Лети за вихрем

– В том шатре лесная дева

Тихо косы расплетает*, – запевал Гинек.

– Ты не спрашивай у ветра,

Он тебе о том не скажет*, – подхватывала Маркета.

– Ты не спрашивай у ветра, – грянул хор.

Ленка так же и сидела на бережку, неотрывно глядя на поющую пару, готовый венок лежал у нее на коленях.

– Ты чего злая такая? – вполголоса спросила я.

– Прибью Маркетку! Ей-Богу, вот те крест истинный! – прошипела подружка.

– Да брось ты, пойдем лучше венки пускать. А то как все побегут, да орать кто громче, – все гадание насмарку.

– Ну пойдем… – мрачная, как туча, Ленка встала с места, и мы спустились к реке.

Закат красил воду в розоватый цвет, колыхалась осока под вечерним ветерком. Мы бросили наши веночки в воду, – и река даже и не подумала прибивать их к берегу: вынесла на середину и понесла дальше, за поворот русла, куда-то к еще неведомым женихам. Я помахала вслед рукой.

– Холодны, как лед, те песни:

О любви она не знает,

Ты не спрашивай у ветра…* – доносилось с поляны.

– А пошли в лес! – предложила я Ленке.

– А чего там делать-то сейчас? Рано еще… Скоро через костер начнут прыгать.

– Пошли, ну чего ты… Охота смотреть, как Гинек с Маркеткой свои задницы палить будут?

– А тебе-то что? – сразу вскинулась Ленка. – Хочешь – иди!

– И пойду, – фыркнула я. – Пока ты там глазеешь, – я уж папоротник отыщу.

– Ага, ищи. Клад добудешь – не забудь меня угостить.

Ленка побрела вверх по песчаной тропинке, а я осталась глядеть на воду. Солнце почти село, становилось все темнее. Поденки, словно белый снег, вились над водой, тысячи их маленьких крылатых тел уносились рекой в сторону заката.

– Ой, младый пан,

Да на сердце пал… – выводил наверху звучный Маркеткин голос.

– На мое сердечко,

Как кольцо с крылечка… – подхватил тоненький серебристый голосок. Ленка, что ли?

Я вскарабкалась по тропинке. Точно: Ленка стояла в круге рядом с Маркетой, хоровод перестроился, – теперь там было уже два круга – внешний из парней и внутренний из девушек. Ну, сейчас будут игры… обмены веночками… потом через костер прыгать начнут. В сторонке стоял Петр, потом пошел к хороводу, встал рядом с Гинеком. Надо же! Вот тебе бы, братец, сейчас себе невесту сыскать… Только девкам, дурындам, такой не нужен, – им надо чтоб красавчик, да языком молол, что твоя мельница.

Я кинула взгляд на хоровод и медленно побрела к лесу. Может, потом вернусь. Опушка встретила мягкой прохладой и запахом прелых листьев, длинные тени тянулись от деревьев, между стволами было уже совсем темно. Говорят, на Купало деревья начинают ходить с места на место, заплутать в лесу проще простого… Я прошла немного вглубь чащи, оглянулась: в просвете между деревьями был виден купальский костер на пригорке. Где-то сейчас молодой господин, которому я так и не отдала оберег, что делает? Ему, вихрю, в заветную ночь тоже должно быть тревожно и тесно под крышей. А если выйдет из замка, пойдет в лес?

Я представила себе склон Шрекенштайна весь в искрах цветущего папоротника: словно я иду сквозь высокие, по пояс, заросли, искры-цветы падают мне на руки, на подол, путаются в волосах. Будто бы молодой граф идет рядом, улыбается своею кроткой улыбкой, а искры папоротника россыпью звезд светятся на обереге, что висит у него на груди… Искры кружат, подхваченные вихрем, танцуют в ночном воздухе под медленную песнь луны. И радостно оттого, что все будет хорошо, что я все сделала правильно.

Пусть себе Зденек говорит что угодно: оберег и святому пригодится. Святых на земле мало, а коли людям их вовсе не беречь… Отца Матея послушаешь, так и не берегли никогда, а наоборот: того убили, ту замучали… А я вот постараюсь так сделать, чтоб молодой господин жил долго, и беды его стороной обходили: на то я и ведьма.

Завтра пойду в замок – была не была. Чего мне бояться?.. А сейчас вернусь к ребятам, только вот посижу немножко…

Я села на мягкий мох, привалилась спиной к стволу. Возле костра что-то пели, – слов отсюда не разобрать. Как же это, должно быть, красиво: цветы папоротника, летящие вслед за вращением вихря…

***

Когда я открыла глаза, костер на пригорке уже не горел. Темно не было, – высоко-высоко в небе стояла луна – ровно половинка, словно отрезанная огромным ножом. Вдали резко крикнула ночная птица. Неужели я задремала в лесу в купальскую ночь? Вот дура! От досады слезы закипели на глазах. Я встала и побрела к опушке, – чего уж теперь, кончился праздник… Стволы, стволы – огромные-то какие, и подлеска никакого не видать – странно, на опушке-то…

Я вышла на открытое место – и поняла, что оно мне совсем не знакомо. Вместо пригорка на речном бережку открылась ярко освещенная луной дорога, по обеим сторонам которой тянулся лес. Вдали снова крикнула птица. Я оглянулась по сторонам. Страшно почему-то не было, оберег на груди отдавал нежным, словно живым, теплом. Если это какой-то кусок Австрийской дороги, то она выведет меня к деревне, – только в какую сторону идти?

Я пошла направо – просто наугад.

– — – — —

*Песня группы The Dartz.

Глава 12. БЕСЧЕСТИЕ

Если бы эта гора и этот дуб могли рассказать о том, что видели, а хоть кто-то из потомков Адама и Евы имел бы достаточно чуткие уши и сердце, чтобы понять их речи, – люди узнали бы много такого, до чего додумаются лишь столетия спустя. Если бы достаточно чуткими слухом и душой обладали все люди без исключения, – мир, наверно, не знал бы ни горя, ни войн. Однако, так уж повелось с самого начала: обретя разум, мало кто обрел сердце, да и разумом привыкли пользоваться далеко не все. Так было проще: мир воспринятый и осмысленный чуть больше, чем все привыкли, оглушает и дает ощущение жизни со снятой кожей, а кому это понравится?

Он тоже этого не выбирал, просто в часы, когда прошлое перед глазами затмевало будущее, и чужая память смешивалась со своей собственной, от этого было никуда не деться. Спрятаться было можно лишь в беспамятстве, сне без сновидений, умственном переутомлении, которое валило с ног. Наверно, еще и в смерти, только об этом было лучше не думать: порой его сон и так напоминал смерть. Возможно, решение крылось в добровольном отказе от своей природы, которое – он был уверен – было ничуть не лучше.

Сколько он жил на земле? Пятнадцать лет? Полтора века? Пятнадцать столетий?

Почему на сей раз он помнил, что в два раза младше себя нынешнего и привык отзываться на другое имя? Как выбрался из замка? В бывшей неприступной твердыне царила неразбериха, кто-то молился, кто-то прятал ценности, кто-то пытался готовиться к обороне, понимая, что это бесполезно… Отец ушел вечером, сказав, что нападающим нужен только один человек – он сам, собственной персоной. Как можно было так заблуждаться?..

***

Летом светает рано, а потому он хорошо видел тропинку, с которой вскоре пришлось свернуть. Широкие листья папоротника путались в ногах, хлестали по коленям. Говорят, раз в году папоротник расцветает, и люди ходят искать клады, которые он укажет. Только не в этот раз: до кладов ли, когда солдаты подожгли две их деревни и заняли третью?..

Обегать холм было некогда, да и тропинку наверняка сторожили. Мальчик полез по крутому склону, цепляясь за колючие кусты и камни, ссаживая кожу на ладонях, порой оскальзываясь и падая. Быстрее! Быстрее, надо успеть! Нарядные бархатные шоссы, что вчера выдала няня, порвались на коленях, кафтан сбоку лопнул по шву, пряжка на одном башмаке отвалилась, и башмак все норовил упасть с ноги. Наплевать, уцелело бы оружие! Перевязь с кинжалом в красивых ножнах, который подарил ему отец на именины (семь лет: совсем мужчина, наследник и надежда рода), он с самого начала перевесил на шею, чтоб не потерять. Теперь тяжелые ножны лупили по рукам, а ременная перевязь путалась и цеплялась за кусты. Быстрее, черт побери! Наверху звучали голоса.

Он смог подобраться незамеченным, – точнее, его никто здесь не ждал. Солдат было человек двадцать: половина разбрелась по плоской вершине Страшного Холма, прочие окружили что-то, образуя небольшую толпу. В самом центре стоял офицер в красном плаще и что-то торжественно и грозно говорил, – его слова были непонятными и не имели, наверно, значения.

– Именем императора и святой католической церкви! – закончил свою речь офицер и вскинул руку, сжимающую шпагу.

Солдаты слегка расступились, и мальчик широко распахнул глаза. Под старым дубом, со связанными за спиной руками стоял на коленях его отец, граф Вит, – бледный, растрепанный, в разорванной рубашке, с разбитой губой. Вот один из солдат сильно толкнул его в спину, – и граф повалился вперед, ударившись головой и грудью о торчащий из земли плоский, как столешница, аспидно-черный камень. Солдат занес над головой алебарду.

– Именем Империи! – громко повторил офицер.

Не раздумывая ни секунды, мальчик бросился вперед.

Отец повернул голову – и вдруг увидел его, быстрыми бесшумными прыжками несущегося к месту расправы с кинжалом в выставленной вперед руке. Равнодушные, смирившиеся глаза отца на миг стали круглыми и испуганными.

– Бржетек, нет, – успели беззвучно сложить его губы, и в следующую секунду удар тяжелого отточенного лезвия отделил голову графа от тела.

Видимо, солдат был крепким мужиком и бил от души: удар был такой силы, что голова не скатилась с камня, а отлетела в сторону. В его сторону, под его бегущие ноги.

Мальчик закричал от ужаса и отчаяния, изо всех сил подпрыгнул («Только бы не наступить на голову папе!» – успела проскользнуть мысль) и бросился на офицера, нанося удары кинжалом, кулаком и ногами.

– Получай! Будь проклят, получай!

Кажется, он плакал.

Офицер легко отбил его неумелые атаки, заломил руки за спину, поднял в воздух. Мальчик отчаянно брыкался, а потом и вовсе, изловчившись, впился зубами в запястье врага, показавшееся из-под перчатки.

– Еще и кусается, волчонок! – один из солдат подхватил его сзади под мышки, он, не глядя, пнул обеими ногами. – И лягается!.. Его туда же, господин капитан?

– Нет, – сплюнул, отряхиваясь, офицер. – Вдову и детей трогать не велено, так что пусть проваливает.

Солдат разжал руки. Мальчик шлепнулся на колени, вскочил, чтобы вновь броситься в драку, но сразу же получил крепкий толчок в сторону склона.

– Беги, пацан! – солдат еще раз пнул его в спину, да так, что он не удержался на ногах и скатился вниз локтей на десять, оскальзываясь на камнях.

– Беги, – повторил подошедший к краю склона офицер. – Передай матери, что в замке скоро будут гости.

***

– Давай сюда ключи, ну!

Мальчик валялся в углу, отлетев от пинка тяжелым сапогом, его кинжал торчал в потолочной балке, – солдат зашвырнул. Старался дышать аккуратнее: на вдохе болели ребра.

Мать с гордым надменным лицом стояла посреди зала, изо всех сил пытаясь сохранить остатки достоинства, обе сестренки жались к ней по бокам, вцепившись в подол шелкового со шлейфом красного платья. Слуг не было, – кто-то был убит в безнадежной попытке защитить поместье, но большинство разбежались, как крысы.

– Да оставь ее, делов-то двери высадить, – отозвался один из пикинеров, в этот момент деловито скидывающий в мешок серебряные подсвечники и прочие красивые безделушки с каминной полки.

В соседнем помещении раздавались веселые голоса, стук железа о дерево и треск разрываемой ткани, – похоже, грабители не пощадили и богатую замковую часовню.

– Ну нет, с ключиками-то сподручнее, – отозвался стоящий перед матерью усач, вооруженный длинным эспадоном. – Давай ключи, сказал!.. Да ты оглохла что ли, сука еретическая?!

От удара наотмашь голова матери запрокинулась, из ноздри вытекла струйка крови, – но она устояла и не проронила ни звука. Трехлетняя Элишка заплакала и, не удержавшись на ногах, шлепнулась на пол; Итка, старшенькая, отчаянно завизжав, ударила солдата кулачком в бедро, – тот, казалось, и не заметил. Мальчик попытался вскочить и броситься на подмогу – и понял, что ноги его не слушаются.

– Аааатставить! – раздалось сзади, и солдат опустил руку, снова занесенную над головой графини.

В зал быстрой походкой вошел давешний офицер, руководивший казнью графа, за ним поспешал высокий монах в рясе и треугольной шапочке.

– Отставить, – повторил офицер, подходя ближе. – Вам дано разрешение грабить замок и задирать юбки служанкам, – но вам не позволено обижать графиню, ты понял меня, быдло?!

– Так точно, – солдат вытянулся в струнку.

Из часовни доносились громкие ритмичные удары, – похоже, там уже рубили алтарь.

– Мое почтение, графиня, – офицер склонился к руке матери. – Мне невероятно жаль застать вас в столь тяжелом положении в такой час.

– Где… мой… муж? – голос матери срывался, но ни одна слезинка не выкатилась из ее голубых глаз.

– Граф казнен, разумеется, – пожал плечами офицер. – По законам военного времени казнь мятежника, присягнувшего королю-самозванцу и сражавшегося на его стороне, была неизбежна. Но вы, графиня, вы – другое дело! Да, вынужден сообщить вам, что по тем же законам Вашему сиятельству следует отправиться вслед за супругом, а я должен ускорить вашу с ним встречу… Но, как я понимаю, здесь возможны компромиссы. Я слышал, вы из католической семьи?

Мать молчала, словно заледенев, и даже не попыталась вытереть кровь, прочертившую тонкую красную линию по ее подбородку и шее.

– Я уверен, дочь моя, вы верны святой католической церкви, – голосом, удивительно высоким для своего могучего роста, произнес священник. – Но не смели препятствовать мужу, ибо велено женам не говорить, а быть в подчинении, – он перекрестился. – Это так, дочь моя? Отвечайте же!

Мать вздрогнула, выходя из оцепенения, и молча кивнула.

– Вот и хорошо, – священник протянул руку и что-то скороговоркой прошептал, вычерчивая крестное знамение в воздухе над головой графини, потом поднес руку к ее губам. – Вы ведь родом из Саксонии, дочь моя? Урожденная… – он сделал паузу.

– Ульрика Эрменгарда фон Шварцбург из семьи имперских князей фон Рудольштадт, – почти шепотом произнесла мать.

– Несомненно, младшая дочь младшего сына? – покивав, произнес офицер. – И ваш отец решил упрочить ваше положение, выдав за богатого протестанта? Что ж, мы понимаем вашу ситуацию и ни в чем вас не обвиняем, верно, отец Дитмар?

– Скажите, вы разделяли убеждения вашего супруга, дочь моя? – вкрадчивым голосом произнес священник. – Может быть, отринули святую церковь и предались ереси? Думали о восстании и отделении провинций?

Мать, все так же молча, медленно качнула головой из стороны в сторону.

– Отвечайте ясно и внятно, дочь моя, – священник повысил голос. – От этого зависит ваша судьба и судьбы ваших детей.

– Нет… – голос матери, обычно красивый и звонкий, звучал хрипло и глухо. – Я не разделяла убеждений моего мужа и оставалась верноподданной католичкой…

– Это меняет дело, – удовлетворенно кивнул священник, и обернулся к офицеру. – Вашему отряду вскорости предстоит покинуть замок, а я немного задержусь и подумаю, что здесь можно сделать, – он снова повернулся к матери. – Я считаю, дочь моя, что вам стоит официально отречься от семьи вашего покойного супруга и вернуться под крыло родного семейства… Фигурально выражаясь, разумеется. Уверен, вам можно попытаться сохранить замок и земли, сделавшись самостоятельной ветвью рода фон Рудольштадт. Тем более, у вас есть сын, который вскорости сможет возглавить эту ветвь, окончательно приведя ее в лоно святой католической церкви, – священник кивнул в сторону скорчившегося на полу мальчика, наконец-то удостоив его своим вниманием. – А вашей заботой, дочь моя, будет неустанное воспитание ваших детей в духе и законе веры.

– Разумеется, все это еще писано вилами по воде, – окончательное решение относительно вас примет Его величество, – снова вклинился офицер. – И, разумеется, это потребует немалых финансовых вливаний: дворянские грамоты нынче дороги. Вы ведь располагаете достаточными средствами, госпожа графиня?

Ульрика так же заморожено кивнула, глядя в пространство.

Мальчик, не поднимаясь с пола, всхлипнул и сжал кулаки. Все было зазря, и кровь его отца, что ушла в бесплодную землю на вершине Шрекенштайна, не удержала от бесчестия мать, спасающую детей.

Глава 13. БУК И ПАПОРОТНИК

Дорога белела под луной, как светлая речушка меж двух темных высоких берегов, привычно петляла, огибая каждый холм: может, днем бы я и признала место, но не сейчас.

«Ч-шшшш!» – что-то просвистело в воздухе, пронеслось над головой, задев макушку. Нетопырь! Откуда только взялся… Второй нетопырь (или тот же самый?) с тонким писком пролетел прямо перед лицом, ударил крылом, больно дернул когтистой лапкой за волосы. Я отшатнулась к дереву. Прямо из чащи на меня глянули огромные неподвижные глаза – словно два светящихся блюдца; на миг закрылись – и снова уставились. Прямо из-под ног шмыгнул маленький – с крысу – серый человечек, понесся по дороге, высоко вскидывая тонкие ножки…

Испугаться я просто не успела: где-то вдали словно пропел серебряный рог, красивый звук замер в сплошной тишине. Луна молчала. Снова рог…

Навстречу! Надо бежать навстречу! – это было как наваждение. Я припустила вперед, – только воздух свистел в ушах. Лес заметно оживился: шелестели ветви, то тут, то там загорались глаза, откуда ни возьмись, высыпала целая стая светляков и заплясала над дорогой, словно сотня блуждающих звезд. Рог все пел, – каждый миг пропитанный лунным светом воздух прорезывала долгая серебряная нота, от которой на сердце становилось так светло и прозрачно, что хотелось плакать.

Нетопыри какое-то время били крыльями у меня над головой, потом отстали. «Хэ-эй!» – раздалось где-то внизу, и сразу много – с десяток – крысиных человечков понеслись наперегонки по дороге. «Уфх», – послышалось слева, – из темноты протянулась мощная обросшая серой шерстью человечья рука, обняла ствол молодого дуба, растущего у дороги, и замерла.

– Кве-етка, Кве-етушка, – кто-то маленький и мягкий, но неожиданно тяжелый, прыгнул с дерева мне на плечи, воротником обвил шею, замурлыкал на ухо. – Мягонькая, мя-ау, к нам пожаловала…

Я тряхнула плечами, маленький наездник спрыгнул с меня… Но и волшебство рассеялось, звук серебряного рога оборвался посередине. Дорога тоже куда-то потерялась: я стояла на тропинке, а в двух шагах от меня лежало маленькое, круглое, как тарелочка, совершенно незнакомое лесное озеро. По берегам цвел багульник, густой одуряющий запах стоял в воздухе. Рог молчал, – но пела луна. В нескольких шагах от берега, на выступающем из воды камне, сидела голая девка с рыбьим хвостом вместо ног. Она запрокинула голову, прикрыв глаза и подставив красивое лицо лунным лучам; белые, словно светящиеся волосы, водопадом падали на мокрую спину, свешивались с камня в воду. Напротив красавицы, на другом валуне, сидело страшное, длиннорукое и корявое чудище, – оно держало в паучьих пальцах стебелек пушицы и легонько гладило белой кисточкой по голой русалкиной груди.

От неожиданности я качнулась назад, хрустнула сухая ветка под ногами. Чудище выронило стебелек и уставилось на меня бешеными красными глазищами, а потом оттолкнулось от камня и одним прыжком оказалось на берегу. Я развернулась и побежала со всех ног, сзади слышалось уханье и рычание преследователя да заливистый смех русалки…

Тяжелый прыжок и хриплое дыхание прямо за спиной, потом вдруг раздалось шипение рассерженного кота, – и стало тихо. Я обернулась: чудище так же, прыжками, удалялось к озеру, а у моих ног стоял маленький черный зверек вроде кошки или куницы – с длинной шеей, короткими лапами и пушистым хвостом. Существо обернулось ко мне, – я увидела страшненькую морду с голым складчатым носом и единственным глазом во лбу. Пасть широко скалилась, – существо улыбалось.

– Кве-етуш-шка… Де-евонька… – зверь снова одним прыжком взлетел мне на плечи, и его улыбка оказалась прямо напротив моего лица. – Пойдем, Кветушка, папоротника искать…

Я послушно двинулась прочь от озера и вскоре вышла на широкую ярко освещенную поляну. Здесь было пусто, – только в кустах и между стволами раздавались шорохи и перешептывались чьи-то голоса. Луна не просто пела – звенела надрывным, протяжным звоном, который все нарастал, нарастал… и вдруг оборвался на самом пике. И в тот же миг везде – и в чаще леса, и на широких листьях папоротника вокруг поляны – вспыхнули нестерпимо яркие искры, проросли сияющими бутонами и вмиг развернулись в крупные, похожие на звезды, цветы. Цветы не сидели на месте, – то один, то другой вдруг срывался и перепархивал на соседний куст. Словно завороженная, я двинулась к зарослям, протянула руку к ближайшему цветку. В кустах заворочался кто-то тяжелый; то, что я приняла за пень, глянуло на меня горящими, как угли, глазами…

– Клады искать вздумала? – проскрипел голос. – А зачем тебе клады? На век твой хватит, а потом все одно – помрешь…

В зарослях кругом захихикали, зашептались, я отдернула руку от цветка. Неведомый зверек спрыгнул с моих плеч и враскачку пошел к зарослям, хлеща себя хвостом по бокам, словно рассерженный кот. Вот он потянулся носом к ближайшему цветку, лизнул его длинным черным языком.

– Ты не бойся, Кве-етушка, – промурлыкал зверь. – Не бойся, сладкая. Иди-ка сюда…

Я послушно подошла, взяла цветок в руки, – на этот раз из зарослей никто не возражал. Цветок папоротника был прохладным и гладким, он сидел на моей ладони будто тут и вырос. Неведомый зверек потерся о мои ноги, я погладила его, почесала за ушком.

– Спасибо тебе, зверушка…

Он вдруг перестал мурлыкать, повернул ко мне морду с оскаленной пастью и зашипел. Потом вскочил мне на грудь, больно ударил лапой с растопыренными когтями по щеке, оттолкнулся, прыгнул вверх – и исчез в кроне могучего вяза.

Я осталась стоять, не соображая, чем обидела странного зверька. Цветок папоротника сорвался с руки, перелетел на соседний лист, я потянулась следом, – цветок отпорхнул дальше, словно играя со мной, перелетел на другую сторону поляны, яркой звездочкой затрепетал возле ствола огромного бука. Теперь он словно ждал, когда я возьму его в ладони, – то ли дразнился, то ли ему надоело от меня улетать.

Дерево было громадным, – это был явно отец всех буков… Или, скорее, мать: в облике лесного великана чувствовалось что-то женское, материнское, уютное. Подчиняясь внезапному порыву, я раскинула руки, обняла ствол, прижалась щекой к шершавой коре. Надо мной шумели, переговаривались листья, кора под рукой чуть заметно дрожала. Мне казалось, я даже слышу, как где-то там, глубоко внутри букового ствола, бежит сок земли по древесным жилам.

– Обними мать буков, дитя, – прошелестело сверху. – Попроси защиты, попроси силы. Любви попроси…

Я подняла глаза и оказалась лицом к лицу не то с женщиной, не то с ящерицей, что вниз головой распласталась на стволе дерева: внимательные ярко-зеленые глаза смотрели, казалось, прямо мне в душу, длинные пальцы, покрытые то ли корой, то ли чешуей, цеплялись за неровности ствола. Я послушно приникла к дереву лицом, прижалась лбом, губами, – как к иконе в церкви. Тонкие пальцы древесницы невесомо скользнули по моим волосам.

– Правильно, девочка… Бук защитит, не оставит. Ты сама нашего рода… Старый бук дал побег, – кто ж знал, что вырастет такое славное деревце?

Я снова посмотрела вверх. Глаза древесницы стали задумчивыми, она протянула руку и рассеянно погладила меня по щеке.

– Она так хотела сюда прорасти, так рвалась… Смогла все же. Попроси памяти, дитя. Вспомни, от какого корня растешь.

Я снова прислонилась к дереву. Мне казалось, что я слышу его мысли – медленные, тяжелые, могучие, – и в этот миг словно сама становилась буком – усталым, с засохшими ветвями, словно бы источенным или выгоревшим изнутри… Место, в котором я росла, было далеким и отчаянно чужим, и я тянулась корнями – прочь, в древний лес, где на холмах высятся замки, а под холмами корни деревьев огибают темные загадочные подземелья. От полумертвого, напряженно вытянутого корня поднялся вверх тонкий, но крепкий побег… Этот побег – я. Я сегодняшняя.

– Пойдем, Кветушка, – прошелестела древесница. – Пойдем, надо успеть, папоротник скоро отцветет.

Она так же вниз головой соскользнула наземь, встала на ноги, выпрямилась – и странной, удивительно легкой походкой пошла к зарослям папоротника. Самый крупный, радужно светящийся цветок послушно скользнул ей в руки, – древесница подняла его вверх, навстречу лучам луны, сложила ладони ковшиком… Несколько мгновений, – и цветок растаял, оплыл, словно свеча.

– Испей, милая.

В покрытых тонкой корой ладонях блестела серебристая светящаяся жидкость.