь были не тусклыми, как обычно, а чуть ли не светились. – Может обычный человек так-то? Может так, как он, простой малец несмышленый? Я тогда вовсе дурной был, половины не понимал… А кабы не он, – то был бы я и посейчас полный дурак!.. Вот он и со всеми такой. Ни в нашей деревне, ни в Подзамцах никто не голодает – ни вдовы, ни убогие, никто, – а все его щедротами…. А видела бы ты, как он Богу молится. Эх, что говорить, словно с самим Господом разговаривает… А то идёшь, бывало, с ним куда-нибудь, а он вдруг остановится, замрет – и словно слушает что-то. А потом скажет, – и будто небо его устами глаголет. Святой он… Святой Господень… Теперь поняла меня, Кветка? Кто его такого на земле удержит, если он Господу на небе понадобится? Я вот бы тоже рад, чтобы он подольше с нами был… Да знаю только, что не все нам, грешным. Ступай, Кветка. Заходи, если надо, я тебе рад буду, а вот чтоб с барином говорить… И не проси даже.

Зденек опустил голову, привычно сгорбился и своей неровной косолапой походкой потопал прочь. Я смотрела вслед и не знала даже, что и сказать… Ладно, и барин у нас святой, и дурак у нас вовсе умный, но что же мне, сидеть и сложивши руки ждать, пока доброго господина Бог приберет?

– Зденек, – сказала я ему вслед. – Ну как же так? Меня бабка учила: на Бога надейся, а сам не плошай. Господь потом с нас же ответа спросит: почто не сберегли? Потому и беды посылаю, что грех на вас. Люди своего святого беречь должны: я вот берегу, а ты как же?..

Парень резко обернулся. Господи Иисусе, он стал как был – дурак дураком! Лицо его аж затряслось от злости, глаза снова скосились к переносице.

– Собой хвалишься, ведьмино отродье? – выдохнул Зденек. – А ты не хвались, а Богу молись! Брат мой святой, а я при нем пес верный: на пороге лягу, тебя не впущу!

– И не пускай, сама пойду! – от досады я тоже разъярилась: я-то не святая, мне можно. – Пока ты, сукин сын, на пороге храпишь!

Зденек проревел что-то вовсе не разделяющееся на слова, шагнул ко мне… Потом остановился, его кулаки разжались.

– Иди отсюда, Кветка, – хмуро произнес он. – Уходи, не доводи до греха!..

Он отвернулся и побрел прочь: сгорбленный, унылый, и в самом деле похожий на большого нескладного пса. Зденек-монашек, деревенский дурак, будущий святой брат.

Названный брат святого.

Глава 6. ЗОВ

Лето меж тем шло в горку. Скосили траву, по опушкам земляника дарила первыми ягодками. Днем воздух над лесистыми холмами уже делался знойным и переливчатым, а ветерок отдавал терпкой смолой с пихтовых лап. Вечера были все длинней и светлее, оставляя лесу меньше времени на зыбкую ненадежную тьму.

При свете все казалось простым и ясным, твердым и надежным, а то, темное и зыбкое, что помаячило да скрылось, уходило обратно в свою тень. Потихоньку забывалось, – а и могла ли я, чьи годы коротки, сетовать на короткую память? Тени за спиной молодого всадника, его лицо, бледное даже при полуденном солнце, сияющие нити, что тянулись к малому водовороту. Рассказы бабки Магды, неведомые силы и незримые враги, мертвая барыня и крылья вихря в небе. Зыбкие круги на воде, странные сны перед рассветом…

***

В то утро я проснулась до света, – меня словно подбросило на лавке. Ничего не понимая, глянула в окно, – полутьма, еще звезды видны на сероватом небе. Даже петухам кричать время не пришло. В хате все спали: отец и братья тихо похрапывали, мать ворочалась и что-то мычала во сне… А я стояла посреди горницы и не понимала, как справиться с этим странным зовом, с неодолимым желанием бежать из дому вон – далеко-далеко, в лес. Предчувствие близкого чуда переполняло все мое существо: казалось, это утро сулило мне что-то необычное. Ничего не решив, даже окончательно не проснувшись, я в чем была выбежала из хаты.

Казалось, ноги сами несли меня – со двора, вперед по дороге, еще вперед, выбежать на еле приметную лесную дорожку, у развилки двух троп повернуть направо, спуститься в низкий овражек, вылезти, цепляясь за кусты. Светало, густой туман лежал в ложбинах, обильная роса покрывала траву. Было на редкость тихо: лес будто бы притаился. Странно, но мне не было холодно: босиком, в одной рубашке, я не мерзла – не то согрелась от быстрого бега, не то не чувствовала ничего за странным ощущением зова. Где-то далеко за спиной нестройным хором заорали деревенские петухи. Вперед, в сторону рассвета! Перелезть через корягу, обогнуть заболоченную низинку, обойти холм. Тропка куда-то потерялась, но меня не покидала уверенность, что я выйду туда, куда мне надо.

Перебегая по стволу дерева, переброшенному через ручей, я поскользнулась на мокрой древесине и полетела ногами в ледяную воду, топкое илистое дно затянуло по щиколотку. Чей-то легкий серебристый смешок пронесся над самой водой, колыхнулись ветки нависшей над ручьем вербы… Только мне не было никакого дела до местной водяницы, – с трудом выпростав ноги из густого ила, я выбралась на берег и поспешила дальше. Ручеек, покрытый клочьями тумана, остался позади; мокрые полы рубахи хлестали по коленям, мешали бежать… Просвет впереди, – оказывается, я снова выбежала на Австрийскую дорогу, срезав путь через лес: в этом месте она петляла, огибая каждый холм. Пересечь дорогу – и снова вперед, через густой подлесок. Впереди еще один овраг – побольше, за ним высокий холм…

***

Уже карабкаясь по крутому склону, я поняла, наконец, где я. Зов вывел меня к Страхову Копцу, иначе Шрекенштайну, – нечистому заколдованному месту, к которому деревенские днем-то боялись подходить. Говорят, раньше тут была деревня, которая в одну из войн сгорела дотла… Сказывали еще, что причиной этого было расположение злосчастной деревни в проклятом месте, на обломках древнего-предревнего языческого капища. Один из этих обломков – тот, что служил жертвенником, – то ли упал с неба в незапамятные времена, не то, напротив, пророс тут из-под земли. Говорили, что его невозможно сдвинуть с места никакой силой, – так он и лежал на самой вершине, черный и страшный, словно память о погибших здесь людях. Врали еще, будто ведьмы собираются на вершине Страхова Копца на свой мерзкий шабаш, – когда я пересказывала эти басни бабке Магде, та усмехалась и приговаривала: «Чего ж так близко-то?»

Сейчас лысая вершина проклятого холма была освещена восходящим солнцем, тогда как в долинах были полумрак и туман. Преодолев самую крутую часть склона, я, задыхаясь, вскарабкалась на самый верх, оказавшись словно в широком круге света… И поняла, что я на холме не одна. Страшный камень, древний черный жертвенник, лежал в десяти шагах от меня, под огромным старым дубом, – а на камне сидел человек. Точнее, совсем молодой парень: тощий, долговязый, с целой гривой растрепанных черных волос. Я так и замерла на месте, стараясь дышать потише, потому что в следующее мгновенье разглядела, кто это пришел сюда ранним утром: боком ко мне, чуть наклонившись и вытянув вперед ноги, на черном камне сидел молодой граф Альберт.

***

В руках барин держал какую-то травинку и пристально ее разглядывал, – похоже, моего появления на холме он вовсе не заметил. Вот к чему было все это: я искала случая поговорить с молодым господином – и теперь встретила его в лесу.

Только как начать разговор? Чары таинственного зова рассеивались, уплывали с клочьями тумана. С минуту я стояла молча, не в силах побороть робость, потом пришли досада и злость: что ж я, зря бежала утром через лес, царапалась о бурелом, мокла в ручье? И вот на остатках смелости, на подкатывающей волне злости я шагнула вперед.

– А… А что вы делаете? – конечно ничего глупее я сказать не могла.

Он обернулся на мой голос, и только после этого я запоздало сообразила поклониться и пробормотать:

– Здравствуйте, барин…

– Здравствуй, дитя, – молодой господин смотрел на меня с интересом, словно на любопытную лесную диковинку, и улыбался самыми уголками губ. – Ты здешняя вила?

– Я… Нет. Я из Кдыне… – кровь жарко прилила к лицу: наверно, я покраснела до ушей.

Что еще сказать? Барин молчал и все так же едва заметно улыбался. Я прищурилась…

Вихрь, светящийся вихрь кружил над Страшным камнем, проходя сквозь ствол дуба. Вихрь, опасный для всех, а прежде всех – для себя самого, – и сердцем этого вихря был красивый черноволосый парень, который сидел напротив меня, улыбаясь и рассеянно вертя травинку длинными пальцами… Откуда и взялась смелость, – не думая больше ни о чем, я сказала то, что занимало мои мысли, так как было перед глазами:

– Вы знаете, что вы – огненный вихрь?

– Вихрь? – черные брови чуть двинулись кверху, полуулыбка стала улыбкой. – Почему именно вихрь? Может я, скажем, гром небесный? Или дух короля Крока?..